Сценографа Адомаса Яцовскиса называют ведущим театральным художником-постановщиком в Литве, да и на московских театральных сценах он частый гость, хотя сам себя больше считает художником-живописцем. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, почему предпочитает мольберт театральной сцене, чем Москва отличается от Вильнюса и как он покажет нам уже в феврале в Большом театре сгустившуюся в воздухе тяжесть и страсть.

Все ваши предки – из Литвы. Но ваши близкие – редкий случай для еврейской семьи – благополучно пережили войну. Как это удалось?

– Семья жила в Каунасе. Дедушка был зажиточным человеком, имел два кинотеатра, но при этом придерживался левых взглядов, давал деньги на компартию. Сколько мне сейчас должна эта партия! И ни фига не отдаст. Отец был призван в литовскую армию, а когда советские войска оккупировали Литву, автоматически стал красноармейцем. И во время войны он с Красной армией отступал. Всем моим родственникам как-то удалось эвакуироваться из Литвы. Маме – в Киров, дедушке с бабушкой – в Казань. На момент их возвращения из эвакуации столицей стал Вильнюс, и все поселились там. Мои будущие родители получили одну или две комнаты в польском доме, но поляки стали постепенно уезжать в Польшу, и скоро весь дом остался моей семье. Там я и родился.

Вашим первым языком стал русский. Почему?

– В доме говорили по-русски и по-литовски. Если родители хотели посекретничать – переходили на идиш. Но нас, детей, идишу не обучили. Я закончил русскую школу, потому что моей маме казалось, что там меня могут лучше научить великой русской литературе. Ожидания мамы не оправдались: «Евгения Онегина», например, я по-настоящему прочел и прочувствовал только перед постановкой в Вахтанговском театре. Потом выучил литовский – в художественной школе, общаясь с друзьями, в институте.

Живопись – дело семейное?

– Отец просто имел способности. Мой брат Иокубас – художник-график. Сын Мариус – сценограф и художник. Племянница Мария – дизайнер. Сестра Александра – сценограф и художник по костюмам.

Вы учились в художественном институте целых 7 лет. Что вы там так долго делали?

– Во-первых, в Вильнюсском художественном институте курс обучения длился шесть лет. Во-вторых, сначала я поступил на отделение витража. Был как раз первый выпуск Школы Чюрлениса, и его ученики на отделение живописи поступали автоматом – это было политическое решение. Я учился в другой школе и не уверен, что Школа Чюрлениса была лучше. Чтобы не попасть в армию, я просто выбрал факультет, на котором был самый маленький конкурс. Кое-чему успел научиться за год, даже витражи маленькие делал.

На следующий год вы поступали заново – и опять не на отделение живописи...

– Поступал на сценографию, хотя хотел быть живописцем или скульптором – только потому, что там преподавал один из лучших литовских живописцев, у которого я хотел учиться, Аугустинас Савицкас.

Когда состоялся ваш театральный дебют?

– Не сразу. Сначала рисовал афиши в кинотеатре. Потом все равно пришлось идти в армию. Служил в Калининграде, на Советском проспекте, при начальнике штаба – писал шрифтом то, что можно было напечатать на машинке. Причем начальник штаба требовал, чтобы я писал тем же шрифтом, что и мой демобилизовавшийся предшественник, говорил: «В армии все безобразно, зато все – однообразно». Должность моя называлась метеонаблюдатель-радист-кодировщик. Но что это такое – не знаю. Потом опять рисовал афиши, год работал на телевидении, еще год перебивался как свободный художник – никто меня не знал, в театр не приглашали. Пока однажды мой однокурсник не предложил мне сделать вместо него «Фрекен Жюли» в Шяуляе. Однокурсник был так востребован, что просто не успевал. Второй раз я попал в театр потому, что участвовал в сценографической выставке и кто-то меня заметил. Затем в каунасском театре какая-то художница не хотела делать спектакль – и предложила меня режиссеру. А в 1978 году мой друг-художник ушел из Молодежного театра, и главный режиссер Даля Тамулявичюте, ученица Марии Кнебель, пригласила меня на его место.

Первая ваша работа с Римасом Туминасом – «Улыбнись нам, Господи» по прозе Григория Кановича в Малом драматическом театре Вильнюса. Двадцать лет спустя вы сделали ремейк на большой сцене Вахтанговского театра. Корректно ли сравнивать эти спектакли?

– Литовский спектакль был чуть более легкий, европейский, и актеры легче играли, и сделали мы его в сто раз легче, чем здесь. В Литве это была одна из самых приятных моих работ в театре. Без напряжения, с удовольствием. Собирались в одиннадцать утра, шли с Римасом кофе пить. Римас говорил актерам, что пошел работать с художником. Возвращались в двенадцать – и до часу, до двух ночи репетировали. А в Вахтанговском театре и мне, и Римасу было труднее. Знаете, гораздо легче нарисовать картину, чем сделать потом копию – повторять скучно. Кроме того, литовские актеры легче чувствуют стилистику Туминаса, меньше задают несущественных вопросов.

Декорации были те же?

– Посолиднее, потому что сцена больше, но – те же. Все удалось сделать из натуральных старых досок: я уговорил рабочих из мастерских Леонида Керпика – очень хорошие мастерские, меня там любят – поехать по заброшенным деревням. Оказалось, найти старые доски не так просто – их скупают французы, увозят и строят у себя антик. Сейчас работаю с другими мастерскими – Большого театра – вот там рабочие никогда бы не поехали искать старые доски.

Откуда взялась пьеса?

– Гриша Канович – известный литовский писатель, с которым мы были давно знакомы и дружны, написавший много сценариев и инсценировок, предложил эту постановку театру, но ставить изначально должен был хороший кинорежиссер Альмантас Грикявичюс. Это был его дебют в театре, он написал инсценировку, но постановка не получалась. Собирались, о чем-то говорили, несколько раз он и со мной встречался, зачем-то показывал мне книги Каббалы… Но я ему сказал, что это не имеет отношения к театру, и знать этого не нужно. Римас потом все переделал.

Что вдохновило вас на создание декораций?

– Есть очень хорошая книга фотографий Романа Вишняка, который запечатлел еврейские местечки в Литве и Польше. Вот они инспирировали картинку декораций. На этих фото были люди – точно герои инсценировки Кановича. И костюмы, и типажи, и вещи какие-то, и атмосфера. Самое трудное было не поддаться соблазну и не сделать «а-ля Шагал».

Вы 25 лет преподавали сценографию. Были профессором Вильнюсской академии художеств...

– Года полтора, как не преподаю, слава Б-гу!

Каким талантом должен обладать человек, чтобы быть сценографом? Как вы это объясняли студентам?

– Уметь видеть. И уметь думать. Я – неразговорчивый. Пальцем указывал и говорил: «Тут – плохо, а вот здесь – хорошо!» Объяснял, почему. Меня тоже так учили. Заставлял смотреть книги, альбомы, изучать архитектуру – и, кажется, не смог заставить, никому это не интересно. Пытался заставить их думать.

Я пытаюсь создать атмосферу спектакля. Пространство. Я вообще хочу делать не декорации, а среду обитания. Мне не хочется даже называть это декорациями. Моя главная задача в театре – не навредить, как у врача. Не испортить работу режиссера. А быть интересным самому по себе – мне совершенно не интересно.

Разве не бывало, что вы превосходили постановщика?

– Бывало. Но мне такой театр не нравится. В театре мне неинтересно быть на первом плане как художнику. Я делаю так, чтобы режиссеру было удобно в моем пространстве. Теоретически – для среднего спектакля надо делать средние декорации. Но я всегда стараюсь сделать хорошо. Хотя иногда пытаюсь сделать малой кровью.

У вас есть работы, которыми вы сами гордитесь?

– Я бы сказал не «горжусь», а «мне нравятся» – все спектакли, что я делал с Эймунтасом Някрошюсом, почти все, которые мы делали с Римасом Туминасом, и в опере. Были такие спектакли, смотря которые из зала, я сам себе завидовал. Сергей Бархин иногда мне говорит: «Что ты волнуешься? Все равно ничего лучше головы Макбета не сделаешь!» – а голове Макбета уже 20 лет.

Есть ли у сценографа мечта о несозданной пока декорации, как у актера – о несыгранной роли?

– Мечтаю сделать такую декорацию, чтобы вообще ничего не было на сцене! Пока ни разу не получалось. Ну, может, пара стульев на сцене. У меня однажды была гора стульев – подвешенные к потолку, на фоне которых танцевали балет. В Амстердаме, в музыкальном театре. Когда на нее падало освещение, она выглядела, как лиственное дерево. Я сам не ожидал. Даже плохо считывалось, что это – стулья.

Часто ли освещение меняет вашу первоначальную затею?

– Как говорил один мой коллега: «Хорошая декорация и при дежурке должна смотреться». Дежурка – это дежурное освещение. Но это не на сто процентов верное правило – иногда бывает, что свет меняет всё!

Можно где-то посмотреть на живописные работы Адомаса Яцовскиса?

– В сборных выставках участвую и сейчас, а последняя персональная была в 2009 году в Вильнюсской галерее, приуроченная к выходу альбома репродукций моих работ. Как живописец я, может быть, не лучше, чем сценограф, но живопись для меня важнее, чем сценография. Раньше писал портреты, теперь пишу руки, головы и фигуры.

18 февраля должна состояться премьера вашей с Туминасом постановки оперы «Катерина Измайлова» в Большом театре. Что вы делаете на сцене Большого?

– Пытаюсь, как всегда, ничего не делать. Римас снова говорит по поводу моих декораций: «Опять мне не на что присесть и не на что опереться!»

Там будет что-то от русской деревни?

– Ни-че-го! Для меня вообще не имеет значения, что это деревня. И что – русская. Для меня это атмосфера какого-то странного дома, где тяжесть и страсть просто висят в воздухе.

Для вас это уже не первая опера, а для Туминаса – дебют. Вы даете ему советы?

– Римас делал маленькую оперу в Вильнюсе – Моцарта, но я не видел. Я пытаюсь ему внушить: то, что хорошо в драме, всегда плохо в опере; то, что хорошо в опере – плохо в драме. Но, думаю, он и сам понимает, что в опере – совсем другие законы. Другой жанр. Опера – еще более условное искусство. Но я не могу этого объяснить, это происходит на подсознательном уровне, я не формулирую советы вербально.

Удобно работать с режиссером, с которым достигнуто такое взаимопонимание. Но не скучно ли вам? Не хочется ли поработать с разными режиссерами?

– Они мне почти все не интересны. Есть несколько хороших режиссеров, но у них, во-первых, свои художники. А во-вторых, я вообще не хочу в театре работать! Я не настолько люблю театр, чтобы отдавать ему всего себя. Стараюсь проводить в театре как можно меньше времени. В год стараюсь делать не больше одного спектакля. Хотя раньше, бывало, делал и пять. Вот мой сын Мариус в прошлом сезоне сделал восемь. Стараюсь не отдаваться этой работе с утра до ночи, как это делал глубоко мной уважаемый Давид Боровский. Кроме театра есть еще жизнь!

Что за жизнь вне театра?

– Да просто – сидеть кофе пить и думать не о театре.

В России вас почитают как мэтра сценографии, а в Литве вы спокойно ходите по улицам или как живой классик?

– У меня полно знакомых. Вильнюс – совсем другой город, это не Москва. Я пройду триста метров – от своей мастерской до театра – и поздороваюсь раз десять со знакомыми. А незнакомые люди в Вильнюсе даже к известному актеру не подойдут, там по-другому общаются.

Но в Литве вы – театральный художник № 1?

– Не все так думают. Но спорить не буду. Хотя в Литве я сейчас почти не работаю.