Эрез Пери – режиссер фильма «Допрос» о коменданте Освенцима Рудольфе Хёссе и директор израильского кинофестиваля. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, зачем взял на себя роль следователя и отчего мы слышим только жертв, а также объяснил, почему свидетельства палачей не менее важны.

Почему именно Рудольф Хёсс – человек за пределами человеческого?
– Фильм построен на дневнике Хёсса, в котором он описал свою жизнь. Этот дневник – его попытка осознать свою жизнь, какой бы чудовищной она ни была, и для меня было важно показать, каким может быть человек в принципе.

Может, к сожалению, но не должен.
– Как говорится, после Освенцима поэзия невозможна. Но мы имеем дело с фактами, с антропологией, а не со своими благими пожеланиями. Я говорю о том, что было. Для меня Хёсс – это прототип современного человека. Человека катастрофического времени, породившего чудовищ. К сожалению.

В фильме вы задаете вопросы Хёссу – и он отвечает вам словами из своего дневника.
– Да, я взял на себя роль «следователя», как бы заменив его и вместо него задавая вопросы Хёссу. На самом деле это вопросы не Хёссу, а вопросы глобальные. Многие осуждали Примо Леви, написавшего предисловие к английскому переводу дневника Хёсса: мол, как вообще можно было предварять дневник недочеловека! Леви ответил: «Я не главный свидетель Холокоста. Основной свидетель – Хёсс». Мне было важно дать слово этому свидетелю, ибо мы слышим только голоса жертв. Свидетельства палачей тоже очень важны.

Поэтому фильм и не включили в программу ни одного израильского кинофестиваля?
– Да, именно поэтому. Претензии те же, что и к Леви: я дал голос и «разрешил» говорить монстру.

Вы сами в качестве директора фестиваля не избегаете спорных тем и идеологических конфликтов?
– Я не очень склонен идти на компромиссы и плачу за это огромную цену. Гну свою линию, хотя это и создает сложности: государство не очень стремится нам помогать. Но для меня критерий один – художественная ценность фильма. Даже не политическая его актуальность, а именно художественная – то есть универсальная.
А вообще, чтобы сделать хороший фестиваль, нужно иметь всего одно качество – страсть к кино. Страсть – вот то самое слово. На фестивале вживую видишь авторов, слышишь разговоры – в кулуарах, на пресс-конференциях, всюду – и это невероятная интеллектуальная подпитка. Живой процесс!

Как, например, это выстроил Жиль Жакоб в Каннах?
– Любопытно, что он ведь тоже еврей – но еврей европейского образца. Его сын – тоже киноман и интеллектуал. Они, конечно, многое сделали для кинематографа в целом. Но после них Канны стали гораздо более коммерческими: Тьерри Фрюмо слишком связан с Голливудом, и это давление сверхдержавы ощущается. Это и есть тотальный контроль, который убивает все живое.

У израильских режиссеров есть своя собственная интонация – как, например, у румынских или тайских?
– Вот с этим проблема: израильские режиссеры скорее имитируют европейские и американские фильмы – интонационно, стилистически, сюжетно. В большинстве случаев я не могу без титров определить, что это именно израильский фильм.
Мы никак не можем создать своей школы – и это происходит потому, что мы разобщены. Для того чтобы в национальном кино появилось феноменальное явление, своя школа, нужно чувство солидарности, взаимопонимания между актерами и режиссерами, их встроенность в социальную жизнь. Их беспокойство, драйв, увлеченность. Это феномен непростой, скорее даже социальный, нежели художественный. А мы двигаемся в сторону так называемого буржуазного индивидуализма – по американскому образцу.

Не потому ли, что израильтяне, да и евреи в целом, в метафизическом смысле живут на границе двух цивилизаций, между Востоком и Западом?
– Ханна Арендт поставила этот вопрос, что называется, ребром, хотя ее концепция выглядела еще промежуточной: быть гражданином мира и одновременно быть евреем. Тогда это означало – разделять европейские ценности, но в то же время быть аутсайдером. Но эти идеи витали во время Холокоста и трагедии европейского еврейства и сейчас отчасти потеряли свою актуальность, поскольку уже народилось новое поколение, к которому и я принадлежу – евреев, родившихся уже в собственном государстве, обладающих своей армией и новой идентичностью. Это тип такого еврея-мачо, доселе не известный – евреи, живущие в черте оседлости и не имеющие гражданских прав, всегда были аутсайдерами. Даже великие из них были аутсайдерами.

Аутсайдерство порождало гениальность – Башевиса Зингера или Марка Шагала, к примеру. Да и Ханна Арендт в этом ряду.
– Я иногда, как ни странно, сожалею об этом аутсайдерстве. Взгляд изгоя – это взгляд со стороны, который может дать определенный объем. Аутсайдерство может быть чрезвычайно сильным – оно сплачивает и действительно порождает духовные ценности и открытия.

У Коэнов в «Серьезном человеке» это показано иронически и в то же время с болью: американские евреи слишком далеки, и не только географически, от исторической родины.
– Я этот фильм не переношу. Такой огромный фейк – ложный посыл. Очень искусственно, на мой взгляд. Мне гораздо больше понравилась «Теснота» Кантемира Балагова – ваш российский фильм о еврейской общине в Кабардино-Балкарии. Мне было интересно, какие могут возникать коллизии у евреев на Кавказе, интересны отношения евреев с кабардинцами. У этого фильма есть своя интонация, хотя режиссер совсем юный – ему лет 26.

Балагов признавался, что до встречи со своим учителем, Сокуровым, прочел ровно три книги, что он – чистый лист бумаги.
– Это не имеет значения. Иногда слишком большой объем культуры мешает. Чувство кино – это нечто другое. Это – подсознательное!