«Американский кинематограф победил»

Режиссер Евгений Руман родился в СССР, но репатриировался в Израиль еще подростком и кинорежиссуре учился уже в тель-авивском университете. Наверное, поэтому его фильмы, созданные сразу на двух языках – русском и иврите – близки, понятны и любимы зрителями как в Израиле, так и в России. На днях в Москве режиссер представил самый остросюжетный фильм Фестиваля израильского кино – психологический триллер «Человек в стене».

Евгений, какая из культур – российская, точнее, советская или израильская – сыграла более значимую роль в формировании вас как личности?

– Я считаю себя мультикультурным человеком, моя жизнь проходит на двух языках: на иврите и на русском. И в культурном плане тоже. Я даже и не задумывался об этом на повседневном бытовом уровне, но это абсолютно так. Россия мне близка, потому что она часть моей жизни, и это, думаю, видно по моим фильмам. Что оставило больший след, я не знаю.

Но росли вы на русских народных сказках?

– Да, конечно, а на каких еще?! Я смотрел советские мультфильмы, читал русские книжки. И этот пласт во мне с детства. Потом, уже в подростковом возрасте, всё смешалось. Мир стал настолько открыт, что культурная идентификация по стране перестала играть какую-то важную роль. Сегодня же есть доступ ко всему, что хочешь. И если нет каких-либо особых предубеждений, то можно абсолютно нормально сочетать в себе всё, что угодно.

И всё же, какое влияние оказали на вас как на режиссера русские литература и кинематограф?

– Тяжело заниматься самоанализом и говорить, что на тебя повлияло. Но я очень любил и люблю русскую литературу. Я и читаю в основном на русском. Люблю до сих пор советский кинематограф, российский мне уже менее близок, к нему я отношусь так же, как к французскому и итальянскому. Я смотрю его, но не выделяю. В Израиле очень известен Звягинцев. Я был на показе «Левиафана» в Хайфе: там зал на тысячу человек, полностью забитый, люди на ступеньках сидели. Такое редко увидишь.

Это в основном русскоязычная публика?

– Не только. Это прослойка людей, интеллигенция, которая интересуется миром в культурном плане, тем, что в нем происходит.

Почему вы выбрали делом жизни именно кино?

– Я начал интересоваться кинематографом в подростковом возрасте. Случайно посмотрел фильм Стэнли Кубрика «Заводной апельсин». Мне было 15-16 лет. Я был поражен, потому что до тех пор не видел подобных фильмов. Я смотрел многое, но это был в основном ширпотреб. И я был поражен мощью. Это было неописуемо. И начал интересоваться кино, читать, смотреть, это разрослось довольно быстро, я почувствовал тягу к этому способу самовыражения. Сначала, конечно, как зритель: я не думал, что сам буду снимать кино, это поначалу была просто синефилия. Я открыл для себя столько разных видов кинематографа, это был новый удивительный мир, невероятно богатый. А дальше уже как снежный ком: решил попробовать и пошел учиться.

Кто из режиссеров был для вас эталоном, на кого хотелось равняться?

– Их много. В разные этапы жизни разные режиссеры. Когда я только пошел учиться, то открывал для себя классику европейского и американского кино 60-70 годов ХХ века. Это Скорсезе и Коппола, Годар.

И тот же Кубрик?

– Да, и Кубрик. Его авторитет не померк до сих пор.

Ваш первый фильм – трогательная история о мальчике-репатрианте, которому непросто освоиться в новой стране. Есть что-то в этом герое от вас самого?

– Да, конечно, я туда много привнес своего. Мой герой примерно в том же возрасте, в котором я приехал. И когда я начал работать над этим фильмом, то вдруг понял, что очень плохо помню тот период – первый год. Очень смутно.

Почему?

– Наверное, какой-то механизм самозащиты. И поэтому мне хотелось что-то вспомнить. Какие-то детали. Не заниматься автобиографией, но вспомнить правдиво на базисном уровне. И что-то я вспомнил, даже если это не перешло на экран один к одному, то всё равно наложило отпечаток.

Не были ли болезненными эти воспоминания?

– Нет. Потому что я смотрю на это уже с сегодняшней перспективы, возможно, тогда мне какие-то вещи казались очень важными, а сейчас чуть ли не смешными и забавными по прошествии лет. Я к этому отношусь нормально. Не как к психоанализу, а как к части жизни, которую просто хотелось вернуть себе.

Фильм, который вы сейчас представили в Москве, – психологический триллер. Почему такая резкая смена художественного курса?

– Я эклектичен и как зритель, и, надо признаться, как режиссер. Мне гораздо легче понять режиссеров, которые снимают разное кино, меняют стили. Содерберг такой, и я его отлично понимаю, хотя не знаком с ним лично. Мне тоже хочется снимать разное кино. Я не чувствую какой-то обязанности, сняв один семейный фильм, снять такой же второй, третий, четвертый. Точно так же, как и не чувствую обязанности, чтобы следующий мой фильм был психологическим триллером.

Но этот именно психологический триллер?

– Да, была история, которая мне близка, о которой я думал много лет. Она и вылилась в этот сценарий, и мне было важно, чтобы она была интенсивной и напряженной, потому что я люблю жанровое кино. Работая в нем, чувствуешь какую-то коммуникацию со зрителем, гораздо легче передать идеи. Я меньше люблю, когда эти идеи бросаются на поверхность, и о фильме изначально заявляется как о чем-то философски-экзистенциальном. Эта претенциозность мне не всегда приятна. Я не равняюсь, конечно, но Хичкок, например, был большой мастер: работая в американской голливудской системе, снимая жанровое кино, он говорил о каких-то таких сложных, интересных и небанальных для того времени вещах. В фильме всегда должна быть история, должна быть жанровая зацепка, приманка.

Есть расхожее выражение, что любой актер мечтает сыграть Гамлета. А какой фильм мечтает снять любой режиссер?

– Не думаю, что такое есть. Это в театре сложившийся за сотни лет канон. Кино – достаточно молодое искусство. И переснимать что-то, наверное, считается менее престижным, чем поставить «Гамлета», как в театре.

А вы какой фильм мечтали бы снять?

– Хотелось бы снять фильм, который будут смотреть во всем мире. Необязательно блокбастер, но фильм, который изначально имеет потенциал. Я думаю, любой режиссер, который не кривит душой, хочет, чтобы его фильм посмотрели как можно больше людей. Правда в этом смысле в том, что американский кинематограф победил, хорошо это или плохо, но это факт.

А что израильский кинематограф может дать мировому?

– Он может дать только то, чем отличается от других.

И чем?

– Фильм по умолчанию должен быть хорошим, но сочетание с какой-то спецификой делает его более интересным. У Израиля есть локальные конфликты, свои истории. Не обязательно снимать о том, чем пестрят заголовки газет, но если фильмы передают эту особенность, их интересно смотреть.