Художник Михаил Туровский: "Жизнь — это подготовка к смерти"

Михаил Туровский родился в 1933 году в Киеве. В 1960 окончил Киевский художественный институт, в 1965 был принят в творческую аспирантуру Академии искусств СССР. С 1962 — член Союза художников СССР. С 24 лет он участник многочисленных выставок в Киеве, в Москве, за рубежом.

В 1979 году Михаил с семьей эмигрирует в США, живет в Нью-Йорке. Отъезд спровоцировал новый этап в творчестве художника — он становится известен не только в США и на своей бывшей родине, но и во всем мире. Его работы находятся в постоянных коллекциях музеев, в частных собраниях. Географический экспозиционный размах увеличивается: Нью-Йорк, Иерусалим, Париж, Женева, Брюссель, Мадрид, Венеция...

Летом 2001 года состоялась выставка Михаила Туровского и на его бывшей родине — в Киеве, в Музее Украинского искусства. Выставка представляла разные аспекты творчества, но самым главным и страшным стал цикл "Холокост".

С Михаилом состоялась захватывающая беседа о свободе, об искусстве вообще и о месте и роли художника в искусстве. Художник бросает широкий взгляд на весь процесс развития и становления искусства, на психологические законы развития человечества и тут же выхватывает из этого общего частные примеры. Кажется, что Туровский нашел тонкий баланс между судьбой всего человечества и еврейского народа, между болью и страданием всего мира и "племенем еврейским". Евреи тоже "человеки", и все, что происходит с человечеством, происходит и с евреями, а то, что происходит с евреями, происходит со всем миром.



- Ваш цикл "Холокост". Мог бы такое создать нееврей?

- Наверное, нет. Хотя художники вообще люди сострадательные к любым событиям в мире. Эжен Делакруа написал полотно "Резня на Хиосе", когда на греческом острове Хиос янычары вырезали местных жителей. И никто бы не вспомнил об этом, если бы не Делакруа. А живописное произведение реформатора мировой живописи -- еще и исторический документ. Этот "документализм" современными критиками трактуется отрицательно, поскольку художественную идею они хотят отделить от идеи литературной и общественной. Думаю, что это ошибка. И чаще всего крупнейшие произведения искусства оказывались не отлученными от содержания, а, наоборот, приближенными к "литературным" сюжетам -- Священному Писанию, Торе, Новому завету. Все Возрождение, на мой взгляд, — это образцы одних из самых высоких произведений искусства, то, до чего наша эпоха никак не может дотянуться. И если спросить любого авангардиста, кто его любимый художник, он никогда не скажет: мой сосед-авангардист. Он признается: Леонардо!

Прогресса в искусстве, к счастью, не существует.

- Что произошло в 20 веке?

- Все, что произошло в середине и конце 20 века — катастрофа и гибель великой утопии. Эти два явления — основополагающие. Современное искусство как бы не учитывает этого. А человечество находится в состоянии чрезвычайной нервозности и усталости от этих колоссальных катаклизмов.

Человечество ищет поиски своего нового гармоничного отношения к этому миру. Все негармоничное нам уже ясно. Мы знаем, что человек человеку не друг, не товарищ, не брат, что коммуникабельности быть не может, что все развивается абсолютно параллельно. Никто никогда ни с кем не соединяется. Но человек остается человеком в том смысле, что рождается нагим, с открытой кожей, ему больно от всего, от чего было больно когда-то, он боится смерти. Он ищет способы для того, чтобы дольше прожить. Говорят: мы то, что мы едим. К художникам это неприменимо -- мы не то, что мы едим. Еще Бродский сказал: "Мы то, что мы любим".

- А каково Ваше мнение?

- Мы то, что мы любим, и мы то, что мы ненавидим, и мы то, что мы едим, и то, с чем мы боремся. И главное, что человек остается таким же незащищенным и чувственно обостренным, как и раньше.

- Какова цель живописи?

- Цель живописи -- выражение индивидуальной незащищенности, прикрытие этой незащищенности посредством живописи. Воля осуществления — это огромная власть, и она может позволить незащищенному человеку защититься, стать сильнее перед лицом ужасной возможности глобализации всего, стиранием граней между ВСЕМ и ВСЕМ, когда всех будут клонировать и роботы заменят человеческий организм. Это пугает человечество. Живопись, наверное, занесут в Красную книгу как самое редкое животное, которое уничтожается. Живописцев, тех, кто реагирует цветом на действительность, осталось очень мало. А оценки правильной быть не может, потому что все находятся в своих лагерях и атакуют позиции друг друга. Моя позиция: я защищаю свой мир и думаю, что он необходим для многих людей, которые, возможно, похожи на меня. Не потому, что я хороший, а потому, что есть такие люди. Я это остро чувствую в своем возрасте. Это не старость и не юность, а болезненная зрелость, может быть.

- Миша, мне бы хотелось акцентировать внимание на одной из граней Вашего творчества. Это цикл "Холокост". Какое место занимает еврейская тема и тема Катастрофы в Вашем творчестве?

- Это не всеобъемлющая тема. Я думаю, что мой "Холокост" — это часть моего мироощущения в целом, а не только тема моих соплеменников в том смысле, что я оказался современником этого феномена, который называется "геноцид" человечества по отношению к одному народу. И вместе с тем это гонения на меня самого, потому что я состою из этих людей (не только потому, что я еврей, я чувствую свое иудейство каким-то другим образом). Может быть потому, что мне на него указали. Я органично принимаю главные для всех народов постулаты: не причинять человеку того, чего не желаешь себе, например...

Ужас от того, что мы потеряли большую часть нашей семьи, совсем не оправдывает усилий по созданию такого цикла. У многих художников погибло еще больше родных, а они этого не сделали. Тяга к трагическому, к художническому катарсису — это тема каждого человека, каждый художник мечтает выразить наиболее драматичное, что происходит в жизни. Жизнь — это, собственно, подготовка к смерти. Потому что она отнимает кусок самого главного — кусок жизни.

- Цикл не завершается...

- Да, это продолжается беспрестанно. Меняются убийцы — исполнители, экзекуторы, а жертвы остаются. В моих работах это евреи. Но теперь это может случиться и с другими: геноцид мусульман по отношению к христианам, геноцид России по отношению к Чечне. Цикл сложнее, чем он написан. И объяснить его невозможно. Вместе с тем он — одно из главных художественных свидетельств эпохи, потому что такого полного и цельного выражения, как в моем цикле, в истории современной живописи, к сожалению, не произошло. Я говорю это не для того, чтобы себя поднять на какую-то высоту, — это мое несчастье. Это работа не для 1 человека, и не для 10, и не для 100, но в связи с ее национальной спецификой она должна была быть выполнена человеком этой национальности. И я оказался этим человеком.

Тема моего цикла очень похожа на тему, проходящую через всю историю мирового искусства: игра в смерть, которая кончается не победой, а смертью, для одних — насильственной, для других — естественной.

Это не уничтожение только моего народа, это несчастье всего человечества — до последнего своего дня уничтожать себе подобных. К сожалению, жизнь этого цикла только началась, хотя я создал его почти 10 лет назад и показывал в Иерусалиме в музее "Яд Вашем", в Нью-Йорке, в Брюсселе, в Париже. Тема эта острая и болезненная. Человечество расплачивается такими несчастьями, ежеминутно происходящими на Земле, что тема убиения 6 миллионов людей может показаться не такой уж страшной потому, что завтра могут убить 80 миллионов, и тогда 6 миллионов окажутся маленькой цифрой, а потом от убийства или какого-то гигантского взрыва погибнет половина человечества, и тогда 80 миллионов станут каплей. Трагедий было, есть и будет множество. Но для чего нужны художественные воплощения трагедий? Я не знаю, ведь человечество нельзя ни от чего остановить. Оно обречено. Родившийся человек родил себе подобных — у Адама было двое детей, Каин и Авель, и второй сын убил первого.

- Это первопричина, убийство априори заложено в природе "человеков"?

- Да. Но я не соотношу это с религиозностью. Я хочу сказать, как может вообще какое-то сообщество жить, если оно начинает с убийства?! Можно ли ожидать, что будет что-то хорошее?



- В чем особая роль художника?

- Да никакой особой роли нет. Он один из миллионов криков. И удается ему что-то оставить или нет, и в какой степени он реализовался тоже не имеет значения — художника могут не заметить в его отрезке жизни. Но есть просто счастье выполнения своей работы. Это самое главное, наверное, — счастье исполненного долга. Вот рыба идет на нерест, она не знает, что погибнет, но она должна свою икру ТАМ оставить. Она гибнет, она бьется, из нее кровь течет. Вот так и художник. Мы не знаем, зачем мы живем. Художник не знает, зачем он живет, художник тоже повинуется своему инстинкту. Живопись — это протест против смерти. Искусство — это то, что отличает нас от животных. Животные живут по-человечески, а люди по-человечески не живут.

- Миша, Ваш "Холокост" монохромный, это не случайно? Можно вспомнить психологию восприятия цвета... плюс это еще и некий художественный прием?

- Люди, которые обречены, перестают видеть цвет. Не может быть цвета, если знаешь, что обречен на смерть. Человек обреченный перестает видеть, что небо голубое, что трава зеленая, он перестает существовать в цвете, перестает чувствовать запахи. Он охвачен ужасом. Это естественное состояние. Поэтому без цвета люди в каком-то пространстве уничтожаются. Я не знаю, что я хочу вызвать. Если вызываю жалость, мне уже противно. Я хочу вызвать чувственный восторг от искусства. Когда я смотрю на "Страшный суд" Микеланджело, мне не так страшно оказаться в среде тысяч этих падающих фигур Сикстинской капеллы, так я взволнован величием человека, погрузившего меня в такое состояние. А повлиять на людей, сделать их лучше — это не суждено никому. Новые люди будут уничтожать сами себя. Человечеству свойственна самоубийственность, потому что природа не предусмотрела мыслящее существо.

- Что такое искусство в Вашем понимании?

- Искусство — это вообще игра. И Леонардо да Винчи играет — божественно. Моцарт играл божественно на клавесине, на человеческих душах, на скрипке играл и еще божественнее на альте. Искусство — это божественная игра, но эта игра стоит жизни. И Пушкин играл, и Шевченко. Шевченко играл со слезами, он представлял себя своим народом, в одиночестве. Он плакал за женщин, за мужчин, за обездоленных, за рабов — за всех. Он играл со всем этим, этого же не было, он мог бы спокойно жить. Микеланджело играл с Б-гом. Выбрасывал ему на дуэль все время вызовы, что он богоравный человек и может творить как Б-г, что он может созидать мужчин и женщин, соединять их и убивать. Это игра, но какая игра! Это как игра великого актера, как игра Мольера, который, играя, умирает по-настоящему!

Игра — это искусство, искусство — это игра. А с чем играют? С опасными чувствами, во взаимоотношения мужчин и женщин, в предметы, видят людей такими, какими они выглядят, видят какое-то другое их нутро. За эту игру художник платит полную цену. А если он не играет, значит, ему не надо доверять.

У нас просто слово "игра" снижено до уровня "игрок".

- Давайте вернемся к Вашему еврейству. Сталкивались с каким-то особым, ярким проявлением антисемитизма?

- Самое яркое — во взаимоотношениях с самим собой(смеется).

- Такое борение происходит?

- Да, борение. Самого яркого проявления не было. Все это внешнее.

В 41-м мы бежали на Кубань, выжили и оказались в кубанской станице. Всем взрослым надо было сдать паспорта в сельсовет, и моя мать в числе других тоже сдала. Вдруг в хату, где мы остановились, прибежала хозяйка и говорит моей матери: "А ну, снимай туфли!" И моя мать сняла башмаки, и эта крестьянка кубанская (24-й год советской власти) воскликнула: "Фу!"

Она была уверена, что у жидов копыта. Это яркое. Что еще... Стреляли по мне немцы из автомата, а я сидел в камышах около станицы по шею, по глаза в воде сидел. Это была война. И не только война, потому что не был бы я евреем, не оказался бы по шею в воде.

Когда я не поступил в институт, это было уже не очень болезненно, меня предупреждали. Дочка директора художественного института, моя подруга, говорила: "Миша, в этом году, папа сказал, евреев опять принимать в институт не будут, — уезжай". Мог ли я обвинять в антисемитизме мою любимую школьную подругу? Нет, она ко мне хорошо отнеслась, она меня предупредила. Был ли ее папа антисемитом? Нет, ведь он получил откуда-то сверху спущенную инструкцию. Я в душе уже лет 20 свободен. У меня притупились чувства обиды и горечи. Просто привык к свободе.

У меня любимые друзья и русские, и украинцы, и англичане, и американцы, и итальянцы. Все они для меня одинаковы. Не хочу мстить по мелким обидам. Нельзя вступать в такие взаимоотношения между людьми. В мусульманской религии наряду со счастьем любви, человеческого бытия, богатства, отцовства есть счастье мести — святая месть. Я не чувствую этого. Драться надо, но не мстить... А может, это слабость моего нутра.

- Миша, Ваш отъезд в 1979 году в Штаты это в первую очередь творческий шаг или политический?

- Это все вместе: и творческий, и политический, и личностный, и непонятный — хотелось спасти своих детей от рабства, от национальной несправедливости, хотелось свободы, которой мы все были лишены, хотелось увидеть мир, который нам всем не показывали, что-то сделать.

Не могу сказать, что я увозил с собой какие-то идеи, я бы тут их осуществил.

Хотелось спасти своего сына, чтобы он не обслуживал ракетную установку и не получил дозу облучения. Такое "шкурное" желание, но у человека одна шкура. Нельзя же жить только общественными интересами, хорошо, когда это совпадает — общественное и личное. Где-то шкуру отдашь, чтобы кому-то пересадили, где-то заслонишь, кто-то тебя заслонит. Должно быть все взаимно, по-человечески.

Хотелось свободы, а свобода — это страшная вещь, ей надо уметь пользоваться. Это прежде всего неизвестность. Человек, который выбирает свободу, — это почти что самоубийца — он может погибнуть значительно раньше, потому что теряет привычную среду обитания. Недавно получил письмо от одного человека, пианиста, он в Париже оказался. Через 15 лет он написал, что среда обитания выше всех свобод, какие возможны, то есть он, живя в Париже, все время жил мысленно в Киеве. У меня так не произошло, не знаю, почему. Может, потому, что семья оказалась рядом, был очень занят, жить было не на что. Надо было работать, некогда было концентрироваться на этом. Постепенно как-то научился жить в США, как надо было жить в этой ситуации. Я не знаю даже, научился ли. Просто живу.

Беседовала Наташа Гольдина