Общество
Еврейский волкодав
Сумерки приносили Одессе налёты, убийства и ограбления...
Скромное обаяние Меера Аксельрода
23.04.2001
-...Я помню то ясное солнечное утро, когда я увидела несколько людей с очень странной поклажей: какие-то свертки не как у людей, какие-то чемоданы, сами тоже не как люди, какой-то один светлый, кудрявый с синими глазами, а когда присмотришься — они не синие, а серые, но полны добра, струятся расположением к тебе...
Так говорила некая Шира Кушнир — будущая жена одного из этих "странных" людей — художника Горшмана. Среди них был и Меер Моисеевич Аксельрод.
1916 год, Тамбов. В окрестностях города свирепствовали бандиты. Мееру уже 14 лет, он только-только увлекся рисованием, и начал писать пейзаж на опушке леса. Внезапно за спиной вырос человек с ружьем: "Ты что тут делаешь?" — "Рисую", — растерянно ответил подросток. Этот простодушный ответ поверг бандита в такое замешательство, что он не тронул парнишку.
Это вот обескураживающее "рисую" не раз помогало мастеру устоять и в последующие неласковые годы.
Художник в мире, мир в художнике, мир художника...
Через всю жизнь пронес Меер Моисеевич непосредственность, доброту и предельную искренность. Очень какой-то доверчивый художник. Если пейзаж, то всегда мягкий, лиричный. Нет сюжета (и в этом смысле нет действия), но есть бытие. Практически отсутствуют бытовые жанровые сценки с подробностями, с мелкой проработкой деталей. Аксельрод не застревает на мелочах — он берет шире. Любая сценка у него — не просто житейский мотив, а что-то вневременное. Фиксация не события, но его сути, явления.
Он не мажорен, не ярок. Серебристо-жемчужный колорит. Немного сумеречно и поэтому грустно. Но грусть светлая, это его душевная тональность — тихая печаль. Цвет работает на образ, художник мыслит цветом, а не просто заполняет пространство между контурами. Скромные, ненарядные, непритязательные рисунки. Они не останавливают ни виртуозностью, ни тематикой. Они просты и будто бы бедны. Но эта простота вдруг начинает развертывать одну за другой черты редчайшей жизненной насыщенности того, что изображено и как это сделано.
Старики, старухи, нищие, переселенцы, опять старики — образ бездомности, бесприютности витает надо всем.
И как не вяжется творчество художника с безукоризненностью установки: "Выдвижение лозунга социалистического реализма находится в тесной связи с созданием большой композиционной картины, которая бы показала человека в условиях борьбы за социализм".
...Тогда сушили сухари
На приумолкшей Баррикадной,
Где снова кто-то до зари
Исчез из дома безвозвратно.
Когда любая тень страшит
И звук любой в ночи бездонной,
Кисть по утрам в руке дрожит,
Само призванье вне закона...
Он никогда не был в фаворе. Художника критиковали и за "формализм", и за "незавершенность", — а вещи Аксельрода всегда завершены полностью — в этой этюдности присутствует какая-то особая живость и образная законченность.
"Доделать набросок значило его засушить, значило его убить, и художники этому сопротивлялись как могли, и Аксельрод ... сопротивлялся успешно, ему много раз давали понять что честность не всегда самый выгодный способ поведения... Он развивался очень органично...
В то же время оставался самим собой... и когда искусство ушло не в ту сторону, какая ему была близка и дорога. "Его, как и многих в 30-е годы, переучивали: он был культурным художником — из него пытались сделать некультурного. Это не получилось", — пишет искусствовед Юрий Герчук в недавно вышедшей в Иерусалиме книге Елены Аксельрод о ее отце. Книга за прошедшие с тех пор восемь лет уже стала большой редкостью.
Его близкие вспоминают, что Аксельрод был человеком, очень похожим на свое искусство: у него было такое же тонкое душевное обаяние, такая же милая ироничность. Вот только один такой "милый ироничный" случай, рассказанный знакомым художника: "Однажды, показывая свои работы, Меер рассказал, как однажды делал свой этюд неподалеку от синагоги. Мимо пробежал маленький еврей в засученных штанах. Он бросил взгляд на художника, на его работу, уронил тихое "ой!" и быстро убежал. Час спустя прохожий появляется снова, он долго всматривался в работу Меера, ходил вокруг и потом тихонько исчез. "До сих пор не могу себе простить, что я его не задержал, не поговорил с ним", — грустно сказал Аксельрод.
Художник Аксельрод оперировал теми же образами, что и Шагал, и даже невольно напрашивается сравнение. Но дотягивает ли до мэтра? А сравнивать и не надо. Мир Шагала — это мир Шагала; мир Аксельрода — это мир Аксельрода. И не надо путать эти две большие разницы. Особенностью Аксельрода можно считать то, что он не подпал под влияние никаких "-измов". Художник не разделял ни концепцию кубизма, ни экспрессионизма, ни супрематизма, а как это было в духе времени, как модно! ...Под идеологию социализма он тоже не подходил. А дело все в том, что Аксельрод всю жизнь разделял только одну концепцию — свою. Не случайно Арсений Тарковский сказал о нем, что это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком.
...Спокоен и незрим
Неукротимый дух.
Ты именем своим
Не будоражишь слух.
Где поношенья свист?
Где счеты на торгу?
Ты прошлогодний лист,
Затерянный в снегу.
Ты бросить кисть не смог,
Перед холстом уснул.
И знает только Б-г,
Что он в тебя вдохнул.
Так говорила некая Шира Кушнир — будущая жена одного из этих "странных" людей — художника Горшмана. Среди них был и Меер Моисеевич Аксельрод.
1916 год, Тамбов. В окрестностях города свирепствовали бандиты. Мееру уже 14 лет, он только-только увлекся рисованием, и начал писать пейзаж на опушке леса. Внезапно за спиной вырос человек с ружьем: "Ты что тут делаешь?" — "Рисую", — растерянно ответил подросток. Этот простодушный ответ поверг бандита в такое замешательство, что он не тронул парнишку.
Это вот обескураживающее "рисую" не раз помогало мастеру устоять и в последующие неласковые годы.
Художник в мире, мир в художнике, мир художника...
Через всю жизнь пронес Меер Моисеевич непосредственность, доброту и предельную искренность. Очень какой-то доверчивый художник. Если пейзаж, то всегда мягкий, лиричный. Нет сюжета (и в этом смысле нет действия), но есть бытие. Практически отсутствуют бытовые жанровые сценки с подробностями, с мелкой проработкой деталей. Аксельрод не застревает на мелочах — он берет шире. Любая сценка у него — не просто житейский мотив, а что-то вневременное. Фиксация не события, но его сути, явления.
Он не мажорен, не ярок. Серебристо-жемчужный колорит. Немного сумеречно и поэтому грустно. Но грусть светлая, это его душевная тональность — тихая печаль. Цвет работает на образ, художник мыслит цветом, а не просто заполняет пространство между контурами. Скромные, ненарядные, непритязательные рисунки. Они не останавливают ни виртуозностью, ни тематикой. Они просты и будто бы бедны. Но эта простота вдруг начинает развертывать одну за другой черты редчайшей жизненной насыщенности того, что изображено и как это сделано.
Старики, старухи, нищие, переселенцы, опять старики — образ бездомности, бесприютности витает надо всем.
И как не вяжется творчество художника с безукоризненностью установки: "Выдвижение лозунга социалистического реализма находится в тесной связи с созданием большой композиционной картины, которая бы показала человека в условиях борьбы за социализм".
...Тогда сушили сухари
На приумолкшей Баррикадной,
Где снова кто-то до зари
Исчез из дома безвозвратно.
Когда любая тень страшит
И звук любой в ночи бездонной,
Кисть по утрам в руке дрожит,
Само призванье вне закона...
Он никогда не был в фаворе. Художника критиковали и за "формализм", и за "незавершенность", — а вещи Аксельрода всегда завершены полностью — в этой этюдности присутствует какая-то особая живость и образная законченность.
"Доделать набросок значило его засушить, значило его убить, и художники этому сопротивлялись как могли, и Аксельрод ... сопротивлялся успешно, ему много раз давали понять что честность не всегда самый выгодный способ поведения... Он развивался очень органично...
Его близкие вспоминают, что Аксельрод был человеком, очень похожим на свое искусство: у него было такое же тонкое душевное обаяние, такая же милая ироничность. Вот только один такой "милый ироничный" случай, рассказанный знакомым художника: "Однажды, показывая свои работы, Меер рассказал, как однажды делал свой этюд неподалеку от синагоги. Мимо пробежал маленький еврей в засученных штанах. Он бросил взгляд на художника, на его работу, уронил тихое "ой!" и быстро убежал. Час спустя прохожий появляется снова, он долго всматривался в работу Меера, ходил вокруг и потом тихонько исчез. "До сих пор не могу себе простить, что я его не задержал, не поговорил с ним", — грустно сказал Аксельрод.
Художник Аксельрод оперировал теми же образами, что и Шагал, и даже невольно напрашивается сравнение. Но дотягивает ли до мэтра? А сравнивать и не надо. Мир Шагала — это мир Шагала; мир Аксельрода — это мир Аксельрода. И не надо путать эти две большие разницы. Особенностью Аксельрода можно считать то, что он не подпал под влияние никаких "-измов". Художник не разделял ни концепцию кубизма, ни экспрессионизма, ни супрематизма, а как это было в духе времени, как модно! ...Под идеологию социализма он тоже не подходил. А дело все в том, что Аксельрод всю жизнь разделял только одну концепцию — свою. Не случайно Арсений Тарковский сказал о нем, что это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком.
...Спокоен и незрим
Неукротимый дух.
Ты именем своим
Не будоражишь слух.
Где поношенья свист?
Где счеты на торгу?
Ты прошлогодний лист,
Затерянный в снегу.
Ты бросить кисть не смог,
Перед холстом уснул.
И знает только Б-г,
Что он в тебя вдохнул.
Материал подготовила
Ната ГОЛЬДИНА
