Двадцатилетние могут тосковать по советскому прошлому — как антитезе нынешних проблем, но это уже чувства иных, свободных людей, которых уже никакими силами в то прошлое не загонишь. Они не откажутся ни от свободы информации, ни от свободы мысли.

Уважают в русской культуре эпистолярный жанр. То Белинский переписывался с Гоголем, то, в 80-е, — Эйдельман с Астафьевым, а недавно вот — Эпштейн с Быковым. Филолог Михаил Эпштейн упрекнул писателя Дмитрия Быкова в «тотальгии», то есть в ностальгии по советскому прошлому. Критика пришлась Быкову кстати, поскольку дала повод высказать аргументы в защиту своей позиции. По его словам, он действительно любит советский период, а антисоветизм считает демагогией и думает, что предпочтение нынешней жизни в России в качестве меньшего зла — ошибочно. Но, в отличие от многих, Быков не пытается отрицать ГУЛАГ или представлять Сталина успешным менеджером и модернизатором. Аргументация статьи лежит в плоскости философской или даже, скорее, теологической, поскольку разговор выводится за рамки этики.

Зло в мировосприятии Быкова служит силой, порождающей добро. В качестве аргумента он приводит цитату из Томаса Манна, что дает хорошую защиту от упреков в симпатии к тоталитаризму: «У Гитлера было одно особое качество: он упрощал чувства, вызывая непоколебимое “нет”, ясную и смертельную ненависть. Годы борьбы против него были в нравственном отношении благотворной эпохой».

Многочисленные оппоненты Быкова протестуют против реабилитации сталинизма и тоталитаризма, проглядывающей в его рассуждениях. Валерии Новодворской представилось важным подчеркнуть, по какую сторону баррикад оказался Быков, с кем вместе он тоскует по утраченному СССР. Эпштейн подверг критике попытку Быкова взглянуть на историю в отрыве от моральной оценки событий, восхититься масштабом совершенного зла и увидеть его преимущество перед будничностью настоящего. Но разве эта тяга к величию бытия не оправданна?

Эпштейн отвергает предложение Быкова взглянуть на советское и антисоветское, как на две стороны одного явления, отказывается называть Булгакова и Мандельштама советскими писателями. Однако разве появилось бы описание чертовщины в Москве без чекистских бесов, а «Воронежские тетради» — без ссылки в Воронеж? Да, Булгаков и Мандельштам были бы велики и в России с более благополучной судьбой, но они были бы иными. Неужели и впрямь их произведения — заслуга советской культуры?!

Монотеистический взгляд на природу зла однозначен и не оставляет простора для домыслов — зло никогда не является самостоятельным и всегда подчиняется Высшему замыслу, то есть добру. Вторичность зла проявляется, в числе прочего, в иллюзорности и непрочности его побед. Поэтому, даже «вечно желая зла», оно, говоря словами Гете, в конце концов «совершает благо». Однако благо это состоит именно в поражении зла и в его исчезновении. Добро, основанное на зле, не может быть истинным. Талмуд формулирует этот принцип так: «Доброе дело, основанное на грехе, не является добрым».

Быков говорит о «благотворности абсолютного зла» и восхищается его величием. Но величие зла обманчиво, а последствия его правления — разрушительны. Это становится очевидно, стоит лишь внимательно оценить последствия его деятельности. Ценою немыслимых жертв была одержана великая победа, позволившая Советской империи захватить страны, которые она не в силах была долго контролировать. Не будь у Советского Союза постоянной задачи держать в подчинении народы Восточной Европы и Прибалтики, Россия, возможно, через несколько десятков лет после этой победы не потеряла бы Украину и Среднюю Азию.

Гигант развалился так легко потому, что он стоял на глиняных ногах, держался на затыкании ртов, дезинформации на всех уровнях и чудовищном разрыве между реальностью и ее изображением. Обман этот продержался несколько десятилетий, но был обречен с самого начала.

Идеалы «милосердия, свободы, правды», которые, по словам Быкова, «не были пустым звуком» для нескольких поколений, были замешаны на лжи и потому породили после себя глобальный цинизм и отсутствие идеалов, на которые писатель сетует. Таковы законы величия зла, и скорбь Быкова по нему — это на деле прославление серости, против которой он ополчился на словах.

В борьбе добра со злом добро приобретает дополнительные силы. Именно об этих силах говорят приведенные выше слова Томаса Манна. Для сил добра столкновение с торжествующим злом — это всегда искушение и испытание. Великий комментатор Торы Рамбан, объясняя смысл испытаний, пройденных Авраамом, обращает внимание на то, что слово «испытание» (ивр. нисайон) имеет дополнительное значение — «возвышение». Ситуация испытания, столкновение с разбушевавшимся злом, раскрывает в человеческой душе потенциал добра такой силы, о котором до того он мог не подозревать. Но это добро не является продуктом зла, добро первично по отношению к нему. Зло привело добро к проявлению потенциала, который в нем существовал.

Не Гитлер породил «Доктора Фаустуса» и не советский тоталитаризм создал великие памятники цивилизации и духа XX века. Их корни уходят в гуманистическую культуру прежних поколений. Не будь этих корней, ненависть к злу не смогла бы дать нравственного очищения. Как только писатель или художник отказывался от противостояния злу, пытался идти с ним на компромисс, творчество его теряло все признаки величия. Булгаковский «Батум» или стихи о Сталине, вышедшие из-под пера Ахматовой, так же серы и бездарны, как и произведения других авторов, гораздо менее талантливых, написанные под присмотром руководящей партии.

Если уж Быков так тоскует по «непоколебимому “нет”, ясной и смертельной ненависти», то ему совсем не обязательно реанимировать Сталина или восстанавливать советскую власть. Стоит оглянуться и увидеть эту невыдохшуюся ненависть к тоталитаризму у Валерии Ильиничны. Но, похоже, не по этой ненависти Быков скучает.

Быков с восторгом вспоминает о социальном эксперименте, поставленном революцией, об особой атмосфере 20-х годов. Здесь он не одинок, для многих это десятилетие, когда советская власть еще не окрепла, воспринималось как идеал свободы. Так, Исайя Берлин передает со слов Ахматовой ее разговор с Чуковским, разговор двух писателей, оппозиционно настроенных к режиму и при этом видевших его по-разному:

«“Ах, Анна Андреевна, — сказал он, — какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный знаменательный период в русской культуре — Горький, Маяковский, молодой Алеша Толстой — ах, если бы вернуть все это!” Ахматова смотрела на тот период как бы с далекой дистанции: она видела в нем начало вульгаризации культурной жизни России, когда истинные художники вынуждены были скрываться во избежание неминуемого уничтожения».

Все то, что Чуковскому казалось подарком свободы, все очарование первых послереволюционных лет было мнимым уже потому, что временные свободы были построены на зле и насилии, а в результате оказались и недолговечными.

С одним тезисом Быкова все его оппоненты согласились — о серости и мелкотравчатости российской действительности. Для Быкова эта идея неслучайна, она появилась у него давно. Еще десять лет назад, когда Быков был намного безжалостнее к советской власти, оставляя в сердце место лишь для революции, он писал о постоянной деградации русской истории. Близка Быкову приведенная им мысль Леонова, что «во избежание вселенской катастрофы население Земли обязано мельчать... Ничтожество как единственная гарантия против злодейства». Но не слишком ли поверхностен этот взгляд, так ли уж ничтожна окружающая Быкова действительность?

В российской жизни сейчас, без сомнения, много горького и трагического, и я далек от ее идеализации. Но давайте будем последовательны в применении критериев заурядности. Величие прошлого Быков меряет его культурой. Интересное совпадение: в те самые дни, когда происходил данный диалог, на экраны вышел фильм Звягинцева «Елена». Перед нами фильм мастера, достойный представлять русский кинематограф в мире. Звягинцев, безусловно, — продукт новой эпохи, и он обладает собственным свободным голосом, в чем-то даже более свободным, чем у Тарковского, который искал опору в культуре прошлого. Фильм — описание окружающего ужаса и бездуховности? Значит, и эта современная бездуховность не менее плодотворна, чем тоталитаризм.

Разумеется, это лишь деталь общей картины, но для опровержения стройной теории иногда достаточно и одного примера. В России вырастает новое, постсоветское поколение. Совсем немного лет должно пройти, и оно изменит общую картину общества. Поколение выросло без «идеалов милосердия, свободы, правды», но оно не впитало и яд лицемерия и самообмана, который к этим идеалам прилагался. Информационная революция сделала мир этого поколения открытым и широким. Оно само формирует свои идеалы. И что удивительно: это прагматичное поколение оказывается зачастую не менее, а более человечным, чем то, которому идеалы вдалбливали.

Двадцатилетние могут тосковать по советскому прошлому — как антитезе нынешних проблем, но это уже чувства иных, свободных людей, которых уже никакими силами в то прошлое не загонишь. Они не откажутся ни от свободы информации, ни от свободы мысли.

Поколению Фейсбука тоталитаризм не угрожает. Технологии не могут быть гарантией добра, но свобода, которую уже не отнять, зло тотальное, захватывающее человеческое пространство, не приемлет ни в коем случае. Созданный по образу Б-жьему человек не поддается законам энтропии и не только не мельчает, но и достигает новых вершин духа. Надо только приглядываться почаще к этим росткам будущего, и тогда воображаемые достижения канувшего в прошлое зла не будут так очаровывать.