«Москвичи несут цветы к посольству Республики Беларусь в память о двух казненных по делу о теракте в минском метро». Это сообщение в новостях. Из трех событий, которые полностью поглотили сегодня внимание москвичей, меня волнует только одно. И из трех акций я собираюсь участвовать только в одной.

Блокировать, оплевывать и разрисовывать «Останкино» за фильм против митингующих, а также линчевать энтэвэшников я не пойду. И на митинг в защиту «Pussy Riots» не собираюсь. А к посольству Беларуси схожу обязательно.

Израиль применил смертную казнь лишь однажды. В отношении Эйхмана, который за 20 лет до того, как его 1-го июня 1962 года повесили в тюрьме города Рамле, признавался, что с улыбкой прыгнет в могилу, так как с особым удовлетворением сознаёт, что на его совести миллионы  убитых евреев.

Когда-то, в середине 90-х, Россия, только что вылупившаяся из СССР, жарко обсуждала вопрос о введении моратория на смертную казнь. На все практические аргументы за казнь (вроде: дешевле убить, чем содержать) приводились не менее убедительные практические же и моральные контраргументы (вроде: а что, если ошибка?). И тогда неизменно появлялся он, самый пронзительный аргумент, против которого приема никак не находилось: «А что, если бы преступник убил вашу дочь?!» Бывшие советские люди очень быстро и без особого злого умысла соскальзывали к полемике: «Вот видите, какая вы бессердечная сволочь!» Как ни странно, явный лжеаргумент сразу парализовывал противную сторону, она уже не могла после этого оправиться, краснела, стыдилась своей черствости, не могла призвать вернуться к сути вопроса и ответить самое что ни на есть простое — «но ведь и я могу сказать: а если бы вашего сына казнили по ошибке?!»

Далее все знают. По Конституции РФ 93-го года казнь существовала, но «носила временный характер». В 99-м был объявлен мораторий вплоть до введения судов присяжных по всей стране. А сегодня казнь то и дело пытаются вернуть, и опросы общественного мнения показывают, что за ее возвращение высказываются до 80 процентов россиян.

Тем временем в Белоруссии она существует...

И вот тут возникает единственный случай, когда я слышу аргументы сторонников смертной казни, и они, эти сторонники, вовсе не выглядят мракобесами. На кого угодно они похожи: на чудаков, на неудачников, на святых — но не на мракобесов. Это мои друзья, которые живут на территориях, в Иудее. Их практические аргументы ясны: палестинские террористы получают за убитого еврея пожизненный срок, с комфортом сидят в израильских тюрьмах за счет израильских налогоплательщиков (родственников своих жертв), имеют жен, плодят детей, а потом выходят на свободу по какой-нибудь сделке по выгодному курсу 1 к 1000. И сидя в тюрьме, и выходя на свободу, и меняясь всей тысячей на одного, и готовясь к новому убийству — они открыто хвалятся тем, что убили еврея.

«У Меня отмщение. И Я воздам», — не хуже меня знает мой друг, и, как верующий еврей, разделяет подход, который уклоняется от мести, от обращения к человеческому суду, тем самым предоставляя в полной мере свершиться суду небесному. «Но ведь надо же и рассмотреть границы применения этого подхода! Для морального здоровья общества правильнее казнить убийцу невинных».

В европейском обществе смерть — под запретом. Она — табу. Общество отворачивается от смерти и от казни, как ее апогея. Гуманизм стал удобным лозунгом, и под его развевающимся флагом сосредоточились и успокоились все наши страхи.

Вот тут между нами разница. Он — верующий еврей. А я, выходит, неверующий, последовательный апологет демократических ценностей. И в этом, получается, наша разница в отношении к смертной казни. Он считает, что человеческий суд вполне может вмешиваться в то, что творится на земле. Он, как верующий, проще относится к смерти. Я же понимаю, что кроме этой жизни у человека ничего нет и не будет, и что даже мент, как гласит русская мудрость, не отбирает последнюю сигарету.

«Они его убили, все было напрасно, все нарпрасно», — сказала после казни сестра расстрелянного в Беларуси «террориста» Ковалева, Татьяна. Правозащитники указывали на большое количество несостыковок в минском деле. В частности, на одежде Коновалова не удалось обнаружить следов взрывчатых веществ. Ковалев не признал себя виновным. В своем прошении о помиловании он писал, что «не виноват в этом чудовищном преступлении, что чист перед людьми и перед Б-гом»...

«Высший суд» — фильм 1987 года, снятый легендарным израильским (в то время рижским) документалистом Герцем Франком. Фильм о приговоренном к смертной казни фарцовщике, бывшем студенте Валерии Долгове, которого подставили, обвинили в убийстве, и он получил вышку. От него отказались все — отец, мать, родственники, друзья. Мать назвала его «идейным врагом» и сказала, что «он получил, что хотел».

Финальная сцена. Вот он сидит в четырех стенах в камере смертников и только пишет и пишет просьбы о помиловании. Борется за жизнь. И восходит на высший суд... Он ждет встречи с отцом. А потом перестает ждать. Он пишет просьбы. А потом перестает писать. Он борется за жизнь. А потом камера пустеет.

Что делает человек, если с ним случается несправедливость? Ропщет. Обвиняет. Жалуется. На протяжении всего фильма от Долгова не прозвучало ни единого слова обиды ни в адрес отца, ни в адрес матери, ни в адрес следователя, ни в чей-либо еще адрес. Долгов просто думал о себе, о своей 24-летней жизни и писал просьбы о помиловании. Франк потом рассказывал, что буквально все на следствии и на суде симпатизировали Долгову, но таков был этот советский закон — в нем не было ни единой лазейки, не было никакой возможности сохранить жизнь человеку, случайно попавшему под статью.

Парадоксальным образом этот самый абсурдный советский суд на наших глазах становился судом Высшим. Долгов, до того момента легкомысленный парень, думавший только о том, как заработать, разбирался со своей совестью. И только надеялся, что ему сохранят жизнь. И никого не обвинял. Хотя вокруг него виноваты были буквально все.

Финальная сцена. Вот он сидит в четырех стенах в камере смертников и только пишет и пишет просьбы о помиловании. Борется за жизнь. И восходит на высший суд... Он ждет встречи с отцом. А потом перестает ждать. Он пишет просьбы. А потом перестает писать. Он борется за жизнь. А потом камера пустеет.

Я смотрела этот фильм, когда училась на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Ни один человек с нашего курса на месте режиссера не удержался бы от соблазна закончить фильм эффектно и проследить смертника до момента его конца. Франк мог это сделать. Но он поступил иначе. Мы видим Долгова, который пишет просьбы о помиловании, все пишет и пишет, все цепляется и цепляется за жизнь. И вот — пустая камера. Все. Мир избавляется от фарцовщика, неудачника, плохого студента и плохого сына. Просьбы оказались бессмысленными. Пустая камера. Его больше нет. Того, кто цеплялся. Того, кто фарцевал. Того, кто каялся.

Каким-то непостижимым образом несправедливый кафкианский суд перерождался для человека в суд совести...

Автор о себе:   Режиссер, сценарист, журналист. Сняла около 30 документалок. Не без международных призов. Нью-Йорк, в частности, признал мою работу «лучшим историческим фильмом». Короткометражка «Один» выиграла в 2011 году на Шанхайском международном кинофестивале. Работала на всех федеральных каналах отечественного телевидения в наши лучшие с ним годы. По базовому образованию логопед. Написаны роман и повесть. Роман «В ночь с понедельника на пятницу» можно выловить в Интернете. Училась в Еврейском университете в Москве. В Израиль езжу каждый год. Как год проходит — подступает тоска, и билет как-то сам покупается: значит, пора.         Мнение редакции и автора могут не совпадать