Диалог культур обычно бывает продуктивным. Примером этому был еще Рамбам, который сумел органично внести в еврейскую мысль идеи греческой философии. Как же получилось, что диалог еврейства с русской культурой остается на этнографическом уровне? Разве мало есть еврейских интеллектуалов, ощущающих русскую культуру своим домом?

Кто не слышал о том, что когда в Эрец Исраэль поймали первого еврейского вора, в Тель-Авиве устроили праздник. Разумеется, это миф, но в его основу положены слова Хаима Нахмана Бялика: «Когда у нас появится первый еврейский вор и первая еврейская проститутка, мы станем нормальным народом». Авторство Бялика некоторые оспаривают, но нет сомнений в том, что в годы, предшествовавшие созданию государства Израиль, эта формулировка была популярна. Об этом свидетельствует другой израильский поэт, Натан Альтерман, в 1949 году написавший статью «Хазон а-ганав» («Мечта о воре»), подтверждая осуществление проекта.

Слова Бялика в последнее время часто вспоминают, иллюстрируя, с одной стороны, стремление основоположников сионизма избавиться от характерных еврейских качеств, а с другой — в связи с ростом в Израиле преступности. Но сегодня мне хотелось бы обратить внимание читателя на другой вопрос. Не ломился ли классик ивритской поэзии в открытую дверь? Разве связь еврейства с криминальным миром — это нечто небывалое, требующее особых усилий для достижения? Разве не было у евреев воров, проституток и других преступников до построения государства?

У советского еврея (за редкими исключениями) представление о еврействе было мозаичным и собранным из различных лоскутков. Оно создавалось из идишных выражений, проскальзывавших в языке старшего поколения, рассказов о борьбе с космополитизмом и убийстве Михоэлса, антирелигиозной и антисионистской пропаганды, книг Шолом-Алейхема и Фейхтвангера. Но чуть ли не самым большим из этих лоскутков был полуеврейский-полукриминальный фольклор, литературно опирающийся на «Одесские рассказы» Бабеля. Не случайно, что, когда в Перестройку табу на еврейскую тему было снято, одним из первых примеров его преодоления стал телевизионный мюзикл «Биндюжник и Король». Ведь, казалось, кто может лучше передать атмосферу еврейства, чем Бабель?! Как же мог Бялик забыть о Бене Крике (или хотя бы о Мишке Япончике)?

В Одессе появилась плеяда великих имен, без которых невозможно представить себе литературу и искусство ХХ века. К какой культуре относится этот сплав? К русской? К еврейской? Или он требует для себя особого статуса? Не надо долго искать ответ на этот вопрос. Для строителей будущего еврейского государства криминальный мир Одессы не выглядел еврейским. Он воспринимался ими как один из примеров ассимиляции, как один из путей уничтожения еврейского народа. (Замечу в скобках, что не только мечта о по-настоящему еврейском воре, но и весь проект «нормализации» евреев тоже оказались частью разрушительного процесса, но для осознания этого должны были пройти десятилетия.)

Действительно, как пишет в своей книге «Евреи Одессы. История культуры 1794-1881» профессор Стэнфордского университета Стивен Ципперштейн, «Одесса была единственным местом в России, где евреи стремились стать стопроцентными европейцами... и подражали своим нееврейским соседям». В еврейском фольклоре того времени это выражалось более емкой формулой: «На семь верст от Одессы полыхает ад». Так воспринимался ассимиляционный процесс теми из евреев, кто держался традиций. Тем не менее в Одессе появилась плеяда великих имен, без которых невозможно представить себе литературу и искусство ХХ века. К какой культуре относится этот сплав? К русской? К еврейской? Или он требует для себя особого статуса? Для нас существенно то, что самый еврейский представитель одесской культуры не видел в себе продолжателя еврейского мира местечек. Бабель мог мастерски передать свое сочувствие и симпатии к еврейскому миру, но не случайно многие из прочувствованных речей он вложил в уста кладбищенского сторожа реб Арье-Лейба. Конноармеец Бабель имел серьезные эстетические разногласия с командиром армии Буденным, но они вместе боролись за построение светлого будущего, в котором не останется национальных различий. Еврейскому миру в этом светлом будущем места не было.

Еврейскую секцию партии большевиков нередко поминают недобрым словом за проводившуюся ею программу разрушения еврейства. Но у нее была и позитивная программа. Так, с ее помощью возник театр ГОСЕТ, который позднее возглавил Михоэлс и в котором играл Зускин; она способствовала развитию идишной культуры. Проект по созданию нового советского еврея подразумевал его оторванность от корней — от запрещенного уже в 1919 году иврита, от синагоги и Торы. Остальные национальные особенности поначалу поощрялись. Через некоторое время и их проводники подверглись гонениям, но проект еврейской секции можно было признать достигшим поставленной цели. Для советского еврея суррогатная еврейская культура (иногда высокая по своим внутренним ценностям, но построенная на внешних чертах еврейского образа жизни, оторванных от его содержания) прочно вытеснила настоящую, объединяющую евреев всего мира.

С падением советской власти появилась возможность приобщиться к еврейскому наследию. Прохожие перестали путать на улице раввинов и священников, никого не удивляет, что у евреев есть свои национальные праздники, а о Талмуде и Зоаре рассуждают журналисты. Появилась и система серьезного еврейского образования, но рассчитанная на немногих. В массовом еврейском сознании еврейство продолжает существовать по рецептам, написанным еврейской секцией большевистской партии. Это быстро уловили и те, кто ставили своей задачей сохранение еврейства России. Долго не раздумывая, они перешли на предложенный язык. Так возник достаточно типичный для современного мира замкнутый круг, когда авторы пишут то, что от них хотят услышать читатели, а воззрения читателей формируются под влиянием потребляемых ими текстов.

Преодолима ли ситуация поверхностного знакомства российских евреев с собственной культурой? Неужели евреи России так и ограничатся загибанием пальцев: «Этот — еврей. И тот — еврей. А у того дедушка еврей»?!Ситуация эта естественна и имеет немало достоинств — благодаря наследованию советско-еврейского суррогата сохраняется преемственность поколений, и я не стал бы поднимать эту тему, которая, боюсь, будет многими воспринята болезненно, если бы не задавался одним вопросом. Диалог культур — и еврейская здесь не исключение — обычно бывает продуктивным. Примером этому был еще Рамбам, который сумел органично внести в еврейскую мысль идеи греческой философии. В XX веке европейскую культуру обогатили Мартин Бубер и Эммануэль Левинас, переводя на ее язык глубоко еврейские представления и переживания. Как же получилось, что именно диалог еврейства с русской культурой — заслуженно гордящейся своей духовностью — остается на этнографическом уровне?! Разве мало у нас еврейских интеллектуалов, ощущающих русскую культуру своим домом?

Ответ, на мой взгляд, заложен в той особенности русского еврейства, о которой речь шла выше. Для плодотворного диалога необходим разговор на серьезном уровне. Евреи, выросшие на формальном, лишенном смысла и содержания «пятом пункте», оказываются неспособны проявить глубину в этом разговоре. Попытки серьезного диалога — за несколькими исключениями, для подсчета которых хватит пальцев одной руки — оказываются профанацией или еврейской, или русской культуры, а то и обеих вместе.

Есть ли выход из этой ситуации, или поверхностный уровень знакомства российских евреев с собственной культурой уже непреодолим? Неужели евреи России так и ограничатся загибанием пальцев: «Этот — еврей. И тот — еврей. А у того дедушка еврей»?!

На мой взгляд, ответ за поколением евреев, чье интеллектуальное созревание проходило в годы, когда табу с еврейства уже было снято. Их восприятие еврейства обладает той органичностью, которой были лишены их родители, и в их силах изменить общий дух русскоязычного еврейства. И, возможно, оно еще сможет сказать свое неповторимое слово в диалоге культур.

Автор о себе: Детство мое выпало на ленинградскую оттепель, поэтому на всю жизнь осталась неприязнь ко всяческим заморозкам и застоям. В 1979 году открыл том Талмуда в переводе с ятями, в попытках разобраться в нем уехал в Иерусалим, где и живу в доме на последней горке по дороге к Храмовой горе. Работаю то программистом, чтобы добиваться нужных результатов, то раввином, чтобы эти результаты не переоценивать. Публицистика  важна для меня не сама по себе, а как необходимая часть познания и возможность диалога с читателем. Поскольку от попыток разобраться все еще не отказался.   Мнение  редакции и автора могут не совпадать