Профанация памяти
08.04.2013
Колумнистика
Профанация памяти
08.04.2013
При всем многообразии точек зрения и присутствии постоянных споров почти по любому вопросу у еврейского народа имеется тема, консенсус вокруг которой почти абсолютен: это тема Катастрофы, уничтожения еврейства Европы.
В Израиле существует множество ритуалов, церемоний и обычаев, призванных как сохранить память о погибших, так и закрепить в общественном сознании неоспоримый факт великой национальной трагедии. День памяти Катастрофы и героизма, когда вся страна застывает на две минуты под пронзительный вой сирены; поездки старшеклассников к местам лагерей смерти в Польше; ставшие обязательной данью уважения посещения высокими гостями Израиля музея «Яд Вашем» и особая чувствительность ко всему, связанному с Германией, — это израильские реалии, необходимая составляющая жизни всех ее граждан, к какой бы части политического спектра они ни принадлежали.
Это неудивительно: немыслимая трагедия зверского уничтожения шести миллионов темной тучей нависает над всей европейской цивилизацией, никого не оставляя равнодушным. Ожесточенные споры сопровождают любое упоминание Катастрофы и кипят вокруг любых ее аспектов, включая историческую верность самого ее факта. Травма сознания человечества настолько велика, что Катастрофа стала для всех мерой трагедии. С ней сравнивают геноцид армян и Голодомор, сталинские лагеря и судьбу палестинских беженцев. Мировосприятие второй половины XX века сформировалось под впечатлением Катастрофы. Кризис прекраснодушного гуманизма и веры в человеческий разум, кризис веры в облагораживающее влияние просвещения и прогресса, в силу доброго начала в человеке — все это сформировало современный постмодернистский мир XXI века. Парад обретения суверенитета колониями и национальными меньшинствами, который начался в послевоенное десятилетие и завершился распадом Советского Союза и Югославии, и стал возможен, в частности, потому, что перед глазами лидеров доминирующей нации еще стояли картины Нюрнбергского процесса. Одним из важнейших политических следствий Катастрофы было создание государства Израиль. Травма сознания человечества настолько велика, что Катастрофа стала для всех мерой трагедии. С ней сравнивают геноцид армян и Голодомор, сталинские лагеря и судьбу палестинских беженцев. Мировосприятие второй половины XX века сформировалось под впечатлением Катастрофы.
Оценка любого исторического явления претерпевает со временем самые серьезные изменения. Непосредственную реакцию участников сменяет отраженный свет, преломленный в сознании следующих двух поколений, а затем событие становится историей, то есть предметом для рефлексии совсем иного времени и/или «политикой, обращенной в прошлое». Странно было бы, если бы подобная участь миновала и память о трагедии европейских евреев. На смену патологической неспособности бывших узников концлагерей рассказывать о пережитом, потому что об этом невозможно думать и нет таких слов, которые могли бы хоть примерно описать ужас, который им пришлось увидеть лицом к лицу, пришли вербализация и канонизация.
Для молодого государства Израиль, находившегося под постоянной угрозой нападения со стороны соседних стран, решавшего проблемы абсорбции репатриантов, количество которых было сравнимо с численностью старожильческого населения, вопрос согласия на получение от Германии компенсаций за рабский труд в лагерях и за награбленное имущество оказался весьма непростым. Общественную бурю, поднявшуюся в Израиле в начале 1952 года при его обсуждении в Кнессете, до сих пор вспоминают как одну из наиболее грозных за всю историю Израиля. По крайней мере, это был единственный случай, когда заседание Кнессета закончилось среди разбитых оконных стекол.
Компромисс, на который пошли с болью в сердце, превратился в свершившийся факт и постепенно утратил характер сомнительного в моральном плане решения. Когда вопрос решался в индивидуальном порядке, многие отказывались от репарационных выплат и не желали даже пользоваться товарами немецкого производства. Но все же согласие государства принять деньги — при всех оправданиях, которые в пользу этого можно привести — содержало в себе потенциал будущей десакрализации Катастрофы.Память о Катастрофе стала предметом не только политических дискуссий. Она не раз использовалась для обвинений против идеологических оппонентов. Нашлись те, кто рассматривал эту трагедию как наказание за отход от Торы и заповедей, то есть возлагали духовную ответственность за нее на секулярное еврейство.
В своей пламенной речи в Кнессете лидер оппозиции Менахем Бегин назвал Давида Бен-Гуриона за его готовность принять репарации от Германии фашистом. В дальнейшем образы и символы Катастрофы использовались в политической реальности Израиля все чаще и со все большей легкостью. Актуальные политические задачи заставляли идти на подобное использование даже тех, кто понимал неуместность этого. Жители Гуш-Катифа, выселяемые из своих домов, пришивали к своим одеждам желтые магендавиды — и тем самым вместе со своими оппонентами, называвшими их «юдонацистами», участвовали в профанировании памяти Катастрофы. Одна из выживших узниц Освенцима, Хая Розенблюм, протестовала в своих статьях против любого употребления слова «селекция», потому что ничто невозможно сравнить с тем, что они пережили в лагере. Но этот и подобные ему голоса остались неуслышанными — для нас это лишь слово, а не ужас испытавших существование на грани между жизнью и смертью.
Память о Катастрофе стала предметом не только политических дискуссий. Она не раз использовалась для обвинений против идеологических оппонентов. Нашлись те, кто рассматривал эту трагедию как наказание за отход от Торы и заповедей, то есть возлагали духовную ответственность за нее на секулярное еврейство. С другой стороны, раввинов общин довоенной Восточной Европы обвиняли в том, что, опасаясь антирелигиозной атмосферы, царившей в сионистских кругах, они удерживали своих прихожан от переезда в Землю Израиля. Нашлись и такие, кто обвинял руководителей сионистского государства в нежелании поддержать алию харедимных евреев из-за боязни потерять свое политическое влияние. Все эти попытки найти причины и виновных в своей среде не только отвлекали внимание от истинных преступников. Даже попытка осмыслить духовные причины трагедии уводит нас от истинной сути произошедшего. Лишь принятие иррациональности произошедшего из-за невозможности его постичь ни на интеллектуальном, ни на эмоциональном уровне и отказ от поисков какого-либо смысла в гибели шести миллионов является достаточно бережным отношением к их памяти.
Если в сфере мысли Катастрофа еще долго будет занимать важное место, то политика и идеология тяготеют к современности. В последние несколько лет все чаще слышны голоса тех, кого не удовлетворяет сложившееся в Израиле отношение к памяти Катастрофы. Появились иные формы церемоний в память о Катастрофе, альтернативные способы отмечать этот день: без пафоса и официоза, не боясь юмора и улыбок даже при обращении к трагическим темам. Обоснование права государства на существование стремлением избежать повторения Катастрофы приносит больше вреда, чем пользы: ведь, не сумев уничтожить Израиль силой, наши враги сейчас пытаются добиться делегитимизации еврейского государства, выдвигая в качестве аргумента собственную слабость.
Израиль как государство уже достаточно силен и самостоятелен, он не нуждается в послаблениях, продиктованных жалостью. Вполне возможно, что в данный момент обоснование права государства на существование стремлением избежать повторения Катастрофы приносит больше вреда, чем пользы: ведь, не сумев уничтожить Израиль силой, наши враги сейчас пытаются добиться делегитимизации еврейского государства, выдвигая в качестве аргумента собственную слабость. Но есть одна причина, по которой евреи не могут сдать эту тему в архив истории. Пока существуют страны, для которых уничтожение нашего народа является частью мировоззрения и политической программы, память о Катастрофе остается свежей и актуальной. Ради того, чтобы она никогда не повторилась.
Автор о себе: Детство мое выпало на ленинградскую оттепель, поэтому на всю жизнь осталась неприязнь ко всяческим заморозкам и застоям. В 1979 году открыл том Талмуда в переводе с ятями, в попытках разобраться в нем уехал в Иерусалим, где и живу в доме на последней горке по дороге к Храмовой горе. Работаю то программистом, чтобы добиваться нужных результатов, то раввином, чтобы эти результаты не переоценивать. Публицистика важна для меня не сама по себе, а как необходимая часть познания и возможность диалога с читателем. Поскольку от попыток разобраться все еще не отказался. Мнение редакции и автора могут не совпадать |
