Европа пересматривает итоги Второй мировой. Пока лишь с помощью искусства. Однако если раньше это были точечные и очень аккуратные попытки осмысления, то тенденция, которая наметилась сегодня, пугает.

В рамках закончившегося на днях 70-го Венецианского кинофестиваля демонстрировалась картина немецкого режиссера Рика Остермана «Волчьи дети». Режиссер до сих пор никакими заслугами в кинематографе не отличился, но в Венецию почему-то попал. Несмотря даже на то, что фильм этот с художественной точки зрения не представляет ни малейшего интереса. Впрочем, если бы «Волчьи дети» были просто плохим фильмом, случайно затесавшимся в программу, они бы не стоили упоминания. Тем не менее не заметить эту картину было невозможно. В центре сюжета — немецкие дети, которые бродят по лесам отторгнутых у Германии территорий в поисках родных, пристанища и еды. Они измучены и растеряны, все время голодны и напуганы. Казалось бы, чего им бояться: идет 1947 год, война закончилась, да и кому придет в голову преследовать полуживых сирот. Остерман, однако, точно знает, кому: со всей доступной ему художественной выразительностью он показывает, как советские солдаты преследуют этих несчастных детей и хладнокровно их расстреливают, а то и того хуже. От неприятных вопросов на пресс-конференции режиссер отмахивался: «Я знаю, что все это начала Германия, не спорю. И это ужасная трагедия. Но мой фильм не об этом. Он о том, через что пришлось пройти немцам во время и после войны». 

Если раньше «немцы-жертвы» не были объектом художественного (или какого бы то ни было другого) осмысления, то сегодня им словно позволили подсчитать и свои потери.

Остерман режиссером оказался бездарным, но тренд уловил точно. Если раньше подобное однобокое художественное высказывание (тем более, со стороны немецкого режиссера) было невозможно, то сегодня оно вполне допустимо. Стыдливо умалчивая подробности собственного рождения (Венецианский кинофестиваль основал в 1932 году Бенито Муссолини), Мостра пускает к себе фильм, в котором советские солдаты —  точная копия (кроме формы) фашистов, какими они ‎представали в послевоенных картинах в СССР. Хладнокровными убийцами и насильниками советские военные и польские партизаны выглядят и в трехсерийном немецком телефильме «Наши матери, наши отцы», наделавшем недавно много шума. После того, как картина вышла на экраны, Россия и Польша отправили в Германию возмущенные письма, а западные СМИ процитировали слова польского посла в Берлине, который заявил, что этим фильмом немцы пытаются переложить ответственность за Холокост на поляков. Международного скандала не получилось, историю замяли, но тенденция наметилась. 

Тенденция, впрочем, начиналась очень правильно и еще в 90-е. После выхода в свет книги Бернхарда Шлинка «Чтец» Европа стала менять фокус. Если раньше «немцы-жертвы» не были объектом художественного (или какого бы то ни было другого) осмысления, то сегодня им словно позволили подсчитать и свои потери. С тем, что они были, спорить сложно. Война ведь становится катастрофой не только для тех, против кого она развязана. Она превращается в ад и для развязавших ее. Более того, как ни тяжело мне это признавать, советские войска в Германию вошли со всей накопленной за годы войны яростью и жаждой мести. Да и сами немцы далеко не всегда были оголтелым зверьем — чаще всего это были просто одурманенные идеологией солдаты, выполнявшие приказы. Об этом и заговорили. Об этом и о немецких детях той войны, которые так и не смогли оправиться от грехов отцов.

Посмотреть в глаза «детям Гитлера» не менее важно, чем выжившим в Холокосте. Отрицать то, что для немцев та война стала не менее страшной катастрофой, чем для всего мира, невозможно.

Сначала выходит одна из важнейших книг, написанных на эту тему, — «Рожденные виновными» Петера Сихровски, который взял интервью у детей нацистов, показав, какой катастрофой обернулись для них деяния их отцов. Следом появляются документальные картины «Дочь за отца» Джеймса Молла и «2 или 3 вещи, которые я знаю о нем» Мальте Лудина. Художественное осмысление жертв «с той стороны» не отстает. Совершенно потерянными в кромешном аду выглядят немцы в романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы», уничтоженной и раздавленной смотрится героиня канадской картины «Лоре» (тоже, кстати, история «волчонка» — девочки-немки, которая бредет через Германию в поисках родных). Дальше всматриваются в галерею наследников нацистов документалисты: израильский режиссер Ханох Зееви («Дети Гитлера») и российская постановщица Татьяна Фрейденссон, снявшая примерно на ту же тему фильм «Дети Третьего Рейха», оказавшийся, правда, менее удачным.

Так начиналась эта волна — с осмысления и принятия, с попытки всмотреться в ту войну глазами тех, кто ее развязал. И ощутить ее так, как проживают ее их потомки. Немцам позволили не только просить прощения — им разрешили оплакать своих жертв. Рано или поздно это должно было случиться. Рано или поздно мир должен был задуматься не только об очевидных последствиях войны, а прожить их еще раз, уже по-другому, но тоже очень личностно и болезненно. Нужно ли это? Нужно. Скажу больше: посмотреть в глаза «детям Гитлера» не менее важно, чем выжившим в Холокосте. Отрицать то, что для немцев та война стала не менее страшной катастрофой, чем для всего мира, невозможно. Или возможно, пока не столкнешься с ее последствиями лично, без посредника в виде писателя или режиссера, без художественных прикрас.

Дети войны, выросшие в стране, которую проклинал и ненавидел весь мир, они стали жертвами собственных родителей. Лишенные детства, полуголодные, запуганные, придавленные чувством вины, они не научились радоваться и очаровываться.

Расскажу напоследок одну историю. По воле случая этим летом я оказалась на немецком теплоходе, совершавшем прогулочный круиз по Рейну. Среди пассажиров — чистенькие немецкие старички и старушки. Тихие, неулыбчивые, не отвечающие на приветствия — эти люди выглядели тенями самих себя. В отличие от итальянских или испанских развеселых пенсионеров (тут можно было бы списать на южный темперамент), французских или британских сдержанных и элегантных стариков (списать не на что), они почти никогда не улыбались. Они послушно и бесшумно приходили на все мероприятия в строго означенное время, приглушенно смеялись, когда с ними шутили, и благодарно принимали любые попытки команды судна их развлечь. Была среди них одна, чуть более живая, чем другие, дама. «Я немножко знаю русский, — обрадовалась мне она, узнав, что я из России, — я выросла в интернате. Моя мама покончила с собой в 43-м году, когда узнала, что отец погиб под Сталинградом». Моей собеседнице тогда было два года. Ей повезло — ее взяла к себе бабушка. Ей не пришлось бродить по лесам. А мне не пришлось больше гадать, отчего эти старики кажутся мне неживыми. Дети войны, выросшие в стране, которую проклинал и ненавидел весь мир, они стали жертвами собственных родителей. Лишенные детства, полуголодные, запуганные, придавленные чувством вины, они не научились радоваться и очаровываться. Их отстроенные после бомбежек города выглядят серыми и унылыми. Их дети и внуки тоже несут на себе печать той войны.

Эта встреча ни в коем случае не примирила меня с тем страшным, что сотворили родители этих безжизненных стариков. «Не наше дело прощать, — сказал мне Ханох Зееви при встрече, — не мы горели в тех печах». Да я и не о прощении. Я о тех странных и уродливых формах, которые приобретает новая волна осмысления. Ведь пока сын Ганса Франка ездит по Германии, рассказывая, как болезненно ненавидит отца за совершенные им преступления, некий Остерман снимает «Волчьих детей». Снимает по понятным причинам — бремя вины невыносимо, сбросить его хочется резко, широко расправив плечи, выблевав всю горечь и боль утраченного чувства самоуважения. Но каким будет следующий фильм дебютировавшего в Венеции Остермана? Ведь позиция жертвы не менее агрессивна, чем позиция нападающего. И как воспримут дети и внуки описанных им «волчат» послание этого фильма? И почему все-таки картина оказалась в Венеции? И где та грань, за которой чувство вины через осмысление потерь превратится в новую ненависть и прольется новой кровью? Мне было больно смотреть в глаза «детям Гитлера» — героям фильма Ханоха Зееви — всю жизнь прячущимся от взглядов людей, раздавленным жестоким наследием. Мне было непросто говорить с той немецкой дамой, моей случайной знакомой, ведь брат моей бабушки тоже погиб под Сталинградом. И мне было страшно слушать Рика Остермана — одного из тех, кто осмысление превращает в месть.

Автор о себе:   Мои бабушка и дедушка дома говорили на идиш, а я обижалась: «Говорите по-русски, я не понимаю!» До сих пор жалею, что идиш так и не выучила. Зато много лет спустя написала книгу «Евреи в России. Самые богатые и влиятельные», выпущенную издательством «Эксмо». В журналистике много лет — сначала было радио, затем — печатные и онлайн-издания всех видов и форматов. Но все началось именно с еврейской темы: в университетские годы изучала образ «чужого» — еврея — в английской литературе. Поэтому о том, как мы воспринимаем себя и как они воспринимают нас, знаю почти все. И не только на собственной шкуре.       Мнение редакции и автора могут не совпадать