В моей семье национальные традиции отсутствовали. Бабушка с дедушкой иногда переходили на идиш, но в детстве я воспринимала это не как национальное, а как атрибут чего-то взрослого и таинственного. При этом всегда знала, что я — еврейка. Откуда и почему — понятия не имею. Ясное дело, что никто со мной никаких идеологических бесед не вел. Мама была (и остается) увлечена русской литературой, а воспитанные советской системой бабушка с дедушкой вообще старались «не говорить лишнего».

В последнее время я все чаще спотыкаюсь вот о какой тезис: нет никакой национальности, есть гражданство и гражданская позиция. Остальное — домыслы закомплексованных идиотов, и ни в каких списках условных рефлексов не значится. Однако мне еще в детстве как минимум дважды удалось пережить момент национальной самоидентификации.

В первый раз это случилось, когда мне было лет пять. Мы играли во дворе с каким-то мальчишкой. И почему-то не в доктора.
— А ты кто по национальности? — вдруг спросил он.
— Я еврейка.
— Верейка?!
Помню, что поправлять и уточнять я не стала. Во-первых, потому, что еще и сама не была уверена в правильной расстановке букв в этом слове. Во-вторых, я вдруг почувствовала себя чем-то таким отдельным, иным, что даже произнести правильно очень сложно.

В моей семье не было особого еврейского воспитания. Мне не внушали, что надо выйти замуж только «за хорошего еврейского мальчика», традиции не соблюдались, мацу ели как нечто экзотическое, вперемежку с пасхальными куличами, а в синагоге я вообще впервые побывала лет в 13.

Второй эпизод произошел спустя несколько лет. Я уже училась в начальной школе, и наш класс повели в библиотеку заполнять читательскую карточку. Росла я в Советском Союзе, так что даже в этом не слишком важном документе была графа «национальность». Меня никто еще тогда не обижал «по национальному признаку» (все это будет позже), никто не говорил ничего плохого о том, кто я и почему «этим я» быть нехорошо. Но я почему-то в этой самой чертовой графе взяла и написала «украинка». С тех пор прошло уже очень много лет, но вот ту свою «украинку» в читательской карточке помню до сих пор. Со стыдом и покраснением до мочек ушей.

Повторюсь, в моей семье не было особого еврейского воспитания. Мне не внушали, что надо выйти замуж только «за хорошего еврейского мальчика», традиции не соблюдались, мацу ели как нечто экзотическое, вперемежку с пасхальными куличами, а в синагоге я вообще впервые побывала лет в 13. Главной же семейной религией были книги, занимавшие все свободное и не очень свободное пространство. И это были в основном собрания сочинений русских классиков. Которые я и штудировала все свое сознательное детство и менее сознательную юность. Для меня, вслед за мамой, пространство русской литературы стало уютным прибежищем, наполненным умными и печальными собеседниками, поисками Б-га (сами понимаете, которого) и несчастными любовями.

В это же время открывались границы, израильтяне организовывали на Украине первые лагеря для еврейских детей, где нас понемногу учили ивриту и традициям. А по дороге в эти лагеря наших вожатых лупили местные националисты, лупили и провожавших нас родителей. Я мало что запомнила из традиции и иврита, но почему-то у меня щемило сердце от песен, которые с нами разучивали.

Моя ближайшая подруга, мой самый надежный и нежный попутчик — совсем не еврейка. Такого уровня взаимопонимания и душевной близости, кажется, вообще не бывает. Но какой-то одной, большой и значимой частью мы все равно совсем разные.

Спустя почти двадцать лет я впервые поехала в Израиль и, гуляя по Нетании, услышала, как какой-то старичок поет эти самые песни, а под них неловко кружатся в вальсе бабушки и дедушки в орденах и медалях. Услышала и разрыдалась. Почему? Да потому, что я знала эти песни с детства и, впервые попав в Израиль, почувствовала себя на этой маленькой площади дома. И потому еще, что для того, чтобы кружиться в этом неловком вальсе, все эти бабушки и дедушки прошли ад, отголоски которого навсегда звучат в моем сердце. Потому же, почему каждый раз «поднимаясь» по автомобильной трассе в Иерусалим, я с трудом сдерживаю слезы. Потому же, почему каждый раз я вслушиваюсь в иврит так, как будто откуда-то его на самом деле знаю, а сейчас мучительно силюсь вспомнить.

Наверное, национальность — это не рефлекс, не результат воспитания и, уж конечно, не графа в паспорте. И она совершенно точно не важна при выборе друзей. Моя ближайшая подруга, мой самый надежный и нежный попутчик — совсем не еврейка. Такого уровня взаимопонимания и душевной близости, кажется, вообще не бывает. Но какой-то одной, большой и значимой частью мы все равно совсем разные. И, испытывая в этом смысле друг к другу взаимное любопытство (я с огромным интересом слушаю о том, как она ходит на причастие или исповедь, она расспрашивает, почему у меня Новый год осенью), мы остаемся каждая в этом своем, ином, разном мире. Я пишу книги о евреях в России и по нескольку раз в год езжу в Израиль. Она ходит в церковь, растит двух нежно любимых мной сыновей и отпускает остроумные комментарии по поводу моих колонок на еврейском сайте.

И даже если национальности нет, а есть только гражданство и гражданская позиция, то, видимо, мое еврейство — и есть мое гражданство, которое мне не пришлось выбирать, которое не мешает мне любить Достоевского и мою подругу, и о котором я еще многого не знаю. Но оно точно есть. И я надеюсь никогда больше его не предать. Веселой Хануки!

Автор о себе:   Мои бабушка и дедушка дома говорили на идиш, а я обижалась: «Говорите по-русски, я не понимаю!» До сих пор жалею, что идиш так и не выучила. Зато много лет спустя написала книгу «Евреи в России. Самые богатые и влиятельные», выпущенную издательством «Эксмо». В журналистике много лет — сначала было радио, затем — печатные и онлайн-издания всех видов и форматов. Но все началось именно с еврейской темы: в университетские годы изучала образ «чужого» — еврея — в английской литературе. Поэтому о том, как мы воспринимаем себя и как они воспринимают нас, знаю почти все. И не только на собственной шкуре.       Мнение редакции и автора могут не совпадать