Я щекочу ладошку сына и загибаю его пальчики: «Этому дала, этому дала, этому дала, а вот этому — не дала! Ты в лес не ходил, дров не рубил, печку не топил, кашу не варил... — я останавливаюсь, поглаживая нежный пальчик, и продолжаю: — А потом подумала-подумала и дала каши. Потому что очень любила своего маленького мальчика!»

Последние предложения я договариваю смущенной скороговоркой, потому что, с одной стороны, мне неловко за эту слабину, а с другой — ну как можно этому розовому и улыбчивому существу рассказывать, что где-то на свете есть мамы, которые не додают каши своим маленьким детям! Я могу сколько угодно размышлять о детской психологии, но как только мне в нос утыкается пушистая макушка, теряю волю и хочу положить жизнь на то, чтобы моим и вообще ничьим в мире детям никогда не пришлось столкнуться ни с какой жестокостью, несправедливостью, болью и недостатком каши. В этом есть что-то животное, нутряное — желание защитить, уберечь маленьких, дать им лучшую жизнь, чем была у нас.

Наши дети — такие маленькие, розовые, мягкие, беззащитные, наивные и доверчивые — узнают, что совсем, в сущности, недавно таких же розовых, мягких и доверчивых сжигали в печах?

И вдруг новость из Израиля: министр образования там предложил начать изучать историю Холокоста прямо с детского сада. Представляете? То есть наши дети — такие маленькие, розовые, мягкие, беззащитные, наивные и доверчивые — узнают, что совсем, в сущности, недавно таких же розовых, мягких и доверчивых сжигали в печах? Ели на обед? В буквальном смысле, да. И я чувствую, как колотится во мне это нутряное, как бушует и бьется, как протестует против такого зверства.

Мои родители были такими же. Меня берегли, боялись волновать или пугать. До шестнадцати лет меня не брали ни на чьи похороны и старались не рассказывать о «плохом» или «страшном». Выросла я, надо сказать, крайне тревожной и нервической барышней. И кстати, у психологов есть ответ, почему так вышло.

Вот, допустим, у вас есть в доме комната, в которой заперт дракон. Все знают про дракона, могут на досуге почитать книги по драконоведению, изучить их повадки и вкусы, проверить крепость замков, организовать тревожную кнопку и огнетушитель на случай, если дракон вырвется. Ну, то есть из ужаса, летящего на крыльях ночи и сжигающего все на своем пути, дракон превращается просто в задачу, которую необходимо решить.

А вот представьте себе, что в вашем доме есть все та же запертая комната, вы точно знаете, что там — страшное, но не знаете, какое именно. И, на мой взгляд, страшнее этого вот кошмара не придумаешь. Не зря один из самых жутких коротких рассказов-ужастиков звучит так: «Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучали». Ограждая ребенка от страшного, мы не избавляем его от страха — он все равно будет чувствовать напряжение вокруг. Мы лишаем его возможности подготовиться к страшному, чтобы встретиться с ним во всеоружии, лицом к лицу.

Ограждая ребенка от страшного, мы не избавляем его от страха — он все равно будет чувствовать напряжение вокруг. Мы лишаем его возможности подготовиться к страшному, чтобы встретиться с ним во всеоружии, лицом к лицу.

Не зря все народные и классические сюжеты, включая истории из Вечной Книги, современному взрослому кажутся ужасно страшными. Все эти злые сестры, которым то отрубали носок и пятку, то просто отдавали на съедение собакам, злые ведьмы, которых за две ноги привязывали к двум диким скакунам, все эти братоубийства и умерщвление первенцев детским сознанием воспринимаются совершенно иным, удивительным образом. Закаляя. Приучая к схваткам с настоящими драконами, которые непременно встретятся в их взрослой жизни.

С этой точки зрения выхолащивание историй для детей, исправление классических сюжетов влечет за собой много проблем в будущем. Дети любят страшное, дети бывают жестоки, но это очень важное, необходимое в их возрасте эволюционное качество. Надо суметь осознать и принять всю боль и несправедливость этого мира еще в детстве, чтобы потом, во взрослом возрасте, тебя не ранил тот простой факт, что не в твоих силах спасти всех голодающих, усыновить всех сирот и вылечить всех больных.

Тут, конечно, можно возразить, что сказки сказками, а война — это про настоящих людей, таких же как мы, живших, страдавших. Но тонкость, думаю, в том, что для наших детей поколение войны уже почти ушло в область легенд и мифов. Последним оставшимся в живых участникам войны уже около девяноста лет. Пройдет еще лет двадцать — и не останется никого. Это для нас война — семейная история, бабушки и дедушки, живые свидетели. А что она для наших детей? А чем она будет для наших внуков? Многие ли из тех, кто родился в 20-м веке, с искренней болью и сопереживанием воспринимали историю войны 1812 года? Не превратилась ли она в набор открыток про прошлое? Скажи-ка, дядя, ведь недаром?

Некоторые начинают с войны и Холокоста рассказ о еврействе. Так ребенок получает национальную самоидентификацию с осознания того факта, что целый народ, его народ, стал жертвой страшнейшего побоища, какое только знала история. Мне это кажется совершенно неправильным.

Я уверена, что чем раньше дети узнают о войне, тем лучше. Другой вопрос — для чего вообще им знать об этом? Для того, чтобы не повторить ничего подобного? Довольно наивная мысль. Иначе не было бы, допустим, в России, стране с таким личным и болезненным восприятием войны, собственных, на родном молоке выращенных скинхедов. Или вот, например, противоположное: некоторые начинают с войны и Холокоста рассказ о еврействе. Так ребенок получает национальную самоидентификацию с осознания того факта, что целый народ, его народ, стал жертвой страшнейшего побоища, какое только знала история. Мне это кажется совершенно неправильным. Возможно, именно с этим и связан тот самый известный комплекс жертвы, которым охвачены многие мои соплеменники.

Разговор о войне с детьми я бы начала с рассказа об Израиле и его истории. О том, как посреди пустыни зацвели сады. О том, что эти сады посадили люди, которых только что пытали, унижали, сжигали, пытались стереть с лица земли. А они в ответ построили целую страну. Ту, где они будут дома — хозяевами, которые могут защищать, а не защищаться. Еще бы рассказала о том, что именно Катастрофа показала нам, насколько мы сильные и как много мы можем. И то, как важно быть вместе. И что мы больше никогда, никогда не допустим того, что было. Вот что бы я рассказала своим детям… Если бы была чуть смелее.

Автор о себе:   Я родилась 1980 году, у меня есть сын и, надеюсь, когда-нибудь будет дочка с кудряшками. Я родилась и выросла в Москве, закончила журфак МГУ и с одиннадцати лет только и делала, что писала. Первых моих гонораров в районной газете хватало ровно на полтора «Сникерса», и поэтому я планировала ездить в горячие точки и спасать мир. Когда я училась на втором курсе, в России начали открываться первые глянцевые журналы, в один из них я случайно написала статью, получила баснословные 200 долларов (в августе 1998-го!) и сразу пропала. Последние несколько лет я редактировала всевозможный глянец, писала о людях и тех удивительных историях, что с ними случаются. От редакции: 04.08.2013 у Алины родилась дочка Лея. С кудряшками. Мнение редакции и автора могут не совпадать