Если все пойдет так, как запланировано, то следующий Рош а-Шана мы будем встречать в Иерусалиме. Этим летом мы оформили израильское гражданство и вернулись в Москву, чтобы доделать все дела и уехать уже навсегда.

Я пока с трудом верю в происходящее, но сознание мое медленно, почти незаметно для меня меняется. Например, вот недавний случай. Еврейская, но нерелигиозная школа, в которую ходит мой сын. Родители его одноклассников активно обсуждают, в какие музеи стоит сходить во время нежданных выходных по случаю праздников. И я — я, которая даже уроки раввинов слушает, чтобы узнать, можно ли что-нибудь еще облегчить, упростить, а лучше вообще не соблюдать, я, обладатель эталонного светского самосознания, — внезапно обнаруживаю себя произносящей горячую речь на броневичке. «Ну ведь так же нельзя! Ведь Рош а-Шана! Ведь мы еврейская школа… Какие музеи в эти дни? Чему мы учим детей?»

Я, которая даже уроки раввинов слушает, чтобы узнать, можно ли что-нибудь еще упростить, а лучше вообще не соблюдать, я, обладатель эталонного светского самосознания, внезапно обнаруживаю себя произносящей горячую речь на броневичке. «Ну ведь так же нельзя! Ведь Рош а-Шана! Ведь мы еврейская школа… Какие музеи в эти дни?

И внезапно я понимаю, почему вдалеке, в галуте многие соблюдают традиции гораздо строже, чем в Израиле, что с первого взгляда кажется совершенно необъяснимым. Именно необходимость постоянно охранять и отстаивать собственные границы заставляет соблюдающих на чужбине делать эти границы настолько жесткими и недвижимыми. Меня же это заставляет делать, подозреваю, внутренняя необходимость отделиться, вырвать с мясом и корнем нас тут, в Москве, чтобы потом прорасти этими же корнями там, в Иерусалиме.

Внезапно я начинаю понимать всех тех эмигрантов из девяностых, которые еще недавно вызывали во мне почти физическое отвращение. Тех, кто будто с осколками кривого зеркала в глазах не видел вокруг вообще ничего хорошего, а только тлен, мрак, хамство, беспросветную дождливую серость и безумие. Кто любую хорошую новость из России мог извратить до полнейшей грязи. Просто они тоже вырывали себя с корнем.

У нас подведение итогов и завершение разных дел началось гораздо раньше обычного из-за скорого переезда: мы на самом деле подводим итоги, мы в буквальном смысле завершаем дела. Мы готовимся закрыть глаза и шагнуть в неизвестность. Раньше для меня Рош а-Шана был аналогом светского Нового года, только без елочки и Деда Мороза. И все эти разговоры вокруг о волнении, о замирании сердца и нервном ожидании, о страхе и надежде казались мне формальными, ритуальными, ненастоящими. А сегодня, в этом году, никто лучше меня не понимает этого ощущения месяца элула, месяца вне времени, вне пространства, когда уши закладывает от скорости, желудок сворачивается в клубок и ты хватаешься то за одно, то за другое, что надо успеть: подучить язык, проверить все документы, завязать дружбу покрепче, чтобы не разорвалась от расстояний… И понимаешь, что времени почти не осталось. Одного месяца элула до Рош а-Шана мало. Года для подготовки к эмиграции — мало.

Это ощущение принадлежности к своему народу — оно какое-то мистическое. Оно спит в мирные времена так глубоко, что кажется, будто его и нет вовсе. Но стоит прийти смуте, войне или лишениям, как ты немедленно вспоминаешь, кто ты и что.

Я начинаю понимать: вот у сына в классе нежная внимательная учительница. Но нам к ней нельзя привязываться слишком сильно, ведь мы скоро уезжаем. А рядом с нашим домом веселая девушка открыла крошечное ателье, где очень ловко и недорого подгоняет по фигуре вещи. Как жаль, что вскоре и с ней придется расстаться.

Я понимаю, что впереди нас ждут новые (и, возможно, не менее прекрасные) дома, люди, школы, учителя… И, скорее всего, гораздо больше солнца и тепла. А пока я строю стены в своей душе и стараюсь не привязываться. И на родительских собраниях в школе сына я несу знамя нашего еврейства, требуя читать на уроках литературы еврейские книги, праздновать еврейские праздники, рисовать израильский, а не российский герб. Наверное, со стороны я выгляжу странной.

Просто это ощущение принадлежности к своему народу — оно какое-то мистическое. Оно спит в мирные времена так глубоко, что кажется, будто его и нет вовсе. Но стоит прийти смуте, войне или лишениям, как ты немедленно вспоминаешь, кто ты и что. Кстати, и окружающие тоже быстро об этом вспоминают.

Недавно я спорила со знакомой, которая не понимает, что оскорбительного во фразе «Я люблю евреев, у меня несколько лучших друзей — евреи». Обычно это объясняют тем, что говорящий отмечает, какой национальности его друг. Но это все чушь: мы не слепые и знаем, какого пола, цвета кожи и национальности наши друзья, и в этом нет ничего плохого. Смысл оскорбления лежит чуть глубже: произнося эту фразу, человек будто бы уравнивает всех евреев вообще. Делает их одинаковыми по этому самому, национальному, признаку, лишает индивидуальности, возможности быть разными, в том числе и несимпатичными. (По этой же причине и комплименты вроде «все чернокожие хорошо танцуют» тоже крайне сомнительны.)

И все же в нас есть одна общая черта. И это вовсе не ум, стремление к знаниям или музыкальность: будем честны, далеко не все из нас обладают чем-то подобным. Я говорю о глубокой национальной памяти. Вот пример. Мой муж одно время был в ужасном горе: наш сын изо всех сил сопротивлялся еврейству. Ему было семь лет, и его немножко этим еврейством «перекормили». Он стеснялся носить футболку из лагеря, потому что на ней была надпись на иврите: вдруг во дворе кто-то увидит и поймет неправильно? (Вот откуда он взял, что иврит поймут более неправильно, чем английский или китайский?) Он отказывался носить кипу вне специальных «еврейских» мест и в отчаянии кричал, что не хочет быть евреем, а хочет быть таким же нормальным русским, как его друзья Дэни и Ибрагим! Муж был в отчаянии, ему казалось, что мы сделали что-то страшное, что все пропало и это надо как-то срочно исправлять. А я внутренне хихикала: такое я видела много раз. Я знала, что то чувство причастности — оно никуда не девается. Оно проснется ровно в тот момент, когда будет действительно необходимо.

Наш сын изо всех сил сопротивлялся еврейству... Он отказывался носить кипу вне специальных «еврейских» мест и в отчаянии кричал, что не хочет быть евреем, а хочет быть таким же нормальным русским, как его друзья Дэни и Ибрагим!

А недавно на соседнем заборе кто-то написал про то, что СМИ принадлежат жидам. Наш восьмилетний мальчик еще не знает, что такое СМИ, и никогда не слышал о «жидах». Во всяком случае, мне так казалось до того момента, когда он попросил купить баллончик краски и старательно закрасил надпись. И что-то в его лице тогда было такое, что ясно давало понять: муж волновался зря. Потому что невозможно на самом деле усидеть на двух стульях, ведь всегда наступает момент, когда приходится определяться. И сын, кажется, определился.

Сейчас нам остается только ждать и потихоньку перебираться туда, домой. Хотя бы в мыслях. И пытаться успеть доделать тот самый миллион дел. И просить о следующем годе, легком и сладком — нам это сейчас жизненно необходимо.

P.S. Ровно в тот момент, когда я дописала эту колонку и открыла почту, чтобы отправить ее редактору, мне пришла рассылка из школы: экскурсии переносятся с Рош а-Шана на ближайшие каникулы. Вы чувствуете? Это работает!

Автор о себе:   Я родилась 1980 году, у меня есть сын и, надеюсь, когда-нибудь будет дочка с кудряшками. Я родилась и выросла в Москве, закончила журфак МГУ и с одиннадцати лет только и делала, что писала. Первых моих гонораров в районной газете хватало ровно на полтора «Сникерса», и поэтому я планировала ездить в горячие точки и спасать мир. Когда я училась на втором курсе, в России начали открываться первые глянцевые журналы, в один из них я случайно написала статью, получила баснословные 200 долларов (в августе 1998-го!) и сразу пропала. Последние несколько лет я редактировала всевозможный глянец, писала о людях и тех удивительных историях, что с ними случаются. От редакции: 04.08.2013 у Алины родилась дочка Лея. С кудряшками. Мнение редакции и автора могут не совпадать