В Израиле новая интифада, в переводе с арабского —«восстание». Это красиво звучащее слово означает, что «восставшие» давят машинами трехмесячных детей, забрасывают камнями беременных женщин, врываются с тесаками в синагогу и вырезают молящихся. 

Теракт в иерусалимской синагоге потряс не только Израиль. Фотографии окровавленных талесов и священных книг, распростертые на полу тела, плачущие бородатые мужчины в одинаковых черных шляпах и сюртуках… Сотни, тысячи плачущих. А перед этим — раздавленный террористом трехмесячный ребенок, убитая молодая девушка, зарезанный в центре Тель-Авива солдат. Каждый, кто живет в Израиле, помнит каждого, кто погиб в последние недели. На похороны погибших в этой подлой войне (войне, в которой 20-30-летние мужчины считают доблестью убивать детей, женщин и раввинов) съезжаются тысячи израильтян со всей страны. Так же хоронили солдат во время операции «Нерушимая скала» — всей страной, всем миром. Обычно говорливые, шумные израильтяне стояли в тишине, опустив голову, и тихо плакали. И те, кто не приехал, тоже плакали, вместе с ними. В Израиле каждого погибшего знает в лицо вся страна. В выпусках новостей рассказывают, какими они были, их имена и фотографии разлетаются по соцсетям, в каждой новостной заметке о новом теракте вспоминают тех, кто погиб в предыдущих.

К утру, когда Зидан умер, этот отважный парень из далекого друзского поселения, стал мне родным. И сухое сообщение о его смерти стало личной потерей. Пятой смертью в моей семье за двадцать четыре часа. Я приехала сюда из России, где большие трагедии, к несчастью, совсем не редкость. И вдруг задумалась о том, как по-другому проживаются они там.

Наутро после иерусалимского кошмара по дороге в ульпан включила новости: «Этой ночью от полученных ран скончался полицейский Зидан Сайеф. Он первым оказался в синагоге на улице рав Шимон Агаси и вступил в перестрелку с террористами. Был тяжело ранен. У него остались жена и четырехмесячная дочь». Полились слезы. Весь предыдущий вечер я видела его фотографию в своей френдленте и на экране телевизора. За него молились всем Израилем. К утру я знала о нем все: что жил он в друзской деревне в Западной Галилее, что прикрыл собой коллегу и был ранен в голову, что у него крошечная дочка, у которой красивые папины глаза... К утру, когда Зидан умер, этот отважный парень из далекого друзского поселения, стал мне родным. И сухое сообщение о его смерти стало личной потерей. Пятой смертью в моей семье за двадцать четыре часа. Я приехала сюда из России, где большие трагедии, к несчастью, совсем не редкость. И вдруг задумалась о том, как по-другому проживаются они там.

Когда в октябре 2002 года террористы захватили в заложники зрителей и артистов мюзикла «Норд-Ост» на Дубровке, я только переехала в Москву. Мы снимали квартиру неподалеку (по московским меркам) от театрального центра, все три дня смотрели телевизор и иногда слышали звуки сирен проезжающих мимо машин скорой помощи и милиции. Город продолжал жить своей жизнью. В огромной Москве то, что происходило в районе Дубровки, было лишь картинкой в телевизоре. Страшной, парализующей, ужасающей, но очень далекой. Такими же невыносимыми и болезненными, но все-таки далекими были и захват школы в Беслане, и атака на больницу в Буденновске, и взрывы в метро и жилых домах. Счет погибших шел на десятки и сотни. Газеты публиковали страшные фотографии. Когда все заканчивалось, к месту кошмара стекались люди с цветами, журналисты делали репортажи, в стране объявляли траур. А потом все стихало. Ощущение бездонного ужаса сменялось обычной фоновой тревожностью.

В многомиллионной стране, где ежегодно в бытовых ссорах и обычных пьянках гибнут тысячи, невозможно болеть за каждого. В многомилионном городе можно прожить всю жизнь, ни разу не побывав в другой его части. В стране, в которой долгие годы миллионы одних жителей участвовали в уничтожении миллионов других, всем народом оплакивают только вождей. Остальное — статистика.

Есть такая циничная фраза, которую приписывают Сталину: «Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика». На самом деле она принадлежит Ремарку, который тоже, говорят, у кого-то ее позаимствовал. Но не в этом суть. В многомиллионной стране, где ежегодно в бытовых ссорах и обычных пьянках гибнут тысячи (и среди них немало детей), невозможно болеть за каждого. В многомилионном городе можно прожить всю жизнь, ни разу не побывав в другой его части, и театральный центр на Дубровке будет казаться таким же далеким, как школа в Беслане. Или таким же близким. В стране, в которой долгие годы миллионы одних жителей участвовали в уничтожении миллионов других, всем народом оплакивают только вождей. Остальное — статистика. Беслан, Буйнакск, Дубровка, «Автозаводская» запомнились как вспышки ужаса в общей тяжелой тревожной дреме. Мало кто помнит сегодня лица погибших. Мало кто знает, чем живут выжившие. И потому возможным становятся безымянные могилы российских солдат, которых отправляют воевать на Украину, а потом хоронят тайком, по-тихому, чтобы исчезли без следа. Они не оставляют памяти о себе в душе своего народа, не трогают сердца телезрителей своими улыбками с семейных фотографий, не тревожат жителей соцсетей своими оборванными судьбами. Мне кажется это странным, страшным, чудовищным. Эти безымянные смерти — словно продолжение сгинувших в ГУЛАГе, погребенных в безымянных могилах Великой Отечественной, вымерших целыми деревнями от голода в годы продразверстки и так далее, и так далее... Продолжать можно до бесконечности, утопая в этой горькой обезличенности, в этих потерянных судьбах, в этих неоплаканных, одиноких, беспокойных призраках...

Рав Арье Капинский, который пришел во вторник на утреннюю молитву в иерусалимскую синагогу на улице Агаси, умер на месте. Его кровью (как и кровью Моше Тверски, Авраама Шмуэля Гольдберга и Калмана Левина) залит пол на фотографиях, которые разошлись по интернету. Его умные лукавые глаза уже три дня не сходят с экранов телевизоров. Два года назад в теракте погибла его тринадцатилетняя дочь. В этих нескольких строчках вся новейшая история Израиля. История, которую, живя здесь, волей или неволей выучишь наизусть. Она началась, когда в землю Европы легло шесть миллионов нас. Имя каждого записано в архивах Яд-Вашема. Каждого израильского школьника в старших классах отвозят в Треблинку, Аушвиц, Терезин, Собибор, Майданек. Все мы родом оттуда. Из тех лагерей. Окровавленные талесы и книги этого вторника — это не просто картинки в телевизоре. Не где-то кто-то далекий, безликий погиб. Это каждый из нас снова осиротел, потерял, сжался от ужаса. Это снова звенят битые стекла Хрустальной ночи, это снова кричат от боли сожженные заживо в украинских погромах...

Окровавленные талесы и книги этого вторника — это не просто картинки в телевизоре. Не где-то кто-то далекий, безликий погиб. Это каждый из нас снова осиротел, потерял, сжался от ужаса. Это снова звенят битые стекла Хрустальной ночи, это снова кричат от боли сожженные заживо в украинских погромах.

«Я разговаривала с ним по телефону, и вдруг он замолчал, — этот рассказ девушки солдата Альмога Шиломи, на которого напал араб с ножом в Тель-Авиве, облетел весь мир. — Я услышала, как кто-то кричит, что нужна помощь, и побежала. Когда я прибежала, он лежал на земле, его пытались реанимировать врачи. И я закричала». Они собирались пожениться. Эта девушка в свои неполные двадцать стала вдовой... На похороны Дальи Лемкус в поселение Ткоа съехались сотни людей. На экранах телевизоров всех жителей Израиля — смеющиеся глаза, открытая улыбка. Она была врачом, писала картины, обожала детей... А трехмесячную Хаю Зисель Браун родители привезли в Иерусалим, чтобы «показать» ей Западную стену. После того, как террорист на автомобиле врезался в автобусную остановку и убил Хаю, фотография малышки на фоне древних камней стала частью общей памяти целого народа.

Пару лет назад меня кто-то спросил, как удается выживать маленькому Израилю в таком озлобленном, смертоносном окружении. Я тогда ответила что-то про экономику, про армию, про миссию и волю Б-га, в конце концов. То есть про чудо, в которое искренне верила, но объяснить не могла. И только сейчас, живя здесь, я наконец поняла: есть, конечно, чудо, но не абстрактное и не спрятанное в таинственных книжках. Чудо это — в улыбках погибших, которые помнят всем народом. В памяти о тех, кого когда-то угнали в Египет, кого растерзали на римских аренах, кого сожгли на испанских кострах, кто стал пеплом и ветром над концлагерями Европы, кто два дня назад встал до рассвета, чтобы успеть на молитву, кто еще вчера мечтал, собирался жениться и просто любил сладкий чай с терпкой мятой. Потому что отношение к смерти — это отношение к жизни. И пока цена жизни каждого так высока, мир будет и дальше удивляться живучести почти незаметной на карте страны.

Автор о себе:   Мои бабушка и дедушка дома говорили на идиш, а я обижалась: «Говорите по-русски, я не понимаю!» До сих пор жалею, что идиш так и не выучила. Зато много лет спустя написала книгу «Евреи в России. Самые богатые и влиятельные», выпущенную издательством «Эксмо». В журналистике много лет — сначала было радио, затем печатные и онлайн-издания всех видов и форматов. Но все началось именно с еврейской темы: в университетские годы изучала образ «чужого» — еврея — в английской литературе. Поэтому о том, как мы воспринимаем себя и как они воспринимают нас, знаю почти все. И не только на собственной шкуре.       Мнения редакции и автора могут не совпадать