Мне было лет восемнадцать, когда влюбленный в меня мальчик подарил мне изящную шестиконечную звездочку на тоненькой цепочке. Мальчик постоянно зависал на молодежных еврейских тусовках, его родители тоже носили звезду Давида, и я была счастлива — меня приняли в клуб. Сегодня, прожив в Израиле чуть больше полугода, я вдруг почувствовала, что это украшение, бывшее долгие годы символом моей идентичности, моим вызовом и моим оберегом, мне не так уж и нужно.

В детстве я мало что понимала про свое еврейство. Я была обычным ребенком, которому хотелось быть «как все», хоть это и не очень получалось. «Как повяжешь галстук — береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного», — вот, что меня завораживало, вот принадлежность к чему тревожила мою душу. Помню, как волновалась, что не примут меня в пионеры. И ужасно расстроилась, что не приняли в пятерке первых, а, значит, лучших. Не приняли, кстати, только потому, что я, по своей детской привычке, разболелась прямо накануне знаменательного события. Помню, с каким восторгом повязала тогда этот невесомый алый треугольник, который приходилось каждый день гладить, иначе он превращался в несимпатичную тряпочку.

Тогда очень хотелось относиться к той же стае, к которой принадлежали подружки: носить алый галстук, плясать веселый украинский гопак и в системе «свой-чужой» быть неизменно «своим». Вот только получалось не очень.

Свое еврейство в тот момент я совершенно не осознавала — несмотря на бабушку с дедушкой, которые говорили на идиш. Несмотря на пластинки сестер Берри, которые заслушивала до дыр. В детском ансамбле народных танцев мы разучивали украинский танец «Веселка», и только сейчас, рассматривая фотографии, я вижу, как странно смотрелись мои чернявые кудри под украинским веночком. Но тогда очень хотелось относиться к той же стае, к которой принадлежали подружки: носить алый галстук, плясать веселый украинский гопак и в системе «свой-чужой» быть неизменно «своим». Вот только получалось не очень. То дети из соседнего двора, глядя на меня, вдруг спрашивали, кто я по национальности. То учительница-антисемитка начинала издеваться над нами с подругой, мучить дурацкими заданиями и говорить гадости. То мальчишка-одноклассник злобно шептал в спину «жидовка», когда я не давала списать. Ощущение собственной чуждости чем-то напоминало вечеринку, куда приходишь без партнера, а там «все подружки по парам» и смотрят на тебя немножко не так.

Потом все изменилось. Еврейские летние лагеря, «Атиква» со сложноуловимой мелодией и непонятными словами, загорелые солнечные мадрихи, которые приезжали из Израиля, чтобы рассказать нам про нашу стаю. Теперь стало тяжело возвращаться из места, где ты определенно свой, в место, где ты свой как будто. И поэтому таким теплом отозвались в сердце эти два переплетенных треугольника на тоненькой цепочке. Как будто завершили, дополнили, поставили окончательную точку, защитили и дали повод бросить вызов. Мама, конечно, тревожилась: «Спрячь звездочку», — неизменно повторяла она все эти годы, что я продолжала жить под паутинкой своего оберега. Мама боялась, что в московском метро меня опознают и вычислят именно по звезде Давида. Как будто все и так не было понятно по моим непослушным кудряшкам.

Мама боялась, что в московском метро меня опознают и вычислят именно по звезде Давида. Как будто все и так не было понятно по моим непослушным кудряшкам.

Впрочем, мама была права. Меня действительно опознавали. Иной раз в том же метро я встречалась глазами с кем-то, кто смотрел на меня со смущенной улыбкой, немножко по-заговорщицки, переводил взгляд на кулончик и в глаза — признавал. Мы улыбались друг другу, не заговаривая, но на душе становилось теплее. Узнавали в зарубежных командировках, спрашивали, как дела в Израиле, улыбались или хмурились в ответ. Конечно, это был вызов. Но не такой уж смелый, в сущности, ведь в России до недавнего времени если кого и ненавидели и били, так в основном кавказцев. Евреев тихо и абстрактно не любили, но телевизионная пропаганда и постоянный рефрен о «лицах кавказской национальности» в уголовной хронике надолго сместили акценты. Так что в первую очередь это было про меня. Со звездой Давида, которую я никогда не снимала, я не перестала быть немножко чужой там, где жила. Теперь я просто знала, что есть пространство, где я своя. И этим пространством не был в тот момент Израиль. Этим пространством был мой народ, о котором я много читала и узнавала с каждым днем все больше.

Прошло много лет. И я впервые приехала в Израиль. Приехала как туристка, полная ожиданий и тревоги: было очень страшно разочароваться, не ощутить этой своей принадлежности, оказаться вне парадигмы, которую я себе издалека скорее придумала, чем присвоила по-настоящему. И было страшно, что не признают за свою. Звезда помогала и тут. Мне хотелось, чтобы все ее видели, потому что тогда признают точно. Но признавали, в общем, и так. И очень удивлялись, что я не понимаю, когда ко мне обращаются на иврите. Здесь многие носят звезду Давида. Звезды эти совсем другие — в основном золотые и очень большие. Здесь повсюду развеваются флаги с «моей» звездой. И мы с моим маленьким серебряным «оберегом» оказались крошечным кусочком пазла. Который, в общем, не замечал нашего отсутствия. Главное, что мы вдруг совпали всеми выпуклостями и углами с окружающим пространством.

Система «свой-чужой», для которой мы надеваем пионерские галстуки или звезду Давида, — это ведь лишь в последнюю очередь для того, чтобы узнали нас. А в первую — чтобы узнали мы, признали себя в своем отражении, поверили в него.

Сегодня, когда я здесь уже не туристом, а навсегда, я вдруг поймала себя на мысли, что звезда Давида на моей шее стала совсем другой. Вокруг меня шесть с небольшим миллионов тех, у кого точно такие же звезды, — если не на цепочке, то в сердце уж точно. У многих они действительно больше и ярче — ведь они родились и выросли здесь, похоронили здесь боевых товарищей, пережили бомбежки и теракты. И моя звезда — немножко детство, немножко игра, немножко не до конца и как будто не всерьез. Немножко про «возьмите меня к себе», вот только здесь совсем другая система распознавания «свой-чужой». Здесь своим можно быть очень по-разному. Можно остаться своим для «русских», замкнувшись в этом гетто и навсегда оставшись чужим для тех, кто здесь рожден. Можно выучить язык, поселиться в районе, где нет «русских», и постараться стать своим среди тех, кто принадлежит этой земле от рождения. Можно еще погрузиться в изучение Торы, искать своих в традиции, снова надеть на себя опознавательный знак, чтобы утешиться принадлежностью к новой стае. Да много чего еще можно, на самом деле. Можно ведь остаться и чужаком, наблюдать эту, во многом непонятную, очень восточную жизнь со стороны, говорить по-английски, но плакать в День Катастрофы.

Это, пожалуй, главная и единственная точка, из которой пришли мы все, независимо от оттенка кожи, прямоты волос и языка предков. Главное, чего нельзя, — не делать выбор. Потому что система «свой-чужой», для которой мы надеваем пионерские галстуки или звезду Давида, — это ведь лишь в последнюю очередь для того, чтобы узнали нас. А в первую — чтобы узнали мы, признали себя в своем отражении, поверили в него. И тогда уже не так важно, есть ли на груди звезда Давида, если чувствуешь ее где-то под ребрами. И рядом есть те, кто видят ее именно там.

Автор о себе:   Мои бабушка и дедушка дома говорили на идиш, а я обижалась: «Говорите по-русски, я не понимаю!» До сих пор жалею, что идиш так и не выучила. Зато много лет спустя написала книгу «Евреи в России. Самые богатые и влиятельные», выпущенную издательством «Эксмо». В журналистике много лет — сначала было радио, затем печатные и онлайн-издания всех видов и форматов. Но все началось именно с еврейской темы: в университетские годы изучала образ «чужого» — еврея — в английской литературе. Поэтому о том, как мы воспринимаем себя и как они воспринимают нас, знаю почти все. И не только на собственной шкуре.       Мнения редакции и автора могут не совпадать