Уже несколько месяцев одной из самых обсуждаемых внешнеполитических интриг в России остается вопрос о том, кто из мировых лидеров приедет (вернее, не приедет) на парад Победы в Москву. По этому поводу высказываются и политики, и писатели. Высказываются в основном обиженно: мировые лидеры один за другим отказываются от приглашения на праздник.

Не являются исключением и те, чьи экономические интересы и идеологические пристрастия совсем не идут вразрез с нынешней политикой приглашающей стороны. Отказывают даже те, кто не присоединился к антироссийским санкциям, вызванным событиями последних лет, не участвовал в стройном хоре осуждающих и обвиняющих. Обвинять не стали, но и на парад не поедут.

Весь этот трагифарс, начавшийся с «вежливых людей» в Крыму, а закончившийся кровавой бойней на Украине, установкой памятников Сталину и шарфами-трусами цвета георгиевской ленточки, показалось неудобным поддерживать даже Ким Чен Ыну.

Оно, в общем-то, и понятно. За последние полтора года все смыслы, связанные с этим праздником, в России изменились до неузнаваемости. В фашисты зачислили ближайших в той войне союзников — украинцев, георгиевскую ленточку, которая была гордым символом той победы, превратили в знак безоговорочной лояльности власти, а мощь российского оружия, которую представляли 9 мая всему миру на Красной площади, уж слишком однозначно ощетинилась против этого самого мира. Вишенкой на торте стала поначалу пробная, маргинальная, а сегодня — в канун 9 мая 2015 года — повсеместно культивируемая реабилитация личности Сталина. Весь этот трагифарс, начавшийся с «вежливых людей» в Крыму, а закончившийся кровавой бойней на Украине, установкой памятников Сталину и шарфами-трусами цвета георгиевской ленточки, показалось неудобным поддерживать даже Ким Чен Ыну. Он тоже сказался то ли больным, то ли страшно занятым. Но не в этом суть. 

День Победы — единственный, пожалуй, государственный советско-российский праздник, который для многих поколений был святым. Помню, как еще совсем ребенком вскакивала с рассветом, чтобы приготовить деду подарок: открытку нарисовать расплывчатой гуашевой краской или слепить из пластилина ту самую георгиевскую ленточку. Полоска черная, полоска рыжая. Помню, как дед надевал плашки орденов и медалей на серый пиджак в выпуклую елочку. Помню, что никак не могла научиться различать эти плашки, но сердце трепетало от гордости. Помню «А зори здесь тихие», под которые всегда плакала мама, а бабушкины скулы становились неподвижными. Помню минуту молчания под стучащий в самом сердце метроном, и парад. Рано утром, когда еще хочется спать, смотришь на все эти колонны курсантов и танков, на военные оркестры и прозрачное московское небо — завораживающее, немного пугающее и очень привычное ежегодное шоу по телевизору. А потом ветераны, которые вдруг в этот день молодели, выходили из своих одиноких стариковских квартир, надевали ордена и солдатские пилотки. Очаги песен и военных вальсов под баян в городском парке. И, конечно, салют: «Победа!»

И веселый парнишка Шломо, с которым мы приехали в местный муниципалитет переоформлять квартиру, не стыдится текущих по щекам слез. Здесь каждому уже снова довелось хоронить.

9 мая было единственным настоящим праздником для каждого в нашей огромной стране: для стариков и детей, для партийных бонз и отчаянных диссидентов, объединяющим праздников, одним на всех, какой бы национальности, веры и разреза глаз ты ни был. Праздником святым и каким-то прозрачно-болезненным, горьким. Восприятие праздника не изменилось и после разоблачения преступлений сталинского режима. На него не повлияли ни ужас, преследовавший возвращавшихся из немецкого плена, чтобы попасть в советские лагеря, ни кошмар штрафбатов, ни невероятная, чудовищная цена, которой победа была оплачена. Победа оставалась победой — горьким, светлым, самоотверженным подвигом моей страны, которая одолела самое злобное и извращенное чудовище, порожденное человечеством.

В апреле в Израиле отмечали сразу несколько памятных дат. Сначала — День Катастрофы, который начинается со звучащей по всей стране сирены. Точно такая же, что звучала здесь в последний раз все прошлое лето, — безразличная сирена воздушной тревоги, сиплый, наполняющий холодом сердце голос войны. В такие дни сирена звучит не потому, что летят ракеты, а потому, что Израиль вспоминает пережитые ужас и боль. Замирает все: останавливаются машины, затихает городской шум, замолкают говорливые рыночные торговцы. Израиль стоит, склонив голову. Здесь, как и в России, нет ни одной семьи, которой не пришлось оплакивать свою осиротелость, в каждой хранятся черно-белые фотографии, в каждой помнят их имена. Здесь сейчас жителей чуть больше, чем тогда сгорело в печах концлагерей и сгнило в расстрельных ямах.

Спустя неделю сирена звучит снова: День памяти павших в боях за Израиль и погибших в терактах. И снова пронзительный, отвратительно знакомый гражданам еврейского государства голос войны разрезает воздух. И говорливые, темпераментные, суматошные израильтяне снова замирают, склонив головы. И веселый парнишка Шломо, с которым мы приехали в местный муниципалитет переоформлять квартиру, не стыдится текущих по щекам слез. Здесь каждому уже снова довелось хоронить. Если даже не самых близких, то дальних родственников, друзей или просто одинокого солдата-репатрианта, который приехал защищать Израиль и умер, пал. И его провожали всей страной, потому что каждому он, конечно, брат и сын.

А следом, через сутки, — День независимости. Счастливый праздник, кровавую цену которого Израиль отмечает по сей день. Каждые несколько лет война, почти каждый месяц теракты. Здесь тоже вечером салют. Но без парада. Здесь в армии даже нет строевой подготовки — солдат не учат ходить красиво и жонглировать оружием. Здесь не до демонстративности и горделивых шоу. Здесь память и тихая радость с шашлыками по-семейному — живы и будем жить. Потому что каждую неделю сонные мальчишки и девчонки с огромными рюкзаками и автоматами отправляются на свои базы. И каждый день кто-то из них может не вернуться.

Вот разрывающие небо самолеты над Красной площадью, вот танки, скребущие брусчатку, вот черно-рыжая ленточка, которую можно повязать на шею, на машину, даже на трусы. И тогда «победа будет за нами». Вот только победе этой не будет ни цены, ни ценности.

Я, конечно, понимаю, что сравнение в данном случае — дело неблагодарное и несправедливое. Понимаю, что огромная империя СССР и ее наследник Россия — это не Израиль. Понимаю, что задачи другие, и родовые привычки другие, и по-другому привыкли ощущать себя в мире и предлагать этому миру себя. Но вот этой паузы, этой парализующей, рвущей сердце сирены на всю страну так не хватает там, на моей большой родине. Сирены, которая не про пафос и торжественные концерты, а про горе и боль, про каждого поименно, про ценность жизни, в конце концов. Про брата моей бабушки, без вести пропавшего на фронте. Про всю родню деда, от которой не осталось даже документов: немцы архивы сожгли. Про то, что меня ведь могло бы не быть. Про невозможность, недопустимость, немыслимость войны. Какой уж тут парад. Парад, ведь, — он про другое. Парад — про оружие и военную мощь, а это снова смерть и разруха. Пусть даже пару лет назад казалось, что это лишь привычное шоу, всего лишь традиция, такая демонстрация на всякий случай, но не дай Б-г. И вдруг оказалось, что именно парад — это важно. Что десятилетиями повторяемое про «победу любой ценой» обернулось иными, людоедскими смыслами. Что не пугают сегодняшние цинковые гробы и разорванные снарядами детские трупы, потому что есть чем гордиться: вот разрывающие небо самолеты над Красной площадью, вот танки, скребущие брусчатку, вот черно-рыжая ленточка, которую можно повязать на шею, на машину, даже на трусы. И тогда «победа будет за нами». Вот только победе этой не будет ни цены, ни ценности. Только стыдливые безымянные гробы, танки с закрашенными российскими номерами, злобная вера в телевизионную правду и насмешливая ухмылка генералиссимуса. Он снова победил. Вот только не Гитлера и его идеологию смерти. Он победил память, и страх не дает достучаться сирене. И остается только парад, на который никто не приедет. И ветеранов уже почти не осталось в живых. А оставшимся стыдно смотреть в глаза. И надо бы сказать привычное: «С праздником», но получается только: «Спасибо». И простите, что не смогли сохранить.

Автор о себе:   Мои бабушка и дедушка дома говорили на идиш, а я обижалась: «Говорите по-русски, я не понимаю!» До сих пор жалею, что идиш так и не выучила. Зато много лет спустя написала книгу «Евреи в России. Самые богатые и влиятельные», выпущенную издательством «Эксмо». В журналистике много лет — сначала было радио, затем печатные и онлайн-издания всех видов и форматов. Но все началось именно с еврейской темы: в университетские годы изучала образ «чужого» — еврея — в английской литературе. Поэтому о том, как мы воспринимаем себя и как они воспринимают нас, знаю почти все. И не только на собственной шкуре.       Мнения редакции и автора могут не совпадать