Недавно я проходила мимо двух спорящих марокканцев – пожилого и молодого, и один, видимо, исчерпав все аргументы, сделал рукой такой досадливый жест: «Ай!» В нем было много всего: и «черт с тобой», и «вы еще вернетесь и пожалеете», и «как трудно быть таким мудрым и старым среди недостойного этого всего мира». Я знала этот жест! Как же он отозвался в моем сердце! Мой дедушка – тот самый марокканец, и жест этот я чаще частого видела в свои шестнадцать: я была строптивым подростком и часто спорила со стариками.

Вообще, еврейские типажи в любой стране удивительно похожи. Интеллигентный профессор, витающий в облаках, и его активная жена: «Когда мы писали нашу первую диссертацию…» Въедливый спорщик-зануда. Общественная активистка. Хороший еврейский мальчик. Хорошая еврейская девочка. Мама хорошего еврейского мальчика. Папа хорошей еврейской девочки. Веселый прохиндей, способный на внезапные проявления невообразимой щедрости. Липкий бабник. Благородный старик – сноб и интеллектуал. Пожилая разговорчивая леди, которая хочет тебе добра.

И понимаете, казалось бы, разговорчивые леди почтенных лет есть среди разных народов, но наша – узнается мгновенно и безошибочно. Как и все остальные еврейские типажи. В любой стране, в любое время! Кроме Израиля. Тут у меня голова кругом, я почти никого не узнаю. Если бы не то марокканское «Ай!», я бы вообще подумала, что тут какие-то иные, отличные генетически евреи. Израильтяне. Если в галуте мы всегда немного отдельно от других и потому вместе, если эта инаковость нас выделяет и объединяет, то в Израиле этого нет. Целая страна евреев, подумать только!

Поэтому чисто еврейские типажи тут размываются, бледнеют и объединяются по другим признакам. Я не вижу уже типаж еврейского профессора, я вижу отдельно американского, русского, французского или темнокожего. Различий я вижу больше, чем общих признаков. В России самый противный еврейский зануда был моим личным противным занудой. Как родственник, который ужасно раздражает, но ты понимаешь, что раздражает он тебя в том числе и вашей схожестью.

А тут, в Израиле, все настройки сбиваются. Темнокожая девушка, вся в пирсинге, татуировках и блестках, на кассе «Икеи» – она кто? В моем банке еврейских типажей даже близко нет для нее ячейки. Или для того человека в кипе, который написал в кустах у нашего дома. Или для парня, укравшего велосипед у соседа. На видео, записанном камерами наблюдения, юноша с внешностью отличника и активиста, участника «Что? Где? Когда?» очень ловко перекусывает защитную цепь и крадет велосипед. При этом крадет как-то глупо, прямо под камерами! Вот как это объяснить? К какому типажу его отнести? Неизвестно.

А главное – и не хочется. Для меня пока странно ощущение принадлежности к большинству. Пока мне совершенно невозможно понять, идентифицировать, классифицировать этот мой новый и очень старый народ. Это количество новообретенных родственников поражает и шокирует. Их привычки удивляют. А потом вдруг случается чудо: какой-то жест, поворот головы, интонация – и тебя пробивает в самое сердце. Пожилая, очень религиозная пара, оба полностью закрыты и в черном, сидят в парке, держат на коленях крошечную девочку и воркуют с ней. Я не понимаю ни слова, но я слышу этот женский напевный голос, и меня сшибает с ног воспоминанием. Я тоже сижу на коленях у бабушки, на ней черный халат в рыжий цветочек, и она почти поет о том, что я – Аленька-Алюся, что я ее маленькая девочка и у меня красивые глазки, и ручки, и ножки, что я умница, и бабушкина любовь, и бабушкино сердце, и счастье, и жить без меня совершенно невозможно. Та же самая интонация, тот же самый голос и распевная речь. Та самая еврейская бабушка, которая была или должна быть у каждой девочки.

Еще чуть-чуть – и всё устаканится. И я начну видеть знакомые типажи за незнакомой оболочкой. У парня из мастерской по ремонту бытовой техники, где мы покупали подержанные холодильник и стиральную машинку, есть папа, владелец этого места. Он из Ирана. Папа сидит за большой бухгалтерской книгой на почетном стуле – он явно не доверяет компьютерам – и ни слова не понимает по-английски. Он слушает наш разговор и одновременно разрывается от двух чувств: гордости за сына – такого красивого, кудрявого, черноглазого, обходительного и так ловко говорящего по-английски; и от досадной невозможности контролировать всё происходящее. Сын, конечно, умен и образован, но куда же он без ценных папиных советов?! И отец пытается скрыть и тревогу, и гордость за страшно занятым видом, а потом бросает всё, подпрыгивает и быстрым шагом идет к нам, чтобы вмешаться. На середине пути передумывает, машет рукой – «Ай!» – и возвращается на место. Кого-то мне всё это напоминает, очень напоминает!