Я помню, как году в 86-м или 87-м – вряд ли позже, так как Съезды народных депутатов СССР по телевизору еще не показывали – мы зашли с отцом в новый, свежепостроенный и только что открывшийся, гигантский, по меркам того времени, продовольственный магазин на окраине Москвы. Универсам – как тогда называли. Меня только отдали в школу или вот-вот собирались, но даже я, когда подходили к универсаму, отчетливо понял: мы идем в какой-то храм или, по меньшей мере, дворец. Такой громадный, монументальный он был: квадратные и прямоугольные формы, белые стены, блестевшая на солнце за сотни метров крашеная алюминиевая крыша, стеклянные, разве что не вращающиеся, двери на входе – он представлялся чем-то средним между творением советского конструктивизма и крытым овощным рынком. Этаким памятником продовольственной программы СССР. Но тогда, конечно, я этого не понимал.

Внутри ощущение, что попал в какой-то храм, никуда не уходило, а только нарастало. Дело в том, что универсам был девственно чист. Не в смысле людей – они-то там как раз толпились, кучковались, обходили магазин по периметру, почти как музей. Но вот экспонатов, продуктов, в этом музее не было. Лишь на одной из полок на дальнем стеллаже бесконечными рядами стояли большие трехлитровые банки с соком, которые скорее можно было отнести к элементам обстановки. Да, значит, дело было действительно в 87-м, потому что к 88-му исчезли и эти трехлитровые банки с соком.

Диссонанс был, конечно, невероятный. Потрясающий в своем размахе и конструкции – и не только по советским меркам – магазин, и абсолютно пустой! Мы стояли с отцом посреди всего этого и смотрели. Наверное, я тогда впервые задумался о некоторых недостатках советской системы в частности и плановой модели экономики вообще, только выразил это другими словами: «Зачем они построили такой большой магазин, если в нем ничего нет?!»

И тут в нем что-то появилось, точнее – выбросили, как тогда говорили. Открылось одно из окон внутри товарного зала, и на прилавки, а по сути, холодильные установки с открытым верхом – зачем закрывать-то, товары там не залеживались – и решеткой внизу, полетели куски сыра, завернутого в обрывки прозрачного полиэтилена. И мгновенно все находившиеся в зале бросились в сторону открытого окна и выстроились, как по команде, но без нее, во вполне себе организованную очередь вдоль прилавков.

Было сразу понятно – на всех сыра не хватит. Но надежда теплилась в сердце каждого советского покупателя, да и сыр еще какое-то время продолжали выбрасывать. И этот звук – удар сыра о железную решетку с метровой высоты – для меня, в моем детском сознании, стал даже не олицетворением Советского Союза и не памятником ему, а самим Советским Союзом. Мы стояли посреди зала и слушали.

Но через несколько минут монотонность ударов была нарушена новыми звуками – открылись центральные двери товарного зала, и продавщица выкатила тележку с селедкой, законсервированной в больших овальных консервных банках. А дальше я стал наблюдателем первого в моей жизни психологического эксперимента такого масштаба – как-никак, в очереди за сыром были десятки людей. И она начала разрываться на части – как очередь в целом, так каждый покупатель в отдельности. С одной стороны, все знают – сыр не каждому достанется, а селедка, казалось бы, – вон она! И вокруг тележки с селедкой очереди не бывает – это знает каждый советский покупатель, – можно просто подбегать и хватать. С другой стороны, в очереди за сыром люди уже отстояли, морально вложились в него, инвестировали время и душу, уже представляли, как придут домой, отрежут кусочек, положат на хлеб… И надежда получить его в душе еще не угасла. Тем более что часть покупателей уже бросились к селедке, сократив тем самым очередь за сыром, сделав его всё ближе и желаннее. Но уже бросились! Селедку разбирают. Сыра меж тем всё нет, и если чуть промедлить, то можно остаться и без сыра, и без селедки.

Какие сомнения, какое напряжение, какое душевное метание, какая работа мозга и концентрация всех жизненных навыков и сил, чтобы принять единственно верное решение – сыр или селедка – и не упустить добычу. А мы всё стояли и смотрели на этот праздник первобытных страстей. Вероятно, следовало поразиться – до чего же можно довести человека – но тогда мне было слишком мало лет.

Увереннее всего себя чувствовали люди в голове очереди, они знали – им сыр достанется. Но вполне уверенно себя повели покупатели и в хвосте – всерьез на сыр претендовать они не могли, слишком далеко они стояли – и молниеносно рванули за селедкой, как только тележка выкатилась в зал. Тогда я понял: уверены в себе те, у кого всё есть, и те, кому нечего терять. Такой итог психологического эксперимента. Сложнее всего, конечно, было покупателям в середине очереди: им маячило уйти домой ни с чем, и их переживания, бушующие в них страсти можно сравнить, вероятно, разве что с шекспировскими.

Прошло почти тридцать лет, давно нет или еще нет – это кому как больше нравится – СССР, острого дефицита продуктов, несмотря на санкции, тоже не наблюдается, а тот пустой советский магазин – недавно я проезжал мимо – кажется сейчас унылым и серым гигантским контейнером, затерянным среди панельных пятиэтажек, не идущим ни в какое сравнение с мегами, моллами и ашанами. Но иногда я снова слышу звук сыра, падающего на решетку. И этот звук олицетворяет для меня Советский Союз гораздо ярче, чем ГУЛАГ, кровожадный Сталин, борьба с космополитами или дело врачей. В последнее время я стал слышать этот звук всё чаще. Он доносится до меня эхом репрессивных решений властей, эфиров федеральных телеканалов, сообщений новостных агентств, обрывков фраз и статей. Я и сейчас слышу его в ночи и вижу, что тележка уже въезжает в зал.