Иногда капля крови на рубашке или кусок разбитого стекла скажут гораздо больше, чем самые страшные цифры. Я из тех людей, которые плохо понимают, что значит фраза «шесть миллионов погибших в Катастрофе евреев». Да, я была в музее «Яд Вашем» в Иерусалиме и в музее Холокоста в Вашингтоне, я видела то, что невозможно видеть без содрогания. Но работает так называемый «принцип вытеснения» – иначе можно сойти с ума, представляя эти колонны жертв. А вот детали, история одной жизни, воспоминания одной семьи позволяют понять или хотя бы приблизиться к пониманию произошедшей трагедии.

Израильская писательница Наоми Френкель, бежавшая в юности из Германии, из Берлина в Палестину прямо перед началом войны, уже в 60-х годах побывала в Нюрнберге. Она собиралась узнать, как изменилось отношение немцев к евреям за прошедшее с окончания Второй мировой войны время.
– Вы помните шествие с факелами в 38-м? – спрашивала она хозяев дома, где остановилась.
– О да, это была великая эпоха, – отвечали они. – Вот здесь стоял Гитлер! Он воспламенял сердца людей!
«Воспламенял», да. Она не понимала, как такое возможно – ведь концлагеря уже были открыты для посетителей. Трудно понять. Почти невозможно. Но нужно пытаться.

Сегодня, в день освобождения Освенцима, Европа вспоминает о Катастрофе, которую называет Холокостом (в переводе с древнегреческого – «уничтожение огнем»). Ну, это одни вспоминают, а другие – выступают с антиизраильской риторикой, считая, видимо, что сейчас в Израиле убивают евреев по каким-то другим причинам, чем это делали фашисты. Не потому что они евреи. Видимо, 22-летняя студентка или мать шестерых детей – свежие жертвы палестинского террора – чем-то другим сильно провинились.

А я вспоминаю о двух моих семейных открытиях. Однажды я узнала, что бабушкина сестра, вышедшая замуж за поляка и еще до революции уехавшая в Польшу, прошла Освенцим. Она выжила потому, что скрыла свое еврейство. Ее муж – истинный поляк Рихась Фогель – отказался менять свое польское гражданство на немецкое. А ему его предлагали – очень уж фамилия подходящая. Но он не согласился и отправился с женой и тремя детьми прямиком в Освенцим, который сначала ведь строился для поляков, а уж потом стал еврейской трагедией. Эта семья выжила. Я в детстве успела увидеть номера на их руках. И ничего тогда не поняла. А они это пережили, каким-то чудом спаслись, а миллионы – нет. Но слово «миллионы» мало что говорит разуму.

Однажды в Ленинграде в доме какой-то родственницы я увидела на столе хрустальную тарелку и на ней – рисунок с магендовидом. И тоже понимание пришло не сразу. То есть я знала, конечно, что хозяин дома – герой войны, полковник, который никогда не садился за обеденный стол без рюмки водки, привез из Германии много хрусталя. Трофеи, понятное дело, вывозили тогда эшелонами. Потом я повзрослела, и пришло осознание: в каком-то немецком доме кто-то наткнулся на эту тарелку, передал ему, а он отправил ее в родной Ленинград. А как тарелка попала в немецкий дом? Я представляю себе добропорядочную берлинскую еврейскую семью, белую скатерть, субботние свечи, отражающиеся в хрустале. И склоненные головки детей, которым не довелось вырасти. Ведь я точно знаю: эта тарелка стояла на том столе. А потом кто-то громил и этот дом, и синагогу поблизости, и лавку; грабил и отправлял в лагеря смерти. И убивал потом там. И у меня в ушах стоит звон стекла, разбитых окон и витрин. И еще я узнала очередную цифру: уже к 1938 году у немецких евреев было конфисковано 90% собственности. Мир это видел, но это мало кого беспокоило.

«Ну, вечно тут евреи со своим Холокостом!» Они говорят это везде: в России, Америке и снова в Европе – тут их сейчас все больше, тех, кто, негодуя против «непропорционального применения силы» в отношении террористов, маркирует израильские товары, как 70 лет назад маркировали евреев. Еще немного, и тихий бег евреев из Европы превратится в лавинообразный Исход. Можно, конечно, улыбнуться, услышав раздавшееся приглашение из России: «То есть к нам едут? Мы готовы!» – от Владимира Путина. А что? Евреи возвращаются в Россию! Это было бы поучительно и забавно.

Однако хрустальная тарелка из моего детства оказалась в итоге совсем в другой стране. И страна эта – Израиль. Сначала моя тетя получила ее в дар от жены того самого полковника, а потом решила репатриироваться. Тарелка поехала вместе с ней. И теперь яркое солнце и блики воды дробятся в хрустале, потому что окна ее комнаты выходят прямо на Средиземное море. На столе снова лежит белая скатерть, а в доме – зажигают свечи. И хотя над морем в Ашкелоне иногда летают ракеты, но в далеком Берлине снова пора бороться с антисемитизмом, и я чувствую, что тарелке из немецкого еврейского дома самое место тут.