Так получилось, что в ту пятницу из всей большой журналистской компании нас осталось только четверо. Разговор за столом, как водится, пошел о политике, а поскольку каждый из нас благодаря своим источникам информации разбирался в этой области чуть больше, чем положено среднестатистическому обывателю, то вскоре мы заказали еще одну бутылку виски. А когда и она была ополовинена, Гена сказал, что больше пить не в состоянии, так как обещал жене по дороге домой зайти в магазин. Она у него женщина нервная.

– Ты не можешь вот так просто встать и уйти. Ты ж это любил! – заметил Лева, и сегодня числящийся королем фельетона в русскоязычной израильской прессе.
Мы выпили ещё, и тут Лева сказал:
– Фраза «Ты ж это любил» врезалась мне в голову со времен моей студенческой юности в Одессе, – пояснил он. – Один из моих сокурсников ухаживал за дочкой профессора и наконец решился на ней жениться. Настал день, когда пришло время познакомить семью невесты с друзьями жениха. «Ша! – сказал сокурсник. – Это вам не какая-то шантрапа, а интеллигентная семья. Поэтому в гостях вы все должны делать вид, что вообще не пьете. Но я уже купил ящик водки, так что когда смотрины закончатся, мы оттянемся по полной программе. Сидеть там – часа полтора, не больше».

Мы сами к тому времени сидели уже вдвое больше, и пить нам можно было. Посему мы снова выпили, и Лева продолжил:
– Все собравшиеся честно соблюдали правила игры. Когда профессор в белой рубашке и черной бабочке обходил собравшихся с графинчиком коньяка, мы гордо заявляли: «Извините, не пьем!» На стоявшую в центре стола непочатую бутылку водки вообще старались не смотреть. Жених нам подавал утешительные знаки руками: осталось полчаса, двадцать пять минут, двадцать… И тут у одного из нас не вынесла душа. Он взял бутылку водки, налил себе полный, до краев фужер и затем такой же – виновнице торжества. «Ой, что вы, я вообще не пью водки!» – смущенно сказала невеста и по совместительству моя сокурсница и непременная участница всех наших компаний. «Не может быть! Ты ж это любила!» – озадаченно сказал наш товарищ.

Надо заметить, что Лева учился в одном одесском институте, в котором по неведомым причинам забыли ввести процентную норму. В результате почти половину студентов этого вуза составляли евреи, съехавшиеся в Одессу со всех концов бывшего Советского Союза. Мужское студенческое общежитие института, соответственно, четко делилось на еврейскую и нееврейскую половины. По сравнению с тем, что творилось на еврейской, ильфопетровское общежитие имени монаха Бертольда Шварца напоминало институт благородных девиц.

– В те времена, то есть в конце 70-х – начале 80-х, – вспоминал Лева, – в Одессе было немереное количество еврейских невест, и заветной мечтой их родителей было выдать дочь замуж за «хорошего еврейского мальчика» с высшим образованием. Это позволяло нам набиваться в очередные женихи к какой-нибудь из невест, затем пару месяцев вся компания ежедневно ходила к ней домой пить и закусывать. А потом «жених» отлипал, и наступал черед следующего. Таким образом, мы все очень даже неплохо существовали, несмотря на нищенскую стипендию. Дома потенциальных невест мы про себя называли «колодцами». В том смысле, что не плюй в колодец – пригодится, а если ты его открыл, то постарайся черпать из него, пока это возможно.

И вот спустя полгода после того, как половина моих сокурсников уже побывала в женихах у дочери директора Одесского винзавода Долли Розенфельд, я поинтересовался, что происходит с этим «колодцем» и не пришло ли мое время им заняться?! «Не стоит! – сказали мне. – Во-первых, Долли до свадьбы все равно ни-ни. Во-вторых, у нее грязный язык – скажет, как вмажет, вовек потом не отмоешься. А в-третьих, этот колодец уже вычерпан». «Не думаю, что он вычерпан до дна», – ответил я и таки набился в женихи к Долли.

Боже мой, такой богатой квартиры я до того никогда не видел! И дело не в трех огромных комнатах с роскошной меблировкой. Буквально в каждом уголке этого дома пряталась бутылка с чем-то спиртным. Открывали шкафчик для обуви – и оттуда вываливался крымский коньяк. Лезли в секретер – и натыкались на молдавские вина. Под диваном прятался ящик с шампанским. По мере приближения к домашнему бару ценность разбросанных то тут, то там напитков возрастала, а уж в самом баре стояли только французские вина и коньяки с выдержкой в двадцать и более лет.

Однако и я, и мои друзья, оказавшись в этом доме, то и дело бегали в туалет – потому что там, в шкафчике над унитазом, хранилась канистра чистого спирта, настоянного на апельсиновых корках. Спирт этот предназначался для сантехников и прочего обслуживающего персонала, но нам он казался слаще меда, пьянее, чем вино. Поженихавшись так месяц-другой и опорожнив с друзьями всё спиртное в доме Розенфельдов, я решил, что пришло время ретироваться. А тут как раз мой приятель Боря Штурм, учившийся на курс младше меня, без памяти влюбился в Долли. Что, надо заметить, было не удивительно – Доли была настоящей еврейской красавицей.

Короче, Боря решил предложить Долли руку и сердце. В назначенный день он, как это было принято тогда в Одессе, пригласил всю семью невесты в ресторан для объявления исторического решения. На заказ столика он выложил все деньги, которые получил за две курсовые работы, написанные для одного татарина. Надо сказать, что Боря был мальчиком из очень интеллигентной московской семьи, а потому явился на назначенную встречу с родственниками в пиджаке, галстуке, надраенных до блеска туфлях и на два часа раньше запланированного времени. И Боря сел ждать на скамейку.

Ресторан, в котором должна была состояться помолвка, находился в самом центре Одессы, прямо под домом Долли и в двух шагах от районного ЗАГСа. Из этого ЗАГСа то и дело выходили Борины знакомые, только что зарегистрировавшие развод, и предлагали ему отметить с ними это радостное событие. Боря сначала отказывался, но затем согласился выпить 50 граммов коньяка, потом еще 50 граммов и еще 50 граммов, так что вскоре порядком захмелел. Взглянув на часы и увидев, что до мероприятия остается еще 26 минут, он решил немного поспать. Будучи человеком педантичным, Боря не спеша снял пиджак и галстук, повесил их на сук, затем разулся, аккуратно поставил туфли возле скамейки и, подложив часы под голову, лег на нее вздремнуть.

Проснувшись через 45 минут, Боря обнаружил, что уже опоздал, и стал лихорадочно одеваться. Но было поздно – семья Розенфельдов, хоть и задерживалась, уже вышла из дома и направлялась к ресторану, то есть в аккурат мимо скамейки. В этот момент, на счастье Бори, из дома вышли братья-близнецы Захерманы. Это были очень толстые, красивые парниши, вдобавок симпатизировавшие Боре. Мгновенно оценив обстановку, они заслонили его своими широкими телами, слегка пританцовывая на месте и давая ему возможность одеться.

Однако Боря был не в том состоянии, чтобы адекватно воспринимать реальность. «Что это вы тут вертите задницами перед моим носом»? – спросил он Захерманов. Братья обиделись и расступились, и тут Боря оказался лицом к лицу со своей любимой Долли, ее предками, а также ее старшей сестрой – ужасно противной старой девой по имени Флора. «Господи, да он алкоголик!» – брезгливо фыркнула Флора. Возможно, ситуацию еще можно было спасти, но Боря по-прежнему смотрел на мир через пары алкоголя и потому сказал то, что обычно было ему совсем не свойственно: «А ты, Фауна, вообще иди на … !» Как вы понимаете, с помолвкой после этого было покончено. Каких усилий стоило Боре всё же потом уговорить Долли выйти за него замуж – это уже отдельная история.
– И что было потом? – спросили мы и заказали еще одну бутылку.
– Разумеется, старики Розенфельды обиделись на дочку: им был совсем не нужен зять-алкоголик. Они отказались общаться с молодыми и даже не явились на обрезание внука. Но затем пришли «лихие» 90-е, Боря Штурм занялся бизнесом и весьма в нём преуспел, а вот дела старого Розенфельда, напротив, покатились под гору. И настал день, когда старик понял, что надо мириться. Михаил Аркадьевич Розенфельд сам позвонил зятю и сказал, что хотел бы увидеть дочь и внука. «Мы будем иметь честь принять вас послезавтра на бар-мицве нашего сына, празднование которой состоится на нашей даче в Гурзуфе», – учтиво ответил Боря. Но примирения не вышло. Хозяин дачи, которая больше напоминала дворец, был постоянно занят: на бар-мицву съехалось множество уважаемых гостей, Боре было просто не до тестя. Так что почти весь праздник старик Розенфельд просидел в углу огромной веранды, сморкаясь в большой клетчатый носовой платок. Он плакал за потерянные годы. И если учесть, что его старший внук, Марик Штурм, был похож на деда как две капли воды, а то и больше, его можно было понять.