Делаю свои первые шаги на израильской земле. Могу сразу добавить, что с трудом. Иду по некой странной траектории – не как короче и быстрее, а где солнца поменьше, по теневой стороне, в общем. Потому что, как вы понимаете, с солнцем здесь все в порядке, жгущие лучи местного шемеша подобны артобстрелу. От этого путь значительно удлиняется, но мне кажется, что так пока вернее. В связи с этим и условие – никакой русской речи в радиусе ближайшего гектара на новой работе, иначе век не освоюсь.

Для начала подался в шоферскую столовую автобусной компании «Эгед». По дороге туда заготовил оправдания для своих оставшихся где-то в далеких северных краях, что вроде да, запах кислой капусты и не первой свежести котлет, зато все «поближе к кухне». Не тут-то было. Водилы здесь хоть и носят синие форменные рубашечки, но явно принадлежат к элитным белым воротничкам. Одних их всенепременные черные очки чего стоят. Под стать им и повара в картинно-высоких колпаках. Так что я в своей спецодежде на их фоне точно выделялся. Ну, а когда на вопрос, в чем я силен, обрисовал картину в русской традиции широкими мазками – «способен на многое, что скажете, то и буду делать», сразу понял, что пора этот рабочий день заканчивать. Ну, как понял – мне это напрямую так и сказали, только на иврите, так что еще молодец, что понял.

Потом была вакансия помощника водителя грузовика, замаскированная секретарем, ответственным за мои трудовые мытарства, под райские кущи. Я поддался. Услужливое воображение подкидывало сплошь сладкие картинки: вот я на милом еврейском грузовичке качу по живописному серпантину, где по одну сторону – сады, а по другую – море с гордо реющим над его седой пучиной буревестником. Из сладкого сиропа мечтаний меня вырвали в первую же трудовую минуту емким единым словом «таазор», что значит – «вали помогать». Подозрительного вида люди таскали какие-то здоровенные блоки. Один краткий взгляд на один такой блок сделал меня вновь безработным.

Но на днях я занялся популярным в узких кругах новых репатриантов делом. Метапель я, то есть что-то вроде помощника по дому. Подопечный мой – Шмулик, хотя я называю его более привычно – Эммануилом, кем он собственно и был в своей прошлой одесской жизни. Эммануил – ещё из той, знаменитой плеяды отказников, о которых рассказывали сквозь рёв и вой советских глушилок «вражеские голоса» западных радиостанций. В 1979 году его семья впервые подала документы на выезд в Израиль по причинам, известным очень многим представителям еврейского народа. Когда его сын попробовал подать документы в медицинский институт Одессы, где жил Эммануил, то участливая секретарша сказала отцу мальчика, чтобы понапрасну не травмировал ребёнка, ибо в связи с происхождением шансов у него никаких. В те же самые времена то здесь, то там ползли по Одессе разговоры о готовящихся погромах.

Как и в большинстве случаев, в те времена семье Эммануила в выезде было отказано, как и в последующей работе. Он тут же «полетел» со своей должности ведущего конструктора одного из одесских предприятий полиграфической промышленности. Оказавшись на улице, Эммануил не впал в отчаяние и в скором времени уже монтировал потолочные карнизы по частным заказам, зарабатывая на каждом заказе по 15 рублей тех ещё денег, когда зарплата среднестатистического инженера составляла 120 рублей. И тогда, и в дальнейшей жизни выручали Эммануила золотые руки и инженерная мысль, которая никогда не засыпает – так любит он говорить.

Шли годы. В восьмидесятых, когда режим в СССР немного смягчился, Эммануила приняли на производство начальником смены, где он и работал до самого своего отъезда в Израиль. Новая жизнь обрушилась на Эммануила, когда ему исполнилось уже без малого 64 года. Люди в этом возрасте имеют мало шансов, если и вовсе уже никаких. Эммануил ухаживал за стариками и мёл улицы. И тут пригодилась его никогда не спящая инженерная мысль. Колёса Эммануиловой тележки, на которой он возил нехитрые приспособления для уборки улиц, постоянно ломались. Возле каких-то автомастерских Эммануил нашёл нужные по размеру подшипники, заменил ими старые, смазал, отрегулировал, смоделировал тормозные буксы для своей тележки, чтобы оставленная она не катилась под гору, и вышел в передовики всеизраильской дворницкой профессии. Шли годы, Эммануил вышел на пенсию. К тому времени его квартира была на загляденье уже обустроена и обихожена его руками. Даже его палочка, с которой уже теперь гуляет, с трудом передвигая ноги, стоит у него дома в каком-то отлаженном приспособлении, чтобы не приходилось поднимать её с пола, если вдруг она упадёт.

Мы сидим с Эммануилом в тенистом садике, куда выходим, когда я сопровождаю его на прогулке.

– Не жалеете ни о чём? – спрашиваю я хоть и его, но на самом деле – самого себя. – Всё-таки там, в прошлой жизни у вас была уважаемая профессия, большая квартира в центре Одессы и вообще вполне отлаженная жизнь.

– Знаешь, я вообще пошутить люблю. В молодости, например, когда телевизоры плохонькие были, я над сыном подшучивал. Бери фуфайку, говорил, и шугай их, помехи эти, отпугивай. И он ходил, размахивал одёжей с надеждой. А недавно я тут над своей соседкой пошутить решил. Такая же старуха, как и я, советская, но забавная, в голове у нее уже все путается, не то что день не может вспомнить – эпоху. И вот я подхожу к ней, она улыбается, здоровается, а я возьми и скажи: «Ну что, Абрамовна, сын-то твой из райкома вернулся уже?» И тут такой испуг на ее лице, такой ужас. Захлопотала, запричитала, что дома вроде и все хорошо. И тут я понял, что абсолютно спокоен и за детей, и за внуков, чья счастливая жизнь не будет такой, как наша в стране исхода, которая, по сути, никогда не была нашим домом.