Признаюсь – люблю ездить в поездах. Люблю прислушиваться к разговорам попутчиков, делая вид, что рассматриваю заоконные пейзажи. Люблю перекинуться с кем-то парой-тройкой фраз «за жизнь», да и просто люблю мерное покачивание, наводящее на мелкую философию в глубоких местах. По сути, поезд – это символ нашей жизни: мы входим в него на своей станции, и пока едешь, глядишь, многие уже вышли из вагона, в нем появились совсем другие, а вот и тебе пора выходить, и дальше всем этим мимолетным знакомым и незнакомым ехать уже без тебя.

Не так давно я возвращался ночью на почти последнем поезде с севера страны в Тель-Авив. Еще на перроне обратил внимание на супружескую пару средних лет: за годы совместной жизни они стали похожи друг на друга настолько, что больше напоминали брата и сестру, и судя по чемоданам, направлялись в аэропорт. На их лицах отчетливо была видна тревога за оставленных дома детей, хотя никаких сомнений, что их дети уже достаточно взрослые, быть не могло.
– За эту неделю мальчики превратят квартиру в бордель, – с мрачным видом изрек мужчина.
– Ну, еще бы! Они же все в папочку! – отрезала жена. – Ты не мог бы переменить тему?! А то я сама об этом постоянно думаю!

Войдя в вагон и заняв место, я по привычке оглядел попутчиков, выхватывая тех, за кем будет интереснее всего наблюдать. Неподалеку от меня разместилась шумная компания подростков, ехавшая убивать время на знаменитых тель-авивских дискотеках. А вот через два ряда сидела молодая блондинка, «русское» происхождение которой было, что называется, налицо. Ее нельзя было назвать красавицей, но черты складывались в какую-то чарующую и притягательную гармонию. Напротив нее сидел солдат, почти мальчик – тоже, видимо, «русский». Почему-то год от года солдаты делаются все моложе, в последнее время они вообще кажутся мне детьми. Где-то через две станции этот мальчик протянул девушке свой телефон.
– Вот, посмотрите, – сказал он. – Впервые в жизни написал стихи. Для вас.
– Для меня?! – переспросила она, пробегая глазами по строчкам. – Если ты таким образом пытаешься со мной «начать», то напрасно. Ничего не получится. Знаешь, сколько мне лет? Двадцать девять! А тебе, наверное, восемнадцать?
– Девятнадцать.
– Ну, это все равно. Но за стихи спасибо. Приятно. Очень приятно.
– Я и в самом деле впервые написал. Я от литературы далек, в школе физику учил. Вам понравилось?
– Мне и в самом деле приятно. А ты что, солдат-одиночка? Один в Израиле?
– Нет. С чего вы взяли?
– Ну, ты так хорошо говоришь по-русски, вон даже стихи написал.
– Я из Бат-Яма. У нас почти весь город говорит по-русски, и мы с друзьями говорим между собой исключительно по-русски.
– Что ты говоришь?! У нас на севере такого нет… А где ты служишь?
– В «Голани».
– В «Голани»?! Зачем ты полез в самое пекло? Ты же говоришь, что физику учил, мог бы попасть в отряд компьютерной разведки.
– Но я захотел в «Голани»…
– Представляю, какие ночи ты устроил своей маме. Я, кстати, тоже служила в боевых частях, но со временем понимаешь, что это все – ерунда, никто этого потом не оценит. А вот если бы ты пошел в «подразделение 8200», то после демобилизации тебя бы с руками-ногами любая хай-тек компания отхватила. Ты же физику учил! Поверь, где именно ты служил, потом станет совершено не важно…
– А что по-настоящему в жизни важно? – вдруг спросил он с совершенно серьезным лицом.
– Важно? – она на несколько секунд задумалась. – Важнее всего, наверное, быть достойным человеком.
– Физика этому не учит.
– Ты прав, – соглашается девушка. – Не учит.
Через минуту она вдруг возвращается к стихам.
– Знаешь, – говорит она, – я тоже когда-то писала. Заразилась от бабушки. Она у меня работала библиотекаршей и писала стихи. У нее даже когда-то сборник вышел в Москве.
– А почему прекратили?
– Не знаю. Понимаешь, для этого нужна муза. А муза ушла…

На некоторое время они оба умолкли, а потом девушка начала вспоминать свою армейскую службу и как-то мимоходом обронила, что в армии прошла «облегченный гиюр». На этих словах солдат оживился.
– У меня та же проблема, – говорит он. – У меня только папа еврей. Вы думаете, стоит пройти гиюр?
– Это только ты сам можешь решить, – отвечает она. – Для девушки это вроде важнее, чем для парня: ведь тогда у нее дети будут считаться евреями. Но я прошла не поэтому – просто действительно захотела. И знаешь, мне сейчас стыдно, что я ничего не соблюдаю, хотя во все это верю.

Вагон покачивался, эти двое продолжали свою неспешную беседу, а я невольно подумал, что вот они – типичные представители того самого «полуторного поколения», которых привезли в Израиль еще детьми, со всеми их чаяниями и проблемами. Не таким уж плохим, судя по всему, получилось это поколение, которое сейчас все больше начинает задавать тон в Израиле во всех областях: в науке, литературе, театре, музыке. И как же странно перемешалась в них привезенная с собой дедами и бабками тяга к той же поэзии с израильскими понятиями о долге и чести: «Важнее всего – быть достойным человеком… Физика этому не учит…»

Самое интересное, что все они – независимо от того, сколько в них русской или еврейской крови – чувствуют себя своими в обоих мирах. Спустя еще несколько минут мое внимание переключилось на сидевшую в другом конце вагона молодую пару коренных израильтян – обоим лет по 25, вряд ли больше. Прислушиваюсь и понимаю, что парень рассказывает случайной попутчице, как у него почему-то никак не складывается с девушками: сегодня, например, его бросила очередная любимая, вот он и решил отправиться в Тель-Авив.
– Хочешь, я позвоню ей и скажу, что такими парнями, как ты, не разбрасываются? – искренне предлагает девушка.

В этот момент объявляют, что поезд приближается к моей станции. Надо выходить, а жаль – чувствую, что нахожусь в самом начале истории, у которой должно быть продолжение. Возможно, лет через десять их дети впервые поинтересуются, как познакомились их родители?
– Значит, так, – скажет она. – Это произошло в тот вечер, когда ваш папа поссорился со своей девушкой и решил поехать напиться в Тель-Авив…