Дождь прошел, в Петербурге засияло неожиданное солнце, и стало еще очевиднее, что в городе что-то происходит. По улице Рубинштейна шли горожане с фокстерьерами. Ну, странно, конечно. Хотя день и так был необычный. И вообще – слишком много народу было на улице, и все они неспешно двигались от Невского по Рубинштейна, к дому номер 23. По дороге у кафе – а на этой улице кафе и баров теперь гораздо больше, чем раньше было пивных ларьков – некоторые останавливались, задумчиво выпивали рюмку водки, закусывая хлебом с селедкой. Денег не платили, называя тихо официанту пароль. Я прислушалась. Пили «За Довлатова».

Ещё совсем недавно в его коммунальную квартиру, в которой он с мамой и женой прожил большую часть ленинградской жизни, почитателей творчества Довлатова нынешние жильцы пускали за бутылку портвейна. А в этот день – бесплатно. По-прежнему тот самый «длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной». Теперь можно было чинно осмотреть страшную коммунальную кухню, не изменившуюся за прошедшие с его отъезда 40 лет. И постараться тоже не измениться в лице. В квартире текла обычная коммунальная жизнь.

Рядом с домом стояли вдова писателя Елена Довлатова и дочка Катерина – высокая, как отец, с красивым волевым лицом. Они все же прилетели, хотя сначала сильно сомневались. Историк Лев Лурье тихо спросил Елену, не хочет ли она подняться, взглянуть на квартиру. «Нет!» – решительно ответила она, но видом толпы во дворе дома, где прожила столько лет, была явно впечатлена.

Однако все искали знакомую фигуру. И я искала. Потому что это было очень логично – встретиться тут с Довлатовым в день его рождения. Мне о многом хотелось его спросить. Видимо, не только мне, раз огромный двор был полон. Много стариков. Много молодежи. Опять же, хозяева фокстерьеров.

И я наконец его увидела. Он стоял в какой-то узнаваемой по фотографиям вельветовой рубашке, прислонившись к косяку двери. Глаза были грустные. И я вспомнила строчки из его нью-йоркского письма: «Хотите, перечислю все вывески от “Баррикады” до “Титана”? Хотите, выведу проходными дворами от Разъезжей к Марата? Я знаю, кто мы и откуда. Я знаю – откуда, но туманно представляю себе – куда… Зовут меня все так же. Национальность – ленинградец. По отчеству – с Невы».

Самое время и нам задуматься – откуда мы. И куда. В день его рождения я приехала в Петербург из Тель-Авива не напрасно. Сергей Довлатов был здесь. Хотя сначала я сильно в этом сомневалась. И правда, «пить дорогое шампанское в “Англетере” в честь Довлатова – это вот зря», – морщились его былые друзья и собутыльники. Но выпили, чего уж там.

Герой, как известно, был далек от любого официоза. Но вот на его улице официоза, к счастью, не случилось. Видимо, помогло то, что праздник состоялся не на государственные, а на собранные благотворителями деньги – в том числе, участвовали еврейская и армянская общины города. Довлатов не раз отмечал в себе это смешение кровей.

Перепады в отношении к Довлатову со стороны официальных лиц, читателей и критиков – поражают амплитудой. Удивительно, как абсолютно асоциальный в глазах власти, малоизвестный фрондирующий писатель, вынужденный эмигрировать по настоятельным требованиям КГБ после избиений в милиции, стал в 90-е годы читаемым и почитаемым всеми, включая власть предержащих. «Они любить умеют только мертвых».

И это при том, что бунтарем Довлатов никогда не был – просто, как говорил Яков Гордин, «в нем чуяли чужого». Попав в тот странный зазор между оттепелью, когда он еще был слишком молод, и закручиванием идеологических гаек, когда вклиниться в писательские ряды стало уже невозможно, он на самом деле хотел быть признанным и публикуемым. Но была не судьба. Даже когда он написал «правильный» производственный роман, даже когда уехал в либеральный Таллин… Его чуждость была запротоколирована и не подлежала пересмотру.

И вот очередной размах маятника. Городская власть, правда, предпочла не заметить ленинградского юбилея, но друзья и читатели не пропустили: придумали праздник, собрали деньги и заказали скульптору Вячеславу Бухаеву памятник.

С памятником Довлатову вышла, конечно, курьезная история, вполне достойная прозы юбиляра. Разрешения на установку городские власти до последнего момента не выдавали. И ведь нашлась веская причина: не прошло положенных 30 лет после смерти. Но тысячи собранных подписей сделали свое дело – памятник открыли. И Довлатов с грустными глазами наконец-то прислонился к косяку двери на улице, по которой он ходил в тапках и с фокстерьером Глашей на поводке. А прямо во дворе звучал его любимый джаз, люди цитировали его рассказы и слушали друзей, которые складывали свой миф о Довлатове. «Какие высокие у тебя потолки, – сказал мне Довлатов, зайдя в гости. – Вот здесь тебе и надо повеситься…»

В общем, он оказался очень личной историей для всех нас. И для меня, конечно, тоже. Например, он учил меня писать. Как и многих других. Да и жизнь его – не идеальная, не ровная, не вписывающаяся ни в какие рамки – чему-то учила. Сейчас я вчитываюсь в его эмигрантские записки, а ещё пришла пора освежить опыт былой фронды.