Страшнее всего в ситуации с псковскими детьми то, что в этой истории никто никого не слушал. Кате и Денису было по пятнадцать лет, они учились в одной гимназии, встречались восемь месяцев. Внешне благополучные подростки, приличные семьи. Катины родители были против этих отношений и регулярно избивали девочку – в последний раз это случилось на глазах у Дениса. Парень украл у мамы карточку, снял с нее деньги, и ребята вместе поехали на дачу Кати. Там они вскрыли ножом сейф ее отчима-спецназовца, нашли в нем оружие, коньяк и патроны. Три дня пили, разговаривали, транслировали все в «Перископ». Когда подъехала милиция – выстрелили в машину. Готовились умереть. Боялись смерти. Боялись того, что их «посадят на двадцать пять лет, и мы выйдем сорокалетними». Еще больше – боялись родителей.

Очень сложно говорить, что там произошло на самом деле. Официальная позиция госорганов – после штурма подростков нашли мертвыми, Денис якобы сначала застрелил Катю, а потом застрелился сам, как они и планировали. Но на видео запечатлено, как ребята выбрасывают оружие из окна перед штурмом. И толком даже неизвестно, что за оружие было у подростков – боевое или травматическое.

Еще до милиции в дом к ребятам приходила Катина мама, пыталась забрать дочь. Девочка схватила нож, мама его вырвала у нее из рук, сильно порезав Кате ладонь. Денис в ответ выстрелил женщине в ногу. Учителя теперь дают интервью, говорят, что Катя постоянно жаловалась на избиения дома, показывала синяки, пыталась резать вены, устраивала истерики в школе, билась головой о стену. Но никто не поинтересовался, что же у нее происходит. Тем более что общественное мнение и государственная политика склоняются к тому, что родителям это можно. В интернете уже появилось немало материалов о том, что Катя была плохая девочка, не слушала родителей, возвращалась домой после девяти вечера. А в тот, последний день дома, когда ее избили, она и вовсе убежала к подруге, несмотря на запрет. И встретилась там с Денисом. Развратная, грязная, непослушная девочка. Понятно, что мать нашла ее и била так, что соседи даже планировали вызвать милицию. Но не вызвали.

Мне кажется, что Денис был, собственно, единственным человеком, кто слушал и слышал Катю. Жалел ее. Защищал – как мог, по мере своих пятнадцатилетних сил и мозгов. Во время трансляции ребята постоянно удивлялись, почему так мало людей их смотрят, почему никто не задает им никаких вопросов? Я помню это жуткое ощущение из своих пятнадцати лет: когда ты сначала пытаешься говорить, потом – плачешь, кричишь, делаешь что-то запредельное, чтобы тебя наконец услышали и увидели, а в ответ – ничего.

Я как-то целый год, с четырнадцати до пятнадцати, пыталась отравиться – настолько невыносимой мне казалась жизнь. Тогда не было интернета, а медицинские справочники не отвечали на интересующий меня вопрос. Поэтому я придумала набрать побольше разных таблеток в надежде, что они как-нибудь друг с другом прореагируют и я смогу умереть. Целый год со мной творилось странное – я то не могла проснуться, то у меня была странная аллергия, то внезапная рвота. Смеси таблеток не действовали, но я не оставляла попыток. Выпить по очереди сорок или пятьдесят таблеток – довольно сложно, ты просто не сможешь выпить столько воды, удобнее глотать их горстями, предварительно вынув из упаковки. Поэтому однажды мама все-таки нашла у меня коробку с очередной «порцией» – я очень испугалась, но одновременно была и рада. Я надеялась, что сначала они будут ужасно кричать и ругать меня, а потом спросят наконец, что происходит? Почему я хочу умереть? Но меня не спросили. «Представляешь, взрослая девушка уже, – говорила мама своей подруге по телефону, – уже и грудь есть, и все остальное. А играет с красивыми цветными таблетками, как с игрушками!» Они решили, что я в таблетки – «играла».

Я не знаю, что подумала мама Кати, когда нашла свою дочь через три дня после исчезновения. Но, насколько я понимаю, она с ней не разговаривала. Она ее ни о чем не спрашивала. Она решила, что сможет увести девочку силой. Как три дня назад до этого она решила, что сможет такой же силой добиться от дочери послушания и отказа от встреч с любимым мальчиком.

Примерно так же рассуждала полиция и бойцы СОБРа, которые штурмовали дом с двумя перепуганными детьми. Известно только то, что за пять минут до смерти Катя говорила, что боится возвращаться домой к родителям. Что она просит разрешения жить с Денисом. Впрочем, за них уже все было решено, и эту просьбу тоже вряд ли кто-то по-настоящему услышал и понял. Хотя она меньше всего была похожа на просьбу человека, который планировал убить себя или кого-нибудь еще.

Они оба, эти дети, невероятно, кинематографически красивые и трогательные. После побега они остригли и перекрасили друг другу волосы, чтобы их не узнали – тоже, как в кино. Когда смотришь последнее видео Кати, ты наблюдаешь растерянного, загнанного в угол и не видящего никакого другого выхода ребенка. Я ее понимаю, мне самой было пятнадцать, просто у меня не было любящего и желающего защитить меня мальчика. И ружья.

Хочется остановить это видео и крикнуть, что им еще не исполнилось шестнадцати, что они никого не убили, что никто их не посадит во взрослую тюрьму на двадцать пять лет. Что все еще можно исправить, что все еще может быть хорошо! Хочется поговорить, хочется спросить их: что они хотят? Как сделать так, чтобы они вышли из того жуткого дома и увидели новые варианты. Примерно этому нас учит иудаизм – задавать вопросы прежде, чем судить. Обращаться к первоисточникам до того, как принимать решения. Собственно, евреи уже почти шесть тысяч лет имеют дело с первоисточником. Проблема в том, что в ситуации выбора, в критической ситуации – очень сложно остановиться и задать вопрос. Остановиться и не судить. Ну, хотя бы до того момента, пока ты не получишь ответа на свой вопрос.