Первый человек, с которым я заговорил в статусе гражданина Израиля, был ироничный седой мужик лет пятидесяти. Мы, новые репатрианты, толпились на выходе из аэропорта в ожидании такси, которые отвезут нас туда, где наша абсорбция пройдет легко и непринужденно.
– Многовато в этот раз приехало. Что там, совсем плохо стало?
– Не то чтобы совсем.
– А ты сейчас куда?
– В киббуц.
– Тогда вот тебе мой совет – поживи там месяц, а потом на вольные хлеба. Киббуц для тех, кто любит коммунизм.
– Я люблю коммунизм.
– Ну-ну, месяц, говорю, – сказал мужик, пожал мне руку и был таков.

Решение пройти абсорбцию в киббуце далось мне легко. Платишь тысячу шекелей в месяц и не волнуешься ни о крыше над головой, ни о еде. В отсутствие соблазнов большого города эффективно учишь иврит. Ну, работаешь, конечно. Но предложенный мне киббуц славился вином и пуленепробиваемыми стеклами, так что я был уверен – будет либо затуманенная нега, либо настоящий хардкор. И то, и другое было мне по душе. Ну, и коммунизм, конечно, тоже. Пусть я формально и совсем недолго, но все-таки состоял в региональной ячейке социалистического движения. Настало время оценить на практике идею коммуны с равенством в труде и потреблении.

В общем, с легким сердцем подписал я бумагу, где давал честное комсомольское 24 часа в неделю учить иврит и ещё столько же – работать на производстве. Взамен получил таинственный магнитный ключ и двух соседей по комнате в придачу – здоровяка Мишу из Донецка и худого Максима из Днепропетровска. Они-то и объяснили мне, что ключ дает доступ к еде. Но не ко всей.
– У тебя есть 500 шекелей в месяц, но сразу говорю – не обольщайся, – рассказал Миша. – Яйцо с бутербродом в местной столовке стоит 10 шекелей, фрикадельки с подливой – 20 шекелей.
Я сразу понял, почему он так серьезен. Нехитрые подсчеты показывали, что даже если есть одно яйцо с бутербродом и фрикадельками в день, то денег хватит лишь на две недели.
– А что потом? – спросил я.
– Даже думать не хочу, пока у меня есть запасы пюре «Роллтон», но как только они закончатся, я буду требовать прикорм, – в устах Миши это звучало как угроза.

Вскоре я узнал, что другие обитатели киббуца спокойнее относятся к продовольственной политике. Понятно, что ни о чем не волновались девушки – они всегда хотят похудеть. Японцы Иешуа и Меир вообще почти не говорили – только сладко улыбались. Но молчал также и канадец Рон, и брутальный нелюдимый техасец Альберто, и 20-летний бразильский хиппи Шмуэль. В следующие дни я пытался разгадать тайну их молчаливого спокойствия. В один из дней прогулялся с Роном за дровами для вечернего костра – да-да, вечером киббуц больше всего похож на пионерский лагерь – и быстро понял, что Рона мало что может смутить: он оправдывал лучшие стереотипы о канадцах и неведомым мне образом разрубал огромные поленья небольшим камушком. «Главное – попасть в нужную точку», – кажется, это были единственные его слова за часовую прогулку.

Следующим на очереди был техасец Альберто, и подступиться к нему было непросто. Когда рядом с ним сел вечно счастливый хиппи Шмуэль, он сказал ему по-простому: «Уйди, а? Мне неприятно, что ты здесь сидишь». Шмуэля как ветром сдуло.

Я же был твердо намерен сломать оборону, хоть Альберто и был в два раза больше меня.
– Да надоел, он – мой сосед. Я терпеть не могу уже эту его гитарку, укулеле. Ну, и метеоризм у него, – неожиданно доверительно вывалил на меня Альберто.
Пока я думал, как отреагировать, Альберто пошел дальше:
– А я просто пальму хочу посадить возле своего дома, чувак, просто пальму.
– Не приживется, – поспорил я.
– У меня приживется, чувак. У меня – всё приживется.
На следующее утро Альберто и вправду вогнал огромную финиковую пальму в выкопанную накануне яму. Уж где он ее достал – непонятно. Я думал только о том, что финики калорийные.

Однако к концу первой недели наша «Лига ненасытных» смирилась с ценами в столовой. Но тут же получила удар под дых – в виде работы. Как уже было сказано, 24 часа в неделю мы должны были трудиться. К вину не подпускали, оставались сад, прачечная, столовая, магазин, отель и, конечно, фабрика по производству пуленепробиваемых стекол. На местном пайке энтузиазм по поводу хардкора на заводе поугас. Так что на собеседовании я говорил, что слаб и немощен и с тяжелым физическим трудом знаком только понаслышке. Конечно же, меня отправили на завод. Как и двух моих однопартийцев по «Лиге ненасытных».

Мы с тоской смотрели, как в саду работает расслабленный Зиги, в прачечной – приветливый Джереми, а в магазине – добродушная пожилая Ребекка. На фабрике по производству пуленепробиваемых стекол нас каждое утро ждал Неистовый Дед. Он не говорил на иврите, ездил на машине 1987 года, которую любовно называл «Зубило», и не терпел, когда ему перечат. «Завтра пятница, короткий день, – говорил Неистовый Дед, – поэтому работать будем с пяти утра до часу дня. Это понятно?!» Или вот еще: «Я уезжаю в Германию, приеду злой, так что лучше вам не косячить».

Мы гадали, почему он должен был вернуться злой, строили предположения, что он припоминал немцам Холокост, но все оказалось проще: он ездил раз в год в командировку на завод в Гамбург, где резал, таскал и красил стёкла по 12 часов в сутки в течение двух недель. Да так профессионально, что ему платили в два раза больше, чем в киббуце. С Неистовым Дедом мы быстро поняли, почему все русскоговорящие попали на завод. Неистового Деда нужно было понимать на ментальном уровне, потому что его языковые конструкции лежали далеко за пределами русского литературного языка.

В общем, «Лига ненасытных» тут же начала переводить затраченную на заводе энергию в калории и быстро пришла к выводу, что при такой работе 500 шекелей – это ничтожно мало.
– То есть Рон в саду сажает цветочки и ездит на электромобиле с Зигги, а я восемь часов таскаю стекла и езжу на «Зубиле» с Дедом? Это справедливо? – возмущался Миша.
Он-то и положил начало радикальному крылу «Лиги ненасытных» – стал прятать щницели под рисом, просто закапывал в аккуратную белоснежную горку и с невозмутимым видом проходил на кассу. Мясо по цене гарнира ему удалось съесть два раза. На третий раз новенький на кассе араб вдруг сверкнул глазами, схватил вилку и воткнул ее – конечно, не в Мишу, а в горку с рисом. После чего победоносно вытащил на свет худосочный шницель. С тех пор Мишина еда всегда имела несколько вилочно-ножевых ранений: доверие в столовой он потерял.

Пора было создавать независимый профсоюз. Вечером я готовил пламенную речь, обращенную к киббуцному начальству. Заканчиваться она обязательно должна была фразой из «Скотного двора» Оруэлла: «Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие». Потом пауза и –«Это – не социализм!» Но утром следующего дня протест больше напоминал брюзжание, а к вечеру требования справедливости окончательно переродились в квазифилософские рассуждения о судьбе и путях, которые, как известно, неисповедимы. Одним – цветущий сад, другим – завод по производству пуленепробиваемых стёкол.

Вечера в киббуце вообще не располагали к протесту: хиппи Шмуэль давал японцу Иешуа уроки игры на гитаре, Рон из Канады зазывал пойти к пещере и развести костер, Коля и Миша из «Лиги ненасытных» готовили вылазки в сад, чтобы набрать яблок. Около ульпана на лавочке сидела Олеся. Из коржей и шоколадной пасты она соорудила торт и уговаривала немедленно его съесть. Олеся рассказала, что живёт в Израиле пять лет, что год назад ей предложили стать членом киббуца, но она отказалась: «Работать здесь хорошо, но чтобы здесь жить, надо быть коммунистом».
– А кто-то остаётся? – спросил я у Олеси.
– Да. Но тебе надо иметь вторую степень, рекомендации от членов киббуца, а потом поехать в лагерь на специальные курсы, где тебе объяснят, что значит быть Настоящим киббуцником. Хочешь стать Настоящим киббуцником?
– Нет, месяца хватило, я уезжаю завтра на вольные хлеба.
– Не любишь коммунизм?
– Коммунизм-то я как раз люблю.