Ничего не могу с собой поделать – каждый раз в Песах память отбрасывает меня на двадцать с лишним лет назад. В нашу последнюю ночь на земле, которую мы считали до боли родной.

Вокруг нас рушилась огромная страна, на глазах пустели полки магазинов, даже на рынке купить что-нибудь съестное стало проблемой. Жена жаловалась, что ей нечем кормить детей: простояв три часа в очереди за маслом, она ушла с пустыми руками. На многих предприятиях начались перебои с выплатой зарплаты. Да и городская среда погружалась в хаос и тьму, а с лиц прохожих исчезли улыбки. Но это совершенно не убеждало меня, что надо всё бросить и ехать в Израиль.

Ведь у меня была любимая работа, и даже в наступающем хаосе впереди маячили огромные карьерные перспективы. К своим двадцати восьми годам я входил в десятку самых востребованных и высокооплачиваемых журналистов республики – мне приходили ежедневно десятки писем от благодарных читателей. И всё предлагалось в одночасье бросить, включая библиотеку из 2000 книг, которую я собирал со школы.

Но дело было не только в карьере и привычном быте. Главное – я действительно чувствовал свою неразрывную связь с землей, на которой вырос, с ее народом – его историей и культурой. И какие бы удары я ни получал за свое еврейство, бросить всё было просто немыслимо.

Помню, как я поделился этими мыслями с близким другом-азербайджанцем, и тот посмотрел на меня с изумлением.
– Ты идиот?! – всерьез поинтересовался он и добавил: – Здесь никогда не будет свободы, как бы мы с тобой за неё ни боролись. Будь у меня возможность – я бы завтра уехал!

Не только категорическое напутствие друга и постоянные упреки жены, а еще какая-то неведомая сила постепенно, но властно выталкивала меня из страны. Постепенно уехали все родственники и многие друзья, и провожая их, я всё еще думал, что «обойдётся». Но наконец настал день, когда я устал сопротивляться и сказал: «Хорошо, поехали!»

Подобные метания переживал не только я, но и сотни тысяч других евреев, уезжавших в Израиль из СССР. И потому нам всем очень понятно, что чувствовали евреи три с половиной тысячи лет назад, навсегда покидая Египет. Они тоже не хотели уходить – ведь Египет был для них родной страной, с которой их столько всего связывало! И кажется, что обрушившиеся на Египет казни, уничтожившие почти до основания процветающую супердержаву, предназначались вовсе не для египтян и фараона, не желавшего отпускать еврейский народ, – эти казни должны были узреть сами евреи, чтобы наконец возжелать вырваться из рабства на свободу.

Я знаю тот страх, который они испытывали в ночь перед Исходом, осознав его неизбежность, – я сам испытал то же самое. Уже позади остался год бесконечных споров на тему ехать или не ехать, продолжавшихся до последнего. Наш самолет вылетал под утро, и выезжать из квартиры надо было в полночь. У меня тряслись коленки, а в голове крутилась мысль: «Пошутили – и будет!» Нельзя же в самом деле ехать в неизвестность с двумя баулами и 100 долларами в кармане?

Помню, как в последний раз зашел в комнату, где вдоль стены были сложены почти до потолка остающиеся книги. Я чувствовал, что всё это происходит словно не со мной. Это же ощущали евреи при Исходе из Египта – липкий и пронизывающий насквозь страх. И прежде всего потому, что впереди их ждало самое жуткое испытание – испытание свободой. Ведь куда уютнее и проще жить в рабстве с его гарантированной работой и пайкой, чем добывать свой хлеб самому.

В Пасхальной Агаде есть такие строки: «Сейчас мы – здесь, но в следующем году – в Земле Израиля. Сегодня мы рабы, но в будущем году – свободные люди». Думается, что эти две идущие подряд фразы адресованы, в сущности, двум разным евреям. Первая – тем, кому еще предстоит совершить личный исход из своего персонального Египта и оказаться на Святой земле. Вторая – уже живущим на земле предков, но так и не ставшим подлинно свободными людьми.

За пасхальным столом мы четыре раза спрашиваем: «Чем эта ночь отличается от других ночей?» Я знаю, чем она отличается. И вы это знаете. А если еще нет – наверняка узнаете в будущем. Всю горечь этой ночи. Весь ее страх. И непередаваемое ощущение, что точка невозврата пройдена.