Дело в булке

«Завтра Йом Киппур – отступать некуда», – эта казенная фраза, которая должна была меня и других мальчиков, собранных в нашей иешиве, подготовить к суточному посту, как к бою за Москву, меня с моим советским прошлым лишь больно резанула по ушам. Сказана нашим воспитателем она была в таком моралистически-наставительном тоне, что даже у куда больших отличников еврейской подготовки, чем я, побудила желание немедленно отведать свинины или каким-то другим образом страшно нагрешить.

Тот Йом Киппур в иешиве стал для меня последним – и днём, и рубежом. На исходе поста, который я выдержал, как и надлежит религиозному еврею, отказывая себе в еде и питье и надрывно молясь, прозвучал звук шофара, возвещающий о всепрощении, которое, как по расписанию, отписал Г-сподь еврейскому народу. А для меня этот звук прозвучал как финальный звонок – не просто прощающий, но и отпускающий. Я собрал в общаге в рюкзак свой скромный скарб, состоящий из десятка разносортных книг и нескольких пар нательного белья, и ушел прочь. Как тогда думал – навсегда.

Помню, как остановился недалеко на площади Таймс-сквер и купил булку в первом попавшемся обычном магазине – читатель не поймет, что в этом такого, но для меня это было революцией в сознании: эта булка была без знака кашрута! Это был первый нееврейский хлеб, выпеченный нееврейским пекарем и без всякого еврейского контроля, который попал мне в рот. А всё, что последовало потом, было похоже на водоворот, в котором я, казалось, хотел нарушить все мыслимые и немыслимые запреты, будто стремясь доказать кому-то – а я и так могу!

Думаю, я бы и не вырвался никогда из этого водоворота, но однажды, будучи проездом в Филадельфии, я встретил в обычном кафе старого еврея – с длинной бородой, в лапсердаке и шляпе. Он сидел и ел булочку в обычном кафе! Это было невидалью, тем более что по соседству было много заведений, обладающих сертификатом кошерности. Не знаю, что мною тогда двигало – вероятнее всего, желание сострить и подначить, но я не удержался:
– На булке нет знака кашрута! Не боитесь попасть в ад? – крикнул я старику через проход и весело засмеялся.
В ответ старик медленно повернул голову в мою сторону, так же спокойно встал, сделал шаг ко мне и протянул руку:
– Соломон Лейбин, офтальмолог.

Я машинально пожал руку, не удостоив его ответным представлением, но тут мой взгляд упал на обнажившееся при рукопожатии запястье старика – я увидел там лагерный номер и встал как вкопанный. «Он в рубашке с коротким рукавом», – вот единственная спасительная мысль, которую я, как ребенок, бешено прокручивал по кругу, чтобы хоть как-то мысленно «сбежать» от реальности происходящего. Это было первым уколом совести за много лет. А старик меж тем заговорил:
– В этом кафе после школы подрабатывает мой внук. Он тоже религиозный еврей и включает здесь печку – так что булочки тут кошерные.
Я начал нелепо извиняться, ожидая, что старик начнет меня поучать и упрекать – и поделом мне! Но он лишь спросил:
– Ты помнишь, что сегодня вечером начинается Йом Киппур?
– Нет, – честно ответил я, давно потерявший счет еврейскому времени.
– А я помню свой первый Йом Киппур, – продолжил говорить старик. – Мой отец тогда сказал, что мне скоро будет тринадцать лет и пора принимать на себя полное бремя заповедей, как и положено мужчине. Это было в Освенциме в 1942 году. Помню, как мама пошила отцу из последней белой простынки, которая давно уже была серой, халат, в который принято облачаться в Йом Киппур. С началом праздника в нашем бараке собрались мужчины, и кто по истрёпанным страницам книг, а кто по памяти начали читать псалмы. А престарелый раввин Михл Герш затянул слова главной молитвы вечера – «Кол Нидрей».

Но не прошло и десяти минут, как в барак вбежал Дудик Розенблюм – молодой социалист и, конечно же, атеист, который на свой страх продолжал окольными путями шнырять между лагерем и городком. Возвращался он всегда с продовольствием, добытым им с невероятными рисками. И в тот раз он влетел в барак и бросил на потрескавшуюся тумбу наволочку, в которой обнаружилось с десяток свежих, только что испеченных и невероятно ароматных булочек. Даже в Кракове до прихода немцев от таких булочек слюни бы потекли, а уж в лагере на голодном пайке – река лилась!

Все сразу посмотрели на старенького рабби Михла, который был самым авторитетным раввином в нашем бараке. Выбор перед ним стоял непростой – либо разрешить евреям нарушить самый святой пост, либо лишить и так голодный уже много месяцев барак пищи, причем добытой с такими рисками для жизни. До конца поста булочки Дудик, понятное дело, не сохранил бы.

И старый Михл сделал то, что должен был сделать настоящий раввин – продолжил молиться, накрыв талитом голову и отвернувшись к стене, чтобы не видеть происходящего сзади и предоставить каждому право самому решать – жить или умереть. После освобождения Освенцима советской армией я чудом смог добраться до американской зоны оккупации, а потом – переехал в США. И с тех пор каждый год в канун Йом Киппура я прихожу в кафе и съедаю булочку в память о том дне в Освенциме, – закончил свой рассказ старик, положил заметно трясущимися руками два доллара в принесенный мексиканкой счет, поздравил меня с наступающим праздником и направился к выходу.

А я всё стоял пораженный и лишь в последнюю секунду, когда старик был уже в дверях, выкрикнул:
– Так вы съели тогда ту булочку?!
– Ты что, дурак, не понимаешь, что это не про булку? – разочарованно посмотрел на меня старик, будто сожалея о зря потраченном на меня времени, и вышел.

Прошло уже более 20 лет, и офтальмолога Соломона Лейбина наверняка уже нет в живых, но с тех пор я не пропустил ни одного Йом Киппура. И каждый раз в его канун я рассказываю эту историю, и каждый раз меня спрашивают:
– Так он съел ту булку?
И каждый раз я отвечаю:
– Дело не в булке!