Детство хасида в советском Ленинграде

70-80-е годы. «Отказной» подпольный Ленинград. За любые попытки выехать из страны ждут увольнения, преследования, допросы в КГБ. А для ребенка все это может обернуться увлекательным шпионским романом. «Для меня детство осталось самой яркой эпохой в жизни, потому что действительно происходили какие-то важные секретные вещи, потому что все это я видел не в фильмах про шпионов — это было здесь и сейчас», — говорит Моше Рохлин, один из таких «отказных» детей. Когда он начинает рассказывать об этом, на его лице появляется радостная мечтательная улыбка.

«Что бы это ни было — ничем хорошим это не пахло»

Первое яркое воспоминание из детства: о том, как дедушка в первый раз взял его в синагогу. «Невероятное явление» для маленького Моше — Большая хоральная, Симхат Тора, весь двор и улица переполнены людьми. До сих пор он помнит, где они стояли в синагоге. Впервые он видел свиток Торы — тогда еще не зная, что это такое. Шел 1979 год. Рядом стояли какие-то машины, кто-то фотографировал, потом проводились разъяснительные беседы в соответствующих органах — и тем не менее люди продолжали веселиться, праздновать и танцевать всю ночь. По случаю Моше выучил несколько песен на иврите и никак не мог понять, почему бабушку очень нервировало то, что он громко распевал их в трамвае по пути домой.

Очень живо запомнилось и то, как мама рассказала, что он — еврей. «Не помню, откуда мы шли и из чего возникла эта беседа, но вдруг я выяснил, что я — еврей. На самом деле, это было ужасное ощущение, потому что я вдруг понял, что все герои, которых я очень любил, — «Неуловимые мстители» и так далее — все они не мои. Если я русский, а они русские герои — значит, они мои герои. А тут оказалось, что я не русский, я какой-то еврей... Тогда мне было не очень понятно, что это означает, но что бы это ни было — ничем хорошим это не пахло. Это первые ощущения, которые я помню».

«Я вдруг понял, что все герои, которых я очень любил, — «Неуловимые мстители» и так далее — все они не мои. Если я русский, а они русские герои — значит, они мои герои. А тут оказалось, что я не русский, я какой-то еврей... Тогда мне было не очень понятно, что это означает, но что бы это ни было — ничем хорошим это не пахло. Это первые ощущения, которые я помню».

Потом они сменились бурным энтузиазмом. Бабушке и дедушке удалось выехать в Израиль еще на волне конца 70-х. Уже тогда маленький Моше входил в курс дела и в детском саду рисовал на башнях Кремля шестиконечные звезды и делал надписи на иврите. В эти юные годы реакция друзей и воспитателей его не волновала. А вот перед тем как отправить Моше в школу, родители провели с ним серьезную беседу: никому ничего никогда ни о чем — примерно в это время в семье начали соблюдать традиции.

Что это значило в быту? Для Моше — прежде всего, то, что никого нельзя было приводить в гости. «Такое случилось только один раз. Я привел домой своего близкого школьного друга — и это было страшно. Как бы в шутку я нацепил на голову кипу и вдруг понял, что на меня смотрят квадратными глазами: пришлось сказать, что это папа что-то с Востока привез. Когда мой друг показал на мезузу и спросил, что это, я остолбенел и совершенно не знал, как реагировать. Меня очень выручила мама, сказавшая, что это у нас такая сигнализация. Эффект был нереальный: 1981 год, дома на каждой двери сигнализация — выглядело серьезно...»

Это было зарождающееся движение молодых людей, которые заинтересовались своим еврейством. Все они были самоучками — сами штудировали по учебникам иврит, сами изучали Тору, поэтому процесс погружения в традицию был достаточно медленным. Ученики быстро сами становились учителями, так как это были люди из вузов, с хорошими навыками, знавшие, как и чему учиться. Никакого разделения на течения не было. «Максимум, что тогда знали, — что тфилин нужно накручивать в обратную сторону или что молятся по другому сидуру. Какие были, по таким и молились, это не мешало продолжать всем вместе отмечать Шаббаты и праздники».

В субботу в семье Моше собирались по двадцать-тридцать человек и несколько часов обязательно посвящали занятиям. Его родители преподавали иврит и Тору. Учебников по еврейской традиции не было, поэтому они сами составляли лекции, выступали и потом печатали на машинке брошюры — на нескольких листах тончайшей бумаги через копирку. С учебниками иврита тоже все было непросто — их приходилось фотографировать и распечатывать на фотобумаге. Занимались, встречали субботу, спали здесь же все вместе на расстеленных на полу матрасах.

«Я привел домой своего близкого школьного друга... Когда мой друг показал на мезузу и спросил, что это, я остолбенел и совершенно не знал, как реагировать. Меня очень выручила мама, сказавшая, что это у нас такая сигнализация. Эффект был нереальный: 1981 год, дома на каждой двери сигнализация — выглядело серьезно...»

Соседи ко всему этому относились по-разному: кто-то игнорировал, кто-то стучал. Приходили люди из органов, пугали, записывали фамилии, проводили разъяснительные беседы. Детей в этой компании было немного, и они всегда находились среди взрослых. Наравне с ними учились, наравне с ними выполняли домашние задания. И, к большому удивлению родителей, наравне с ними были в курсе всех их проблем, вплоть до мест и адресов, куда вывозились перед обысками «улики».

«Мою маму все это ужасно бесило, а для меня это была игра в войнушку. Для меня детство осталось самой яркой эпохой в жизни, потому что действительно происходили какие-то важные секретные вещи, потому что все эти вещи я видел не в фильмах про шпионов — это было здесь и сейчас. Ни за кем не шпионили, но существовал огромный объем подпольной деятельности, о которой нельзя было рассказывать никому».

Кошерной еды поначалу практически не было. Потом, когда она появилась, Ицхак Коган (сегодня раввин синагоги на Большой Бронной в Москве, а тогда просто Исаак Абрамыч) начал резать птицу, но, по словам Моше, все это было очень дорого и труднодоступно.

«Дорого, потому что родителям с высшим химическим образованием и красными дипломами не разрешали работать по специальности и приходилось подрабатывать, заниматься халтурами. Труднодоступно, потому что для этого нужно было поехать в деревню, купить там птицу, привезти. Изя ее резал, потом ее целиком брали домой, чистили, разделывали, вынимали внутренности, проверяли на кошерность внутри. За это время я отвык от мяса. Регулярно что-то таскали какие-то посланники с Запада, что-то привозили молодые ребята из Израиля, которые имели американские паспорта. Но что я понимал насчет курицы? Ничего. В общем, для меня это остался немного непонятный продукт, потому что был абсолютно недоступным».

Зато уже в столь юном возрасте Моше гордился тем, что может проверить внутренности на кошерность. Сейчас это уже забылось, зато остался другой навык из детства — выпекание хал к субботе.

«Помню первого зарезанного теленка — это было перед самым нашим отъездом, в 84-м. Папа тогда вернулся домой весь измученный. Это была ужасная история. Происходило это под Москвой, все — из еврейских семей, все закончили институты. Взяли они теленка — естественно, теленок сильнее всех. Долго завлекали его в петлю каким-то яблоком, потом долго заваливали — к тому моменту, когда его нужно было резать, они двадцать раз передумали это делать и двадцать раз чувствовали себя виноватыми. В общем, я помню какие-то длинные тирады по этому поводу, на тему — мы смотрели в его подернутые тоской глаза...»

«Все что происходило дома, было намного ярче»

‎«Я не знал, чем жили простые советские школьники. Я оставался поиграть с друзьями в ‎школе или в футбол во дворе... Но понятно, что все, что происходило дома, по большому ‎счету было намного ярче».

Со стороны сверстников негатива как такового не было, разве что во дворе — но его уже сам маленький Моше провоцировал своими разговорами. «Я гнал какую-то пургу про то, что существует Б-г и что он должен управлять всем, и даже Лениным, потому что именно он Ленина придумал. Друг Коля, который для того возраста был намного старше меня, был в шоке — от такой позиции и такой уверенности с моей стороны». Особого интереса к жизни одноклассников тоже было немного: «Я не знал, чем жили простые советские школьники. Я оставался поиграть с друзьями в школе или в футбол во дворе... Но понятно, что все, что происходило дома, по большому счету было намного ярче».

Одним из немногих вариантов для свободного общения на еврейскую тему в те годы были походы. «Мама увлекалась альпинизмом. И одно из моих детских воспоминаний — это религиозный поход на Кавказ. Шесть или семь взрослых, трое семилетних детей, я и еще две девочки, все из соблюдающих семей. В субботу строился кэмп, закрывалась территория, всегда кошерная еда готовилась заранее. Никаких высоких восхождений и покорений Эвереста мы не совершали — 3000-3500 метров, четыре перевала, хотя немного не хватило до какой-то категории... По-хорошему, начинать надо было с семи утра — пока снег был твердый. Из-за нас, детей, мы выходили чуть позже, но, естественно, еще затемно. Получалось так, что мужчины регулярно молились на леднике. Это ощущение нереальной красоты — ледник, ультраголубое небо, абсолютно специфическое солнце, его отражение от снега и мужчины, которые стоят в талесах и тфилинах и молятся. Это незабываемое впечатление...»

Долгие походы и путешествия оставляли после себя множество впечатлений. Взрослые постоянно учились, а дети смотрели на них и строили шалаши, в которых проводили свои занятия. Удивляло большое количество собиравшихся вместе людей, которых объединял один общий интерес — еврейство, удивляла природа.

«Получалось так, что мужчины регулярно молились на леднике. Это ощущение нереальной красоты — ледник, ультраголубое небо, абсолютно специфическое солнце, его отражение от снега и мужчины, которые стоят в талесах и тфилинах и молятся. Это незабываемое впечатление...»

Северный Кавказ, Армения, Белоруссия... Память до сих пор рисует силуэты повстречавшихся в пути людей. Женщина из Вильнюса, которую расстреливали три раза, а она все время вылезала изо рва и осталась в живых... В Лядах, месте зарождения хасидизма ХАБАДа, женщине стало плохо, когда она увидела в мужчинах с бородами и в кипах «живых мертвецов»: влюбленная в юности в еврея, она была уверена, что их всех расстреляли тогда, давно, и евреев в мире больше не осталось... В Любавичах — проходивший мимо пьяный мужик, который вывел их к могиле Ребе. «Еврейское кладбище представляло собой вспаханный кусок земли, дальше шли огромной высоты цветы — пройти через эти заросли было все равно, что рассечь Красное море... По узенькой тропинке мы приходим в какую-то чащобу: очень густые заросли, крапива выше меня, деревья куполом сходятся вверху. Выходим на опушку, где стоят два камня. Взрослые молятся, а я отхожу в сторону, и у меня появляются мысли, что это джунгли и сейчас из этого нереального леса вылезут крокодилы».

Подозрительные вопросы жителям Бобруйска, где к тому времени уже не привыкли видеть евреев, привели путешественников однажды на допрос в КГБ. Для Моше это была «жирная галочка» в биографии: «Меня допрашивали в КГБ. Наконец меня тоже взяли — я был счастлив, я этим гордился». Где учишься? Не настраивают ли тебя родители против советской власти? Ты уверен, что тебе нравится с ними?.. На самом деле следователи просто долго тянули время, чтобы получить ответ из Ленинграда, и в конце концов отпустили их — со строгим замечанием за неработающий поворотник в машине. «Конечно, для родителей все это было страшно, сложно, потому что у них были дети, потому что многое было неизбежно, потому что могут посадить. По сведениям друзей из Одессы, Киева и других городов, становилось известно, что людей сажают. А для меня все это было очень ярко, подпольно и впечатляюще».

«Мы будем охотиться на львов и выращивать ананасы»

После двух отказов разрешение на выезд в Израиль показалось абсолютно неожиданным и необъяснимым. Было два варианта реакции со стороны органов — либо преследовать, либо выпускать. Декабрь 84-го — тогда не выпускали никого. Почему выпустили именно их семью — было непонятно.

«У меня свои, детские ощущения на эту тему. Это было в пятницу, конец четверти. В субботу раздавали табели об успеваемости, а я должен был подойти к учительнице и сказать, что в субботу не приду... Вообще я никогда не ходил в субботу и придумывал какие-то сказки о разных болезнях. Я был очень болезненным ребенком — но только по субботам, потому что все остальное время нужны были только пятерки. Я не знаю, что они думали про моих родителей, — это были постоянные легенды, что они ушли на работу, заперли меня дома, не могли вернуться... Все это было довольно стихийно — не пришел и ладно. А тут нужно было подойти заранее.... Я долго собирался, наконец, сделал это, и, конечно, получил хорошую тираду по поводу того, кто я такой. Очень хорошо помню этот момент, как я получил табель, пришел домой, и первое, что услышал: мы получили разрешение на выезд».

«Вообще я никогда не ходил в субботу и придумывал какие-то сказки о разных болезнях. Я был очень болезненным ребенком — но только по субботам, потому что все остальное время нужны были только пятерки. Я не знаю, что они думали про моих родителей, — это были постоянные легенды, что они ушли на работу, заперли меня дома, не могли вернуться...»

От Израиля было много ожиданий и фантазий, никак не связанных с реальностью. «Я жил во впечатлениях задолго до того, как мы туда прилетели. Я очень много читал и был уверен, что Израиль находится в Африке. Поэтому, когда мы туда прилетим, у нас будет ранчо, мы будем охотиться на львов и выращивать ананасы». Радость от прилета в Израиль была невероятная. Только немного нервировала встречавшая в аэропорту бабушка, которая почему-то была уверена, что Моше не помнит, кто она такая, и не знает, что пальмы называются пальмами. «Что я, маразматик какой? Или я книжек не читал???» — думал он.

Первое яркое впечатление — кошерный фруктовый йогурт. До этого совершенно неизвестный продукт. «Не знаю, помню ли я на самом деле его вкус или мне это кажется, потому что я помню связанную с ним историю...» Еще запомнились репатрианты из Эфиопии в израильском аэропорту. Они стояли с завернутыми в пеленки детьми, в тех же простынях, в которых совсем недавно шли через пустыню, чтобы попасть сюда.

После долгих попыток выехать, тяжелых сборов и постоянных опасений, что все сорвется в последний момент, родители были очень усталые, загнанные и все-таки — очень счастливые. Хотя позже стало понятно, что Израиль — совсем другая действительность и придется очень много работать — несмотря на их многолетнее обучение и знание иврита, который в том виде здесь оказался мало кому понятным и нужным.

«Человек рождается черно-белым и по мере развития приобретает цвета, чем дальше он развивается — тем больше цветов он приобретает», — говорит Моше. Сейчас он снова в России — преподает в московском Институте «Махон ХаМеШ». Никакого конкретного решения о возвращении он не принимал: просто произошло то, что произошло. «В 90-х я два раза приезжал на Украину к моему другу — раввину Шае Гиссеру. Я, как мог, ему помогал, это было очень интересно и увлекательно. Там же я познакомился с моей будущей женой. Мы поженились, у нас родился уже второй ребенок, когда нам предложили приехать сюда. Идеал посланничества в ХАБАДе был всегда, мы сами много от него получили, в конце концов, благодаря этому я родился. А долги когда-то надо отдавать. Отказавшись сначала, во второй раз мы согласились. Мы приехали сюда в 2002-м — и это тянется до сих пор. Я рад, я не раскаиваюсь ни минуты, потому что знаю, насколько ценно, когда ты получаешь отдачу от своей работы. Я работаю с молодыми людьми, и общение с ними очень много дает мне. Я даже не знаю, что я делаю больше — даю или беру...»