Тем из нас, кто хоть слегка, поверхностно, "шапочно" знаком с еврейской общинной жизнью в Москве, не надо долго рассказывать, что такое журнал "ЛЕХАИМ". Не говоря уж и о том, что выпуски этого журнала регулярно появляются на виртуальных страницах JEWISH.RU — и о том, что быть в фокусе всей еврейской проблематики и жизни — большое искусство и большой труд, но чем менее он заметен читателю, тем, стало быть, более квалифицированно и здорово он выполняется.

А потому-то мы подойдем к интересующему нас предмету совсем с другой, непривычной стороны. Как через жизнь человека, который делает столько для российского еврейства, прошла та самая ТШУВА, которая и дала заголовок (более того — смысл и цель) нашей серии бесед с известными в еврейском мире людьми? Как случилось, что почти обыкновенный — посмотрим, кстати, насколько обыкновенный и обыкновенный ли — одесский школьник вместо того, чтобы сделаться студентом факультета журналистики (и не так уж важно — в Ленинграде или в Принстоне мог бы быть этот факультет) оказался самым молодым студентом ешивы "Томхей Тмимим" в Москве, в Марьиной Роще? Что заставило его взяться за столь многотрудное, хлопотное дело, каким является издание чисто еврейского журнала на территории, где — как многие думали и всерьез подсчитывали — евреев не должно было бы уже остаться совсем примерно в середине 1990-ых годов?

И, тем не менее, они есть, они знают, любят, внимательно читают "Лехаим"... И главный редактор "Лехаима", руководитель департамента по связям с общественностью Федерации еврейских общин России БОРУХ ГОРИН рассказывает о том, как все это произошло с ним — все то, что мы называем емкими двумя словами "ПУТЬ ТШУВЫ" — или (в данном случае оно, может быть, и вернее) — ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ. Ведь чтобы вернуться, надо иметь силы, твердость, ум и еще — знать точный "адрес".

Нетипичный еврей

- Я, видимо, нетипичный человек для нового поколения "еврейских евреев". В конце 1980-ых годов то, как развивалась моя жизнь, было просто-таки единичным случаем, редкостью, хотя в середине следующего десятилетия уже стало едва ли не массовым явлением. Начать с того, что мне особенно не нужно было никуда далеко ходить "назад, к истокам", поскольку я эти истоки видел перед собой с рождения и знал о них именно то, что нужно было знать. Что наша семья — это именно еврейская семья, что среди предков наших были раввины, более того — что раввином был мой рано умерший дед — его не стало в 1940-ые годы, и я этого, естественно, не застал, но родословную моих родителей я себе представлял прекрасно. И что бабушка Сора, которая в здравом уме и твердой памяти дожила почти до ста лет, все всегда делала в доме так, как и подобает настоящей еврейской матери, бабушке, женщине. В доме у нас всегда было известно, что такое суббота, что такое кошерное и некошерное, горели субботние свечи, незадолго до того, как я покинул Одессу, даже появились мезузы на дверных косяках... Еврейское самосознание было — хотя, надо признать — чисто советское: писатель Шолом Алейхем на видном месте, "Настольная книга атеиста" с подчеркнутыми местами, где описывались еврейские обряды и правила, очень силен был дух — как мы тогда это называли, по той же книге и ее терминологии — "иконоборчества", то есть, не только не держать в доме никаких христианских изображений, но даже на экскурсию не ходить в церкви, где все это висит... Что надо жениться только на еврейках: то есть, "дружба народов" это, конечно, очень хорошо, но мы евреи — и нас очень много было уничтожено во время Катастрофы, мы должны сделать как можно больше еврейских детей, а то останется одна дружба, а никакого народа-то и не останется. Еще отец мне говорил: "вот мы уедем — имелось в виду, в Америку — и там ты пойдешь в ешиву, учиться еврейской мудрости и настоящей науке еврейской жизни"... Я слушал внимательно.

Это плюсы нашего воспитания. Минусом было то, что начиная с моего брата и меня (брат старше на четыре года), уже не делалось обрезание, хотя все родственники по мужской линии, которые были старше нас, были обрезаны. Дело в том, что единственный моэль на всю округу (жил он в Кишиневе), который еще оставался и работал, на момент рождения брата заболел, а к моему рождению уже умер: и казалось, что это непреодолимое препятствие. Бабушка Сора была другого мнения — и она сказала по этому поводу отцу несколько ласковых слов, смысл которых сводился к тому, что заповедь об обрезании детей вообще-то лежит на отце — и раз так, то братья все равно сами найдут свой способ сделать это, выполнить заповедь. Но тогда уже "мимо" отца, что будет ему в минус.

Детские годы

Итак, как я уже сказал, нельзя похвастаться, что иудаизм был в нашем доме в своей истинной полноте — зато, все, что касалось антикоммунизма, отношения к советской власти — было на высоте, антикоммунизм был полнейший в наших умах. Прибавьте сюда вечное миграционное настроение: мы же все равно уедем, нет смысла покупать дачу (так и снимали каждое лето, никогда не пытались купить свою), нет смысла устраиваться на хорошую, престижную по местным понятиям работу, и так далее — ведь мы же все равно уедем... Сколько себя помню — с года моего рождения, 1973-его, до того, как я покинул Одессу, в 1989-ом — "мы же все равно уедем" было лейтмотивом разговоров о жизни нынешней и будущей. И не в Израиль, поскольку — как считал мой отец — там социализм не сильно лучше, чем советский (впоследствии я имел случай в этом убедиться и с ним согласиться) — а в страну демократии, в Штаты. Так все и вышло бы, если бы не продолжение этой истории, которое случилось со мной как раз там — в Америке — и которое изменило мою жизнь. Но впрочем, не будем забегать вперед, давайте по порядку.

В школе я попал в абсолютно нееврейский класс — всего несколько человек было еврейских детей. Те стенания по поводу "антисемитских клещей", в которых воспитывался еврейский ребенок в советское время, что часто сейчас раздаются, я понимаю, но не склонен им придавать очень уж большое значение и смысл. Я мог совершенно не комплексовать по поводу своего происхождения, на это не обращали внимания мои приятели — это же Одесса, где еще тогда жило 300-400 тысяч евреев, а вместе со мной учились и русские (сейчас там их называют "москалями"), и "западенцы", и поляки, и люди самого разного происхождения.

Никакого национализма я не ощущал, а как только что-то обозначалось, я легко мог это пресечь, поскольку был среди одноклассников достаточно авторитетен и все друг друга любили. И это при том, что параллельный класс был — как нарочно — составлен из еврейских ребят не меньше чем на 80%, причем в приобкомовской школе с углубленным изучением английского языка я никак не могу этого иначе объяснить, только сознательной "сортировкой" и "фильтрацией" детей со стороны начальства. Значит, хотели, чтобы все, кто будут уезжать (а это было неизбежно), кого будут прорабатывать на собраниях, исключать из всяких организаций и так далее — собрались в одно место. Тем более, что — не знаю, было ли такое в Москве, а в Одессе уж точно было — дети обкомовских работников и функционеров среднего и высокого ранга были куда свободнее от коммунистической идеологии, чем обычные школьники. Да еще и Черноморское морское пароходство, дети людей, работавших там — они-то все время имели дело с заграницей, им тем более не казалось (как внушали большевики и райкомовские тетки), что заграница — это ад, "тот свет", откуда не возвращаются, это оплот зла и рассадник каких-то напастей. То есть, такие дети, из либерально настроенных, приличных семей, на самом деле, вовсе не были готовы прорабатывать и клеймить, изобличать своих товарищей на этих советских ритуальных собраниях как "изменников" и "предателей" — случись что...

Однако уже тогда мы издавали подпольную газету "Зеркало" в школе, и я хоть не афишировал того, что я туда писал, но защищал ее на собраниях — и в итоге, меня, конечно, отстояли, но мое "дело" на предмет исключения из комсомола уже слушалось. Это был небольшой звонок, однако он прозвучал.