«Ни в каких отношениях с властью не нахожусь»

В этом месяце в Еврейском культурном центре на Большой Никитской в Москве состоялась встреча с писателем Владимиром Войновичем. Знаменитый писатель, некогда изгнанный из СССР за «идеологическую несовместимость» с властью, рассказал о творчестве и о своих отношениях с советской действительностью.

Прежде всего зрителей заинтересовала история создания знаменитой «Иванькиады». Владимир Николаевич рассказал, как писалась эта книга.

— Это документальная вещь. Книгу я назвал «Иванькиада» — по реальной фамилии прототипа главного героя. Был такой интересный тип, Сергей Сергеевич Иванько, член правления Союза писателей. Я должен был получить квартиру, а он хотел захватить часть этой квартиры. Я бы не стал с ним бороться, но к тому моменту меня совершенно довели, обвиняли в том, что я антисоветчик. И когда я стал сопротивляться тому, что какой-то человек хочет захватить мою квартиру, мне стали объяснять: я сопротивляюсь потому, что я антисоветчик. Его друзья обещали мне, что я сдохну в подвалах КГБ. Когда я все это услышал — так взъярился, что готов был бороться не на жизнь, а на смерть. Потом выяснилось, что за ним стояла огромная сила: куда я только ни ходил жаловаться — райком, райисполком, горком, ЦК КПСС — все были за него, вся советская власть. В конце концов, я просто захватил эту квартиру и стал обороняться. Меня пригрозили выкинуть вместе с беременной женой. В то время я уже был на положении полудиссидента, а тогда очень боялись иностранных корреспондентов. Я пригрозил залезть на крышу с вещами и беременной женой, созвав иностранных корреспондентов, чтобы на следующий день сообщения об этом появились в иностранной прессе. В конце концов я с большим трудом победил. Позже я узнал, что этот Иванько все время менял должности: то он был цензором Главлита, то начальником отдела кадров ООН в Нью-Йорке, потом — заместителем министра культуры, а, как позже выяснилось, — резидентом советской разведки в Америке. Это его разоблачил писатель Виктор Суворов, который, бежав на Запад, выдал всю советскую резидентуру. Тогда Иванько убрали оттуда, после чего он пошел в Министерство культуры. Потом его карьера сложилась интересно. Он, разумеется, проклинал Запад. А в перестройку стал главным редактором англоязычного журнала «Soviet Life», ездил с выступлениями по США и рассказывал, как ретрограды в Советском Союзе противятся нашей перестройке... В конце концов, там, в Америке, он и умер. Вот такой интересный был «патриот».

— Должен быть какой-то реальный толчок. Идея написать повесть «Шапка» родилась, когда мне рассказали о том, что членам Союза писателей выдают шапки из разного меха согласно рангу (выдающимся пыжиковые, известным ондатровые, видным — из сурка). Я сразу представил себе эту картину. Я знал, как люди переживают за все: за то, что дали не ту шапку, не тот орден, не то место... У Союза писателей был один дом творчества, девятиэтажное здание. И кто-то решил, что лучший этаж — шестой: однажды там поселилися главный редактор «Литературной газеты» Чаковский. И все приезжающие боролись за то, чтобы их поселили именно на шестом этаже — если селили на пятом или на четвертом, это был оскорбление. Доходило до инфарктов.

— Сейчас их даже несколько. Я состою в одном из них, но сейчас они не играют той роли, что раньше. Тогда быть членом Союза писателей было большой привилегией. Во-первых, вы уже не обязаны были где-то работать. Не нужно было каждый день ходить на службу, но вас при этом не объявляли тунеядцем. Вы могли лежать на кровати и сочинять (я в молодости всегда писал лежа). И никто не осудит. Были и другие, по нынешним временам совершенно смешные, привилегии. Поликлиника Литфонда, например. У меня сложная биография, и начинал я вообще-то пастухом, потом работал столяром на заводе, потом в армии служил. И когда я пришел в Союз писателей, то удивился, как заботятся о моем здоровье. Раньше о нем никто так не заботился. Если в армии я приходил, и говорил, что у меня что-то болит, мне отвечали: «Вы сюда пришли не лечиться, а родину защищать». Я сникал и шел защищать родину с температурой... А в Союзе писателей мне предписали обязательно проходить диспансеризацию, меня осматривали все врачи.

Была трагикомическая история. Я пришел к одному доктору по фаимлии Райский, тот обследовал меня и говорит:

— У вас замечательное давление, лучше нормального.

— А разве бывает лучше? — изумился я. — Да, бывает, — отвечает доктор.

— У вас давление слегка пониженное. У меня такое же. Люди с таким давлением долго живут.

Мне было приятно. Доктор назначил мне повторный прием через неделю. И когда через неделю я пришел к доктору Райскому, мне ответили: «Вы знаете, а доктор Райский умер».

Если член Союза писателей заболевал, ему платили десять рублей в день по больничному листу. Я знал одного писателя, у которого был туберкулез. Он уже давно ничего не писал, но регулярно получал по больничному эти деньги. Говорили, что если бы не его туберкулез, он бы давно умер.

Так что состоять в Союзе писателей было выгодно.

— Солженицын был очень сильным переживанием моей жизни. Впервые я услышал его имя в 61-м году, когда Твардовский прочел нам «Один день Ивана Денисовича». Я пришел в тихий восторг от этой вещи — тогда она показалась мне шедевром, да я и сейчас так считаю. Солженицын был у всех на устах, и я был горячим его поклонником. А когда над ним сгустились тучи, я был в числе его защитников и сам подвергался за это преследованиям. А потом мы оказались на Западе. Я стал читать другие его произведения, вслушиваться в его речь... И этот человек, и как писатель, и как личность, начал меня в чем-то разочаровывать, я начал видеть изъяны в его произведениях. Однако через некоторое время возник странный культ личности. Когда я сказал кому-то, что мне не очень нравится повесть «Для пользы дела», мне ответили:

— Как вы можете такое говорить? Это же Солженицын!

— А почему бы и нет? — удивился я. — Например, я очень люблю «Войну и мир» Толстого, а «Крейцерову сонату» не люблю.

Оказалось, что про Солженицына этого говорить нельзя. А поскольку я склонен к ироническому восприятию действительности, то это неуемное поклонение стал воспринимать с иронией. И написал роман «Москва-2042», в котором иронически спародировал этот культ, причем, по-моему, незло. Но вдруг на меня обрушился шквал негодования: как смел?! К тому же меня обвинили в приписывании Солженицыну каких-то качеств. Я сказал: «Позвольте, моего героя зовут Сим Симыч Карнавалов!» Сам Солженицын написал где-то в своих записках, что, мол, Войнович приписал мне царское происхождение (царское происхождение было у моего героя). Я написал ему: «Александр Исаевич, вы же, как литератор, должны понимать разницу между пародией и жизненным прототипом. Я вовсе не приписываю вам царское происхождение — ведь и так понятно, что никакого вы не царского происхождения».

Я увидел, что это совершенно нездоровое явление. О каждом писателе, каким бы великим он ни был (Толстой, Шекспир) можно говорить, что нравится, а что — нет. У каждого бывают взлеты и падения, которые его совершенно не унижают. Короче говоря, меня так травили, что я почувствовал необходимость написать книгу о Солженицыне.

— Я, к счастью, ни в каких отношениях с властью не нахожусь. Я вообще не считаю, что я должен быть с ней в каких-то отношениях. Да, я получил Государственную премию. Но дело в том, что когда мне объявили, что мне присуждена премия, я не знал, что ее будет вручать лично президент. Это был 2001 год, Путин только стал президентом. Да я и не думал, что получу эту премию. Когда мне позвонил один из членов жюри и стал поздравлять с присуждением премии, я сказал ему, что президент еще не подписал указ и поздравлять пока рано. Он ответил: «Ну, если президент не подпишет, я поздравлю тебя дважды». У меня есть роман «Монументальная пропаганда», который довольно нелециприятно описывает советскую и постсоветскую действительность. И я подумал, что если мне, как автору этого романа, государство дало премию, значит, оно поощряет такую литературу. И тогда я не могу сказать, что не приемлю такую власть. Приемлю...

Но вообще я, слава Б-гу, не нахожусь с властью ни в каких отношениях и хочу, чтобы так продолжалось и впредь. Потому что советская власть, к сожалению, вынуждала меня находиться с ней в отношениях...

— В молодости я писал стихи, но всегда хотел быть прозаиком. В 60-е годы я стал работать на радио и написал еще несколько песен. Мне казалось, что, как только у меня начнет что-то получаться в прозе, я эти стихи сразу же брошу. Осенью 61-го года я написал первую повесть, и как только ее опубликовали, я немедленно бросил писать стихи. И 25 лет их не писал. А через 25 лет начал снова, и теперь пишу одно-два стихотворение в год.

Кстати, известная песенка «Рулатэ», которая печаталась как «финская народная песня», на самом деле моя. В 60-х годах знакомый композитор привез оттуда мелодию и какой-то текст, который я совершенно не использовал, но написал так, чтобы легализовать песню:

Если к другому уходит невеста,

То неизвестно, кому повезло.

Строчки хорошие — для тех, от кого ушла невеста.

— Надо прожить еще один век, тогда станет понятно. Думаю, Булгаков бесспорный кандидат, Зощенко, Гроссман. Платонов. Я говорю о прозаиках. О поэтах — Ахматова, Цветаева, Пастернак. Никаких новых имен я не назову.

— Рисовать я начал поздно — мне было 62 года, когда я впервые взял кисть в руки. Думал: как хорошо — мне иногда надоедает писать, и я, как у Маяковского, «землю попашет, попишет стихи», — немножко порисую, немножко попишу. Но выяснилось, что не получается! Когда я впервые увлекся живописью, то три года ничего не писал. А когда вернулся к литературе, на время перестал рисовать. Оказывается, я не умею совмещать.

Я только что закончил свою последнюю книгу (американцы никогда не говорят «последнюю», а говорят «позднейшую», чтобы это не звучало фатально). Так вот, когда я писал свою позднейшую книгу, я не рисовал. Порой, мне хотелось отвлечься на живопись, но я должен был сосредоточиться. А теперь я хочу немного отвлечься от литературы. Буду рисовать.

В заключение вечера Владимир Войнович прочел две своих сатирических сказки — «Сказку о глупом Галилее» и «Сказку о голом короле».