Невероятно трудоспособный, увлекающийся человек с тонким чувством юмора, блистательный режиссер и актер, мастер пантомимы, он в то же время прекрасно разбирается в естественных науках и мог бы достичь успеха и на этом поприще. Но жизнь, как водится, распорядилась по-своему, и сегодня мы знаем его как профессора, заслуженного деятеля искусств России, заведующего единственной в мире кафедрой пантомимы и пластической культуры, президента Российского центра пантомимы и прекрасного педагога, открывшего миру множество известных, талантливых людей. С Ильей Рутбергом встретился корреспондент Jewish.ru.

— Илья Григорьевич, у Вашей семьи довольно интересная история. Расскажите, пожалуйста, подробнее о Вашем происхождении.

— Я родился в семье аристократки и пролетария. Отец, Григорий Борисович Рутберг, был инженером, классово-сознательным человеком, рано вступил в партию. Кроме того, мы с ним подсчитали, он прошел все войны: гражданскую, о. Хасан, Халкингол, Финскую, Великую Отечественную, Японскую. Он воевал и руководил крупными специальными техническими частями под командой генерала Черняховского на Северо-Западном фронте. Они воевали почти все время вместе и дружили. Когда Черняховского убили — шальной осколок от мины, отец стоял рядом с ним и получил только легкое ранение в ногу. У него много орденов.

В мирное время он строил. Сталинградская ГЭС, Волго-Донской канал, шоссе Симферополь-Москва, дача Сталина на озере Рица и так далее. В конце жизни был главным механиком Министерства энергетики и электрификации СССР.

А мама, Мария Ильинична (девичья фамилия Рабинович), педагог по английскому языку и известный переводчик. Когда кончилась Великая Отечественная, маму посылали от советской стороны главным переводчиком с английского на Нюрнбергский процесс, но в то время ее сыночек заболел туберкулезом, и о работе пришлось на время забыть.

Жена, Ирина Николаевна Суворова, окончила Гнесинский институт по профессии хормейстер. Была актрисой в студии «Наш дом», где мы познакомились. Преподавала музыку детям, очень успешно. Могла находить с ними общий язык. После свадьбы родилась будущая артистка Юлия Рутберг, и Ире пришлось оставить работу. Юля от меня унаследовала алкоголизм в работе, так что дома мы ее практически не видим.

— Поддерживались ли в семье национальные традиции?

— Как ни странно, еврейские традиции в большей степени поддерживались даже не дедом по отцу, который был синагогальным старостой и кузнецом-оружейником, а дедушкой Рабиновичем, аристократом и прекрасно образованным человеком. Он не был верующим, но блистательно знал еврейскую культуру, и поэтому поддержание традиций было не фактом веры, а скорее фактом культуры. Я очень мало помню, потому что деда Рабиновича я практически не застал, его арестовали в 37–м, сослали, и он умер по дороге в Сибирь. Но и папа, и мама поддерживали традиции этой семьи. Отец прекрасно знал идиш и с бабушкой, со своей мамой, разговаривал практически только на идиш. Кроме того, у деда Рабиновича была библиотека свыше 10 000 томов, в которой я вырос и которая практически вся погибла в блокаду Ленинграда, вместе с великолепным роялем и вообще квартирой. Сейчас у нас интернациональная семья, и вопросы национальной культуры максимально уважают. Национальных противоречий не существует.

— Илья Григорьевич, насколько известно, изначально Вы хотели посвятить себя служению науке и в 1956 году окончили престижный Московский энергетический институт. Что повлияло на перемену жизненных ориентиров?

— Повлиял, как это часто бывает, случай. На самом деле, начиная примерно с седьмого класса я безумно увлекся физикой и ни о чем кроме физики не мечтал. После школы поступил в энергетический институт на очень престижный факультет. И тут же заболел на весь первый семестр. Естественно, к сессии надо было самостоятельно выучить все то, что студенты проходили на семинарах и лекциях. Я пришел в институт с кипой чертежей, занятый, весь погруженный в учебу.

Иду по коридору, и навстречу мне замсекретаря комсомольской организации: «О, Рутберг. У тебя какая общественная работа?» Я говорю: «Выжить». Он: «Комсомолец без общественной работы это не комсомолец. Значит так, скоро новогодний вечер, иди в такую-то аудиторию, и там наш студент-четверокурсник ставит спектакль “Машенька” Афиногенова. Им не хватает мужчины. В общем, иди и будь мужчиной». Я пришел туда и встретил одного из самых талантливых людей из всех, кого вообще встречал в жизни, нашего студента-старшекурсника Отара Махарадзе, который ставил этот спектакль. Он мне дал текст, мы что-то там попробовали, и я отправился учить роль. За два дня до вечера партком, профком и комитет комсомола факультета пришли принимать спектакль. Я там черт знает что вытворял, текста я, конечно, не знал. Кончился просмотр, и мне заявили, что выговор в личное дело мне уже обеспечен, а если на вечере будет такой же «маразм», будет поставлен и вопрос об отчислении.

Наступил вечер. Я как сейчас помню свое состояние: у меня было ощущение, что я бутылка шампанского и из меня вышибло пробку. Я фонтанировал. Текст я, конечно, врал, но врал художественно. Что ни выход, что ни уход — аплодисменты. Кончился вечер, и, за что мне был вынесен выговор с занесением в личное дело, за то же самое мне вынесли благодарность.

И понеслось. Это был конец 50-го года. Меня стали просто одолевать участием в «общественной работе», но я и сам занимался этим уже, скорее, добровольно, чем принудительно. На третьем курсе я организовал целый комбинат, где были авторский, актерский, режиссерский и даже постановочный цех, где делались все декорации для постановок, костюмы и прочее.

В 53–м году к нам пришел Борис Иванович Ровенских, будущий художественный руководитель Малого театра, и стал с нами ставить спектакль. Именно он пробудил во мне вулкан фантастической тяги к этой профессии. С тех пор я не вылезал из института. Я жил там, пропадал сутками. Что ел, когда спал, это все было непонятно. За время учебы в энергетическом институте я поставил свой первый юмористический спектакль по мотивам книги «Старик Хоттабыч» и эстрадные номера, с которыми потом стал лауреатом конкурса артистов эстрады. Кроме того, в конце 50-го года мы с ребятами организовали то, что сегодня называется СТЭМ, или Студенческий театр эстрадных миниатюр. После нас это движение пошло по всей стране.

К моменту окончания института — надо сказать, я окончил его довольно хорошо — личное дело выглядело вовсе странным образом: шесть выговоров слева и столько же благодарностей от ректората за то же самое справа. При взгляде на подобный документ у распределительной комиссии появились колебания между электростанцией в Магадане и серьезным учреждением в Москве. К моему счастью члены комиссии остановились на последнем.

В 59-м году закончился трехлетний срок моей обязательной работы по распределению, и я, решив сменить профессию, перестал быть физиком и подался в лирики. При этом и тогда и сейчас люблю физику. Сегодня она служит мне очень ценным материалом в театральных постановках.

— Как Вы пришли в пантомиму?

В 1957 году проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. К этому времени я уже поступил в самодеятельный эстрадный ансамбль «Первый шаг» в Центральном доме работников искусств – ЦДРИ. В ходе подготовки к фестивалю я прочитал одну заметку в газете, что во Франции есть такой артист — Марсель Марсо: ничего не говорит, а все понятно только за счет того, что двигается. Было написано одно слово «пантомима».

И что-то меня задело. Ничего я про пантомиму не знал, книжек не было, но к фестивалю в процессе подготовки я самонадеянно решил: соберу-ка я в нашем ансамбле «Первый шаг» группу пантомимы. Это сложнейшее и великое искусство, там надо знать и уметь уйму всего, а я не знал и ничего не умел, но хотел. И собрал. В том числе у меня начинал Леня Енгибаров, который потом стал одним из лучших мимов.

Так вот, во время подготовки к фестивалю мы познакомились с руководителем капустника первого мединститута Аликом Аксельродом и с руководителем капустника факультета журналистики МГУ Марком Розовским. С ними мы создали студию «Наш дом», открывал которую один из моих учителей Аркадий Исаакович Райкин. На наши спектакли не только толпы стояли, стояли очереди посольских машин. И вот, будучи уже в руководстве этой студии, я поступил в ГИТИС. До этого я пять раз поступал во ВГИК, из которых меня два раза принимали и оба же раза выгоняли после первого семестра со всеми пятерками. А выгоняли за капустники. Первый капустник я сделал с будущим великим режиссером Элемом Климовым, меня выгнали, я снова поступил. И опять сделал капустник с будущим министром советской кинематографии Арменом Медведевым, он был тогда секретарем комсомольской организации.

— Простите, а Ваших «сообщников» не выгоняли?

— Нет. Шишки, как правило, сыпались на мою голову. И этому есть очень простое объяснение: в то время проректором института был некто Вадим Ильич Ломакин, патологический антисемит. Он лично меня «тормозил» все пять раз, которые я поступал во ВГИК. Более того, за то время, что я проучился во ВГИКе, периодически повторялась одна и та же ситуация. Коридор: я куда-то спешу по своим делам, он куда-то по своим, тем не менее, он каждый раз останавливался и мило со мной разговаривал, несмотря на всю занятость и его и мою, и при этом начинал картавить.

Со ВГИКом у меня не получилось. И, в общем, я благодарен судьбе, которая направила меня в театральный институт ГИТИС, к великому учителю Марии Осиповне Кнебель. В свое время она была правой рукой Станиславского, гениальный педагог, а потом и близкий мой друг. Закончил с отличием ГИТИС, поставил два дипломных драматических спектакля: один в Кемерово, другой в Москве, и все ж таки, «генеральной» любовью оставалась пантомима.

— Вы были знакомы с великим Марселем Марсо?

— Историю моей первой встречи с ним нужно рассказывать отдельно. Остановимся на том, что нас познакомил один из моих учителей Сергей Иосифович Юткевич во время первых гастролей Марсо в Москве. С тех пор мы несколько раз встречались и поддерживали переписку. Он несколько раз приезжал в Советский Союз, мы с ним встречались и за границей.

Во время приездов в Москву он, конечно же, встречался с тогдашним министром культуры Екатериной Алексеевной Фурцевой, которая всюду утверждала, что он ее друг. Вот в одну из таких встреч она предложила ему открыть театр Марселя Марсо в Советском Союзе. Он отказался. «Почему?» — удивилась она. «Не хочу насаждать в Советском Союзе “марсизм”», — ответил он. Марсо был велик не только как артист, он вообще велик, как художник. Он не любил, когда ему подражали. «Твори свое», — говорил он.

В то время я преподавал пантомиму в цирковом училище, и Марсо пришел ко мне на занятие. Мне важно было проверить методику, ведь я был самоучка, никаких книг не было, все приходилось изобретать самому. Конечно же, я специально подготовился и показал ему, как мы начинаем, представил программу первого семестра, второго и т. д. Он посмотрел, одобрил. Кстати, то, что я ничего в этой области не знал, сослужило хорошую службу. У меня был свежий взгляд на все. Например, в начале моих занятий вся группа лежала и расслаблялась, чтобы научиться командовать каждой мышцей по отдельности. Я показал это Марсо и спросил, как начинает занятие сам великий мим. «Я начинаю совершенно по-другому», — ответил он. «Что мне нужно для того, чтобы воспринять Ваш опыт?» — «Сколько Вы с ними занимаетесь?» Я с гордостью ответил: «Два раза в неделю, по два часа». На что услышал: «Чтобы воспринять мой опыт, Вам нужно заниматься с ними по 10 часов, каждый день».

— Как складывались Ваши отношения с кинематографом? У Вас много ролей в различных картинах.

— Сразу скажу, это была очень увлеченная работа, в которой ни я себя толком не нашел, ни меня толком не нашли. У меня есть нескольких главных ролей, но преобладают эпизодические, что меня совершенно не смущает. Мое дело – острейшая эксцентрика, комедия. Я обожаю эпизоды. По мне, самый смак — эпизод из двух кадров: в первом что-то заявляю, во втором — все переворачиваю. Но такого материала в драматургии дают очень мало. А я, повторюсь, острый эксцентрик. Стоит рассказать об одной довольно смешной ситуации: одно время — только-только начинал Андрей Миронов — нас с ним пробовали на одни и те же роли и, как правило, утверждали меня. Неоднократно. А потом запустился в производство фильм «Три плюс два», и на одного из героев пробовали и Андрея, и меня. Я прихожу договариваться о пробах, и режиссер, женщина очень занятая, главный руководитель звукозаписи, не может отвлечься от работы, ей несколько раз повторяют: «Рутберг пришел, Рутберг пришел», — она отмахивается и просит подождать. Наконец, оторвавшись, оборачивается на меня, и раздается одна только фраза: «Ой, какой еврей!» После чего был утвержден Миронов.

— ..?

— Такое бывало неоднократно. Поскольку в то время комедий снималось мало, а вопросы характерной национальной внешности стояли остро, то я в основном играл «в преодоление». (преодоление национального образа и характера). Постепенно меня брали не на те роли, для которых я родился: на драматические, трагические, реалистические. И в результате мои отношения с кино толком не сложились. Я играю в кино чаще всего не то, что для меня органично.

— Кого Вы хотели бы сыграть?

— Моя мечта – сыграть Дон Кихота. Если Вы обратили внимание, я даже собираю его фигурки. Однажды я сыграл эту роль. Это было на Минской студии, где в одной картине собрали нескольких литературных героев. Но там этот образ был выписан в ином ключе.

Еще я с удовольствием сыграл бы Адама Козлевича – Ильф и Петров «Золотой теленок» и фельдкурата Каца – Гашек «Похождения бравого солдата Швейка».