Стены коридора, исписанные крестиками-ноликами, двери и мебель, крашенные в синий, зеленый и оранжевый цвета, в сочетании с планировкой типичной «сталинки», — обстановка творческой лаборатории Псоя Галактионовича Короленко говорит сама за себя.

И действительно Павел Эдуардович Лион (настоящее имя) весьма неординарная и интересная личность, — один только сценический псевдоним уже свидетельствует о многом, подавая его обладателя как «альтернативный вариант писателя В.Г. Короленко».

Этот человек настолько разносторонен, что, говоря о нем, приходится довольно долго перебирать в уме все виды его занятий и взглядов на жизнь, в попытке вычленить что-то превалирующее. Так вот, этого сделать просто невозможно: вера в Б-га и интеллигентность сочетаются с использованием в творчестве, наряду с тонким философским юмором, еще и откровенного стёба (тоже добродушного), зачастую с элементами «матершины» (к тому же еще и на разных языках).

Он окончил музыкальную школу №3 им. В. Маяковского, филфак МГУ им. Ломоносова, защитил диссертацию о Владимире Короленко, написал учебник по литературе и занимается журналистикой и преподаванием в России, Соединенных Штатах, в Украине. Прекрасно разбирается в философских науках, и во время разговора на серьезные темы монотонным лекторским голосом сходу выстраивает сложные синтаксические конструкции с огромным количеством терминов, потому что, по его словам, «так проще и быстрее».

Между тем, кто же не знает песен «Буратино был тупой, как дрова» и «На х... мне этот секс-то, я вгрызаюсь в тело текста», которые, однако, тоже нельзя назвать показательными для определения его музыкального стиля. Наряду с ними, «Верую в Б-га», «Невский проспект» и другие работы показывают, что автора интересует не только развлекательный аспект, но и глубокие, вечные темы. Тем не менее, кое-что все-таки объединяет музыкальные произведения Псоя Галактионовича — юмор, возможно, главная связующая его творчества.

Имея в запасе около 60-ти собственных песен, Псой Короленко часто обращается к фольклору, еврейской музыке, делает оригинальные римейки на произведения других авторов.

Корреспонденту Jewish.ru удалось встретиться с Псоем Галактионовичем в редкий день его пребывания в российской столице.

— Псой Галактионович, расскажите о Ваших корнях?

— Бабушка и дедушка по отцу родом из Полтавы. Они познакомились в детдоме в годы гражданской войны, попав туда вследствие эпидемии холеры. Это был еврейский детский дом. Таких существовало много в раннесоветские годы. По воспоминаниям бабушки, директор детского дома «хавэр Арн» и его жена «хавертэ Роза», в шутку называли ее русификатором, потому что она часто ходила с томиком то Пушкина, то Толстого. Эта самая русификация вполне приветствовалась. Русская культура была братской, советской. «Идишкайт» вошел в жизнь этого поколения вместе с «советишкайт». По сути это были две стороны одного и того же. Дедушка по отцу работал в энергетике. Бабушка была юристом.

Со стороны матери бабушка была родом из Аккермана, он же Белгород-Днестровский, из Бессарабии. Их было несколько сестер. История этой семьи может иллюстрировать известную метафору из книги Юрия Слезкина «The Jewish Century» (русское название – «Эра Меркурия»), где он описывает судьбы еврейства ХХ века, расселившегося по всей Европе и принимавшего участие в исторических событиях. Слёзкин использует образы дочерей Тевье-Молочника – Годл, Хавы, Бейлки. Так же точно было и у сестер бабушки – одна принадлежала к числу большевиков, другая попала в США, третья осталась на той стороне границы с Румынией, четвертая оказалась в Молдавии…

А дедушка по матери родился в Хортице, впоследствии несколько лет жил в Одессе. В юности был вывезен в Швейцарию и Францию для учебы и продолжения образования. Это была такая «мягкая» эмиграция, которая существовала в царскую эпоху. Позднее вернулся в Россию, под влиянием политического энтузиазма в связи с революцией: «к власти в России пришли интеллигентные прогрессивные люди, в том числе не антисемиты». Другая, «оборотная» сторона революции и советского периода для многих людей открылась позже. Дедушка, впрочем, не был ни большевиком, ни коммунистом. Но, оставаясь беспартийным, он активно сотрудничал с идеологическим советским фронтом — сначала с Информбюро, потом с Агентством Печати Новости (прежнее название «РИА Новости»). Там его работой было переводить всё на французский язык, вследствие своего образования франкофонного, (отсюда, кстати, моя любовь к французскому языку и к шансону), переводил, в том числе, и тексты идеологического содержания – Ленина, Эренбурга.

Я могу сказать, что именно этот мой дед передал мне такой дух, специфический европейский гуманизм, как ценность. Язык идиш он считал вульгарным. Но он повлиял на меня сильнее всего. Именно он-то и заменился на мифологическом уровне, так сказать, фигурой Короленко. Владимир Галактионович и на самом деле был такой как мой дедушка — европейский гуманист, демократ и умеренный либерал, с симпатиями к менее обеспеченным классам, интернационалист и просвещенный космополит, пацифист, противник разного рода мифов, дурманов, среди которых его поколение нередко числило и религию. Я думаю, что дедушка был убежденным антиклерикалом. Все религиозное для него должно было числиться по разряду мракобесия. Читать предпочитал реалистов: Стендаля, Бальзака, Флобера. Любил французских шансонье, кроме тех случаев, когда они были слишком вульгарными и нецеломудренными. Своеобразное целомудрие, идеализм тоже одна из его короленковских ценностей. Он любил Ги Беара, у которого в песнях часто используется тема высоких принципов и целомудрия, но Беара никак нельзя назвать чистоплюем. В его творчестве эта тема подается с юмором. Отсюда и у меня, с одной стороны, серьезное отношение к вопросам идеализма, целомудрия, выбора, с другой стороны — всё это cum grano salis. Да, с долей такого юмора, который не содержит зловещей ужимки, в отличие от иронии. Вот мои «йихэс» (родословная), вот, пожалуйста.

— Как вы относитесь к Израилю. Какова, на ваш взгляд, его роль в современном мире?

— Я регулярно бываю в Израиле, примерно раз в год. Конечно, это очень близкая мне среда. Там много русских, выходцев из стран бывшего СССР. Мне нравится образ Израиля как современного европейского, но в то же время с элементами Востока, государства, которое для построения своей идентичности использует образы, взятые из глубокой древности. Так, например мировоззрение сионизма, хоть и является светским, но использует в своей идеологии ценности иудаики. Или язык, который сегодня называется «иврит», является современным языком, построенным интеллектуалами-энтузиастами на базе древнееврейского, библейского языка. Это все очень симпатично мне. Конечно, нужно понимать, что это не есть тот самый древний Израиль, который создавали Давид и Соломон. Это нечто политическое, позднейшее, нужное для того, чтобы евреи стали европейской нацией, со своим государством, оружием и так далее.

Кстати, некоторые, описывая Израиль подобным образом, стремятся этим его обесценить. Эта риторика мне знакома, понятны ее мотивы. Я могу даже как-то сам озвучивать её. Так, на альбоме «Унтернационал», который мы создали с Дэниэлом Каном, есть место и для такого взгляда на Израиль, хотя там показан широкий спектр различных возможных пониманий Израиля, как евреями, так и неевреями. Этот альбом, те песни, которые на нём, не какая-то эклектика, а попытка найти некий логический баланс между всеми такими пониманиями, взятыми на определенном историческом этапе в начале ХХ века. Это коллекции римейков, перепевов и новых вариаций на старые темы. Диск посвящен Израилю и записывался там. В нем есть даже интересная версия современного гимна Израиля «Ха-Тиква», он звучит в английском переводе, сделанном задолго до образования политического государства Израиль, и называется он «The Hope» — надежда. На альбоме он предстает не как гимн.

У меня не было в жизни, в моей истории предпосылок, чтобы сионизм стал моей идеологией. Я не идеализирую Израиль и вижу его так, как естественно видеть человеку с моей биографией и моим образом жизни. Но я никак не хочу его обесценить. Люблю его таким, со всеми его «хисройнэс» (недостатками). Впрочем, я вообще серьёзно не понимаю, что значит любить или не любить какую-то страну. Все любят свою страну, хоть и некоторые думают, что не любят. Многие любят страны, в которых бывали, с которыми что-то связывает. А не любить – глупо.

— А мысль о репатриации не возникала?

— Нет, не возникала. Думать о ней для меня означало бы что-то излишнее в дополнение к тому, что уже есть. Умножение сущностей, как это называют в европейской философии. Мне нравится Израиль, я с удовольствием езжу туда. Является ли он моей страной? Наверное, не в большей степени, чем Америка и иногда Украина. Во всех этих странах могу встретить своих, найти себя, своё. Однако я не думал о том, чтобы переезжать в них. Всё галут, мы дети галута. Недавно я слышал песню «Землянка» в исполнении Майкла Альперта, он поет её так пленительно, так прекрасно, так по-еврейски. И на словах: «Я хочу, чтобы слышала ты, как тоскует мой голос живой…» – я понимаю, что это могла бы быть песня про странствующую душу мира, про Шхину…Она в изгнании, возможно, токует по обетованному месту, и ей холодно, это место она зовет землянкой. А «голос» — это «голус», «голэс», то есть «галут» — изгнание. Когда я слушаю эту песню в исполнении Альперта, иногда кажется, что это в ней подразумевалось.

— В одном из интервью вы позиционируете себя как «молодежного филолога». Сейчас появляются разнообразные течения в современной молодежной музыке. С какими-то из них вы экспериментируете в своем творчестве?

— В одном очень старом интервью я случайно назвал себя «молодежным филологом». Скорее всего, это была какая-то оговорка с оттенком абсурда, и мне это показалось смешным. Сочетание явно необычное: про филолога нельзя сказать,  молодежный он или для старшего возраста. Значит, это была явно шутка, её ведь  невозможно даже интерпретировать. Но, видимо, любая оговорочка, как Фрейд учит, есть путь к подсознанию. И, может быть, я этим хотел сказать, что хочу чувствовать себя душой молодым. А что касается молодежных течений в музыке, я стараюсь не делить течения. Нет, конечно, то, что сейчас любит молодежь, можно назвать молодежными направлениями. Но это не сущность, это внешний аспект. А так вообще все хорошее, что есть в музыке и в искусстве в целом, считаю ценным. Молодежное, не молодежное — неважно.

— Вы человек безумно деятельный…

— Надеюсь, что не безумно, поскольку безумие для меня, в отличие от людей романтического склада, которые его ценят, ассоциируется практически с болезнью. Надеюсь, что пройдет стороной… в этот раз. Время, когда бывал безумен, не люблю вспоминать.

— Хорошо. Тогда просто расскажите, какие у вас сейчас проекты?

— Только что записали диск «На лестнице дворца». Французские средневековые песни в переводе на русский, сделанном журналистом, поэтом, мемуаристом, писателем Кирой Сапгир. Должен сказать, в свое время этот же репертуар исполнял любимый мною и моим дедушкой Ги Беар. Надеюсь, что дедушке было бы приятно это услышать. Что касается Беара, то он в принципе имеет шанс это услышать. Он живет и здравствует, ему 78 лет. Мы завершили стадию, которая называется несколько неприличным словом «запись диска», и надеюсь, в начале осени диск увидит свет.

— На ваш взгляд, еврей — это национальность, мировоззрение, гражданская позиция или что-то еще?

— Для меня еврей — это такое «над-идентификационное» существо, оно идет поверх идентичности. Еврей — всегда странник, странненький и немножко другой, и немножко свой. Примерно именно такое определение еврея даёт философ Ален Бадью. В связи с этим он говорит, что в Израиле живут уже не совсем евреи, так как там практически нормальные люди, живущие в своей стране, а это другая вещь. Вообще, еврей — это очень много всего. Я бы сказал так: то, что это слово значит для большинства людей (оно имеет много значений), тоже самое вижу в нем я. С той лишь разницей, что мне ближе значения прямые, буквальные, построенные на каких-то реалистичных вещах (несмотря на то, что у меня имеется собственный миф). Например, для меня не значит, что еврей — это обязательно иудей, также у меня не вызовет особого сочувствия позиция, что еврей это тот, кто обязательно живет в Израиле или аффилируется с ним. Здесь я сразу вижу то, что в науке принято называть арбитрарностью, произвольностью суждения. Еврей — это идентичность, инаковость, культура, язык. И ещё, еврей – это европеец. Чтобы подтвердить эту сущность, спросите китайца. Он вам скажет: «Это европейская нация, и вообще непонятно, какие могут быть противоречия между евреями и другими европейцами. Они для нас, как для вас мы, китайцы, – на одно лицо».

— Наверное, это можно сказать не только о евреях…

 — Да, пожалуй, так. И в этом смысле мне близко, когда говорят, что евреи в ХХ веке стали своеобразным символом европейцев. Если про всех можно сказать иногда, что они некие странники, чужие среди своих, то евреи именно в ХХ веке, как пишет тот же Слезкин, сконцентрировали в себе эту символику максимально сильно, так что дошло до того, что кому-то пришла в голову идея всех евреев уничтожить. То есть, настолько эта идентичность оказалась важной, что родилась чудовищная утопия нацизма. Но она была отражением важности евреев именно в ХХ веке и в Европе. Нацисты думали в европейском масштабе, их вроде бы не очень интересовал на той исторической фазе Ближний Восток. А Израиль — это Средиземноморье, интересный микс Востока и Европы. Он как Греция, Турция, Италия, Испания. Но это, конечно, аспект, на который мало обращают внимание. Он менее очевиден, чем другие вещи, с которыми никто и не спорит. Я мало знаю про еврея ближневосточного, средиземноморского. Даже когда сейчас приезжаю в Израиль, то имею дело с евреем европейским, русским — с ашкенази. Поэтому нужно учитывать, что тут подразумеваются именно такие, европейские евреи.