Лев Рубинштейн является одним из наиболее ярких представителей литературного течения, получившего название «московский концептуализм». Придуманный им в середине 70-х поэтический жанр «картотека» завоевал прочную репутацию в литературных кругах. Сегодня писатель ведет авторские колонки в разных изданиях, принимает участие в литературных фестивалях и даже поет. О своей многочисленной родне, литературной моде и о том, что значит быть интеллигентом, Лев Семенович поведал корреспонденту Jewish.ru.

— Мое детство прошло в огромной коммуналке в самом центре Москвы, где жила одна из моих бабушек и вся родня отца. Это дом XIX века на углу Скарятинского переулка и улицы Герцена (ныне Большая Никитская), в котором по легенде часто бывал сам Пушкин. В этой квартире был огромный коридор, по которому дети катались на трехколесных велосипедах! Частично я жил за городом, в деревянном доме дачного типа, где поселилась вся наша семья по причине необычайной тесноты в Москве. На Никитской я бывал очень часто, так как меня, самого младшего в семье, многочисленные тетки просто обожали! Я жил на два дома. Москва была очень уютным городом, симпатично обшарпанным до сравнительно недавних времен. Гуляя сегодня по центру, я испытываю большой дискомфорт, так как ничего не узнаю. Постепенно попадаю в чужой город...

— В некотором роде это был сумасшедший дом! Все эти Рубинштейны, то есть родня моего отца, были очень темпераментными и крикливыми. Стоял настоящий еврейский гвалт! Тем не менее, все жили очень дружно. Я до сих пор храню теплейшие воспоминания о наших семейных застольях. Жили очень бедно, тесно, но все время веселились. Ругались, а через полчаса вместе садились за стол! Отцовская родня жила в Москве, мамина — в разных городах, поэтому к нам вдобавок постоянно приезжали гости. Моя бабушка по папиной линии была, пожалуй, последним носителем еврейских традиций в семье. Идиш был ее родным языком, на русском она говорила с сильным акцентом. Бабушка была очень набожной. У нее была отдельная посуда — она, как могла, соблюдала кашрут. В детстве я этого не понимал. Я, конечно, удивлялся, что у бабушки отдельная посуда, но считал это родовым свойством бабушек вообще. С еврейством я не ассоциировал и то, что перед сном она справа налево читает книгу на непонятном мне языке. Специальных разговоров на еврейскую тему у нас в доме не велось, да и мое детство пришлось на неподходящее для этого время — середину 50-х годов. Родители, комсомольцы 30-х, были очень ассимилированными и в Б-га не верили. Они были интеллигентами в первом поколении. Мама по образованию экономист, отец — инженер-строитель. Он прошел всю войну и вернулся с фронта в звании майора.

— В тот день я, как всегда, болел ангиной. Помню, как тревожно шептались взрослые, какая вокруг стояла суета. Лежа в постели, я постоянно слушал радио — детские передачи. В тот день детских передач не было, и меня это очень встревожило. Целый день выступал Левитан, и так я узнал, что умер Сталин. Я воспринял это событие как нечто из ряда вон выходящее, ведь каждый день по радио мне твердили, что Сталин бессмертен! В тот момент мне едва исполнилось шесть лет, и я не понимал масштаба всего произошедшего, но эмоциональное потрясение было очень сильным. Моему брату тогда было уже пятнадцать лет, и вместе со своим школьным товарищем он-таки поперся на похороны. Слава Б-гу, что какие-то милиционеры вовремя их заприметили и отправили домой.

— Как ни странно, нет! Пострадали какие-то дальние родственники, но из близких — никто. Горячо любимый мною дядя Боря Рубинштейн был известным в Москве врачом-гинекологом, возглавлял легендарный родильный дом № 7 имени Грауэрмана на Арбате. Его удивительным образом обошло Дело врачей — отделался тем, что всего лишь понизили в должности.

— Тогда было принято знать стихи, читать книги, ходить в консерваторию, в театр. Это была не просто душевная потребность, а набор требований для обладания статусом интеллигента. Мой старший брат — типичный шестидесятник, в их поколении было модно ходить на поэтические вечера, слушать джаз. Он был для меня даже большим авторитетом, чем родители, поэтому я старался равняться на него. Его интересы я воспринимал как свои.

— Хотел стать врачом, как дядя Боря, к тому же я постоянно болел, вот и хотел лечить людей. Еще мечтал стать капитаном дальнего плавания, кладоискателем. В общем, про что читал — о том и мечтал. А читал я очень много — с фонариком под одеялом. Как-то я решил провести эксперимент и перечитать все свои любимые детские книжки. Какие-то авторы, от которых я в детстве был без ума, как, например, Майн Рид, оказались сущим барахлом. «Остров сокровищ» и «Три мушкетера», напротив, оказались совершенно не детскими книгами. С 14 лет я стал читать стихи, причем все без разбора. Тогда у меня совершенно не было вкуса — он формируется с годами. В старших классах я открыл для себя Пастернака, Мандельштама и окончательно понял, что такое настоящая поэзия. Я долгое время читал поэзию, но не позволял себе сочинять самому. Начал писать в студенческие годы — это был ученический, подражательский период. Свой стиль я нашел уже ближе к тридцати годам.

— Я не ждал и даже не стремился к этому. Я сразу попал в тот круг, который прозвали альтернативной культурой и чуть ли не подпольным искусством. Одобрение этих людей было для меня важнее всего на свете. Если человек написал что-то не очень удачное, мы ругались: «Старик! Это же фигня, это же печатать можно!» Моя первая публикация вышла в 1979 году — естественно на Западе. В начале 80-х меня начали переводить — сначала на немецкий, а потом и на другие языки. На родине меня впервые напечатали, когда мне было уже за 40, в 1989 году.

— В поэзии и искусстве для меня всегда была важна уникальность. На этом пути я много чего перепробовал. Чтобы стать узнаваемым с первой ноты, необходимо найти свой жанр. Одно время я работал в библиотеке, где занимался каталогами. Библиотечные карточки были для меня обыкновенным рабочим материалом, которым я пользовался еще и в качестве черновиков для написания стихов. Однажды мне пришло в голову, что это никакой не черновик, а самое настоящее литературное произведение! Библиотечная карточка отзывалась различными культурными реминисценциями в сердце любого гуманитария, была тактильно привычна для всех интеллигентов того времени. Вот я и стал делать картотеки. Меня устраивало то, что они существовали в одном экземпляре. Кое-что я копировал, чтобы подарить друзьям и близким. Потом появился один сумасшедший издатель-энтузиаст, которому полюбилось мое творчество, и он решил меня издать. В начале 90-х вышли три моих картотеки, которые сегодня являются большим раритетом. У меня не осталось ни одной — все я бездумно раздарил. Позже мои картотеки опубликовали во Франции и в Германии.

— Сейчас много интересной поэзии. Есть общественный интерес, хотя многие склонны утверждать обратное.Я часто бываю на поэтических фестивалях в разных городах и странах, и на них приходит очень много молодых людей, особенно в российской провинции. В каком-то смысле это стало модно, как в 60-е. К моде на поэзию я отношусь весьма неоднозначно: не думаю, что это есть хорошо. Эта волна может захлестнуть, испортить молодых авторов. Для молодой неокрепшей психики любой успех губителен.

— Веду свои колонки. Я писатель на зарплате, что является редким случаем в российской медиа-практике. На Западе это весьма распространено. Занимаюсь любимым делом, и мне не приходится делать то, что не приносит удовольствия.

— Сначала спросите, как мне вообще пришла в голову идея петь публично. Это произошло совсем недавно. Я никогда не учился музыке, но с детства любил петь. Мои родители любили петь за столом. Пели советские песни вперемешку с еврейскими. Мой репертуар ограничен песнями 30-50-х годов и, конечно, военными шлягерами. С этими песнями я родился и вырос. Мне очень нравится наш проект, ребята из Klezmasters отлично чуют этот материал, и я надеюсь, что мы еще не раз выступим вместе.