— Артемий, ваше детство прошло в Праге. Расскажите пожалуйста об этом периоде вашей жизни.

— В Праге я провел не столько детство, сколько отрочество: жил там с родителями с 8 до 13 лет. Мое детство было исключительно счастливым и интересным.Я всю жизнь стремился к тому, чтобы после моего счастливого детства мои юность, отрочество и старость тоже были более или менее веселыми. Мои родители работали в редакции международного коммунистического журнала «Проблемы мира и социализма». Будучи нормальным советским ребенком, я жил в очень необычной обстановке: не в «гетто», как все дети сотрудников посольства СССР в Чехословакии, а в нормальном чешском квартале, в котором жили семьи сотрудников журнала и дети из самых разных капиталистических стран. Я вращался в интернациональной компании, и благодаря этому был куда более информированным ребенком, чем практически все мои советские сверстники. У меня были западные пластинки, книги, и вообще я жил счастливой космополитической жизнью.

— Тяжело было возвращаться и заново привыкать к Союзу?

— Да, было тяжело. Первый год у меня прошел в состоянии перманентной подростковой депрессии. Все свое время я проводил в бесконечном сочинении писем своим друзьям и подругам, которые остались за границей. Освоиться мне помогли другие русские ребята, которые, как и я, вместе со своими семьями вернулись из Праги. К 1970 году я уже начал ходить на всякие хипповые тусовки, и моя жизнь вошла в нормальное русло.

— Ваш отец, Кива Львович Майданик, был идейным человеком и занимал очень активную социально-политическую позицию. Какое влияние оказало на вас его мировоззрение и род его деятельности?

— Трудно сказать. С одной стороны, на мои основные увлечения, которые впоследствии стали моей профессией, род занятий отца не повлиял никак. Родителям очень не нравилась рок-музыка и все, чем я в то время увлекался. Я находился с ними не то что бы в антагонизме, но и в не слишком дружеских отношениях. С другой стороны, и мировоззрение моего отца, и те компании, которые регулярно собирались у нас дома, на подсознательном уровне оказали на меня огромное влияние. Родители часто рассказывали историю, которая произошла со мной в Москве на одном из детских утренников. Тогда я еще даже не ходил в школу. Детей просили рассказать стихотворение. Все читали Пушкина, Михалкова, а я вышел и сказал: «Ах огурчики мои, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». Мои родители были молоды и задиристы, в нашем доме собирались разные фрондерские компании. Я до сих пор остаюсь человеком левых убеждений. Меня периодически называют либералом или даже буржуем, но все это несправедливо. Я типичный левак, и если вешать на меня ярлык, то я нахожусь где-то между анархистами и социал-демократами. Политической деятельностью я не занимаюсь, но совершенно точно знаю, что современный капиталистический либерализм в диапазоне от Рейгана и Тэтчер до Гайдара и Чубайса мне асболютно чужд, как и путинская клептократия и брежневский коммунизм. Все это мне не нравится примерно в одинаковой степени. Я уверен, что это воздействие моего отца и его компании. Кроме того, во многом благодаря родителям я стал убежденным интернационалистом. Понятие национальности мне вообще совершенно чуждо, я собственной национальной принадлежности не ощущаю. Меня постоянно называют то русофобом, то антисемитом. Никаких оснований для этих утверждений нет, но я не понимаю, когда люди начинают делать нечто из своей крови и национальной принадлежности, будь то русские, которые считают себя народом-богоносцем, армяне, которые считают, что больше всех страдали, евреи, которые считают себя самыми умными, или «самые сильные» американцы и «самые галантные» французы. Никто не «самый». Все мы люди, у всех есть свои достоинства и недостатки, и каждый человек должен стремиться к тому, чтобы сумма достоинств превосходила сумму недостатков. Когда я слышу разговоры о национальном превосходстве, то мне становится просто противно.

— Кем себя считаете вы?

— В первую очередь я считаю себя жителем планеты Земля — для меня это принципиально важно. Мы все живем на маленькой планете, которая находится под большой угрозой, и мы сообща должны ее спасать. Раньше я бы сказал, что во вторую очередь чувствую себя европейцем, но сейчас я к Европе очень охладел — она стала для меня отнюдь не самым привлекательным местом в мире. Европа себя потеряла: и в политическом ,и в экономическом, и в культурном отношении она сдала себя всем — Америке, мусульманам и Китаю. От реальной старой Европы, которую я всегда очень любил, почти ничего не осталось.

— А доводилось ли вам сталкиваться с антисемитизмом в той степени, в какой, например, пришлось столкнуться вашему отцу. Насколько я знаю, он пострадал от кампании по борьбе с «безродными космополититами»?

— Считается, что мой отец действительно пострадал от антикосмополитической кампании 50-х годов, так как был едва ли не лучшим студентом исторического факультета МГУ, закончил его с красным дипломом, а в результате был распределен учителем в город Николаев на Украину. Тема еврейства и антисемитизма в нашей семье вообще никогда не муссировалась. По этому поводу у нас есть еще один семейный анекдот. Когда мне было лет 6-7, я подошел к отцу и спросил: «Папа, а ты когда-нибудь видел живого еврея?» Что он мне ответил — история умалчивает, но важен сам факт этого вопроса. Отец, в отличие от моего деда Льва Абрамовича, был убежденным коммунистом и интернационалистом. Дед же (адвокат по профессии) был беспартийным и совершенно не идеологизированным человеком. Он защищал права пострадавших на производстве людей. Он сочувственно относился к еврейской теме, но, зная, что отцу это не нравится, предпочитал со мной это не обсуждать. Будучи полукровкой, всю свою жизнь я провел то ли в несчастном, то ли в счастливом неведении относительно своего полусемитского происхождения. Сейчас я не могу вспомнить ни одного случая из своей жизни, когда мне пришлось столкнуться с государственным или бытовым антисемитизмом. Возможно, дело в том, что я сам никогда не придавал этому значения. Это как общение людей с собаками. Если ты идешь мимо собаки и у тебя подкашиваются коленки, то есть шанс, что она на тебя нападет и как минимум облает. Если ты идешь спокойно, то собака на тебя и внимания не обратит. Это касается не только антисемитизма. От своих друзей я слышал десятки историй об антирусских настроениях в Прибалтике, хотя у меня не было ни одного случая ни в Латвии, ни в Эстонии, ни в Литве, чтобы на меня косо посмотрели, оскорбили и прошипели вслед: «Русские оккупанты!» Я не знаю, откуда берутся эти истории, со мной такого не происходило никогда.

— Это связано с весьма драматичной стороной моей жизни. Дело в том, что в старших классах школы я очень сильно заикался. Я ходил по врачам, занимался аутотренингом, шоковой терапией— но мне это абсолютно не помогало. Я решил поступать в Московский экономическо-статистический институт по одной простой причине: это был единственный институт в Москве, куда сдавали только письменные экзамены. Я дико боялся устных экзаменов, так как от волнения неизбежно начинал сильно заикаться. В итоге сдал все вступительные экзамены на пятерки и в итоге получил диплом по специальности «математик-экономист».

— Когда возник ваш интерес к музыке?

— Я начал активно интересоваться музыкой в восьмилетнем возрасте. Учась на первом курсе, стал вести дискотеки в МГУ. В 1974 году я написал свою первую статью о Deep Purple (любимой группе президента Медведева). Материал опубликовали в журнале «Ровесник» и после этого я стал сравнительно известным в узких кругах журналистом. Это было еще до того, как я закончил институт. После окончания МЭСИ меня распределили в Центральное статистическое управление, где работать мне катастрофически не хотелось. Я исчез и тщательно скрывался от милиции, так как меня могли привлечь к отвественности либо за тунеядство, либо за уклонение от армии. Выдержав определенную паузу, я пошел работать в Институт истории искусств.

— Ваша карьера шла в гору параллельно с ростом популярности в нашей стране рок-музыки. Какую, как вам кажется, роль вы сыграли в формировании музыкальных вкусов поколения 80-90-х?

— Если я скажу, что большую, то это прозвучит нескромно, если скажу, что никакой, то преуменьшу свои заслуги. По поводу своих статей и книг сказать ничего не могу: вряд ли они сыграли весомую роль в формировании вкусов поколения. Важнее было то, что я помогал музыкантам, которые нравились мне. Таким образом я изменил не столько наших меломанов, сколько нашу музыку. Я выдал широкой общественности «Аквариум», «Кино», «Звуки Му», «Браво». Тот же «Аквариум» считался в Питере просто хипповой компашкой, которая не умеет ни играть, ни петь. После того как я сделал им несколько громких выступлений в Москве и свозил в другие города, об этой группе узнали в том числе и в их родном Ленинграде. Таких историй со мной связано несколько.

— Сегодня понятие «русский рок» носит несколько пренебрежительный оттенок. С чем это связано?

— Это устойчивое словосочетание получило распространение в 90-е годы, потом русский рок иногда стали называть «говнороком», что было, надо сказать, весьма обоснованно. Относиться к русскому року пренебрежительно в 80-е было невозможно. Его либо обожали, либо ненавидели. В то время рок был очень серьезным явлением, представленным действительно талантливыми людьми — Башлачевым, Цоем, Шевчуком, Гребенщиковым, Шумовым, Науменко, Курехиным и многими другими. В 90-е годы это течение измельчало, обросло эпигонами, стало иронично восприниматься аудиторией и превратилось в пародию на самое себя. Очень негативную роль в этом плане сыграла радиостанция «Наше радио», которая выработала жесткий и очень скучный формат «русского рока».

— Вы неоднократно отмечали, что музыкальное будущее нашей страны весьма туманно и, по своей сути, печально. Что должно произойти, чтобы ситуация изменилась?

— Сейчас я настроен куда оптимистичнее, чем еще пару лет назад. За последнее время у нас явно вскипела новая волна и появилось много интересных музыкантов. Это и рок, и хип-хоп, и электроника. Эта новая волна плещется не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в провинциальной России. Я вхожу в состав жюри конкурса «Музыка твоего города», который компания «Мегафон» проводит в областных центрах российской средней полосы. Речь идет о таких городах, как Брянск, Орел, Рязань, Владимир, Тула, Нижний Новгород. Так вот, среди музыкантов из этих городов попадается немало очень хороших и способных ребят. Сейчас в российской музыке происходит четкое оживление, и я это связываю с тем, что наша музыкальная сцена стала практически независимой от государства и от государственных средств массовой информации. Раньше продвижение артистов зависело от телевидения. Сегодня Интернет дает нашим артистам возможность продвигать свое творчество. Интернет плюс развитая клубная система, которая могла бы стать еще мощнее, создали питательную среду для продвижения качественной неортодоксальной музыки. Все это не имеет никакого отношения к попсе, которая существует исключительно в симбиозе с телевидением и представляет собой смертельное и смердящее болото.

— Профессия критика по своей сути весьма противоречива. Многие считают, что нет ничего проще, чем критиковать и оценивать то, что делают другие. Как вы это прокомментируете?

— Я считаю, что критик — это не тот человек, без которого жизнь артистов невозможна. Воздействие критической мысли, исходящее даже от авторитетов вроде меня, мизерно, и я никогда не был склонен его преувеличивать. С другой стороны, некая польза от критиков все-таки есть. И польза эта — скорее для музыкантов, нежели для слушателей. Чуткие музыканты могут уловить в словах умного и компетентного критика что-то такое, что поможет им работать более эффективно.

— Вы производите впечатление абсолютно невозмутимого человека, которому «глубоко фиолетово» то, что о нем думают другие. Обращаете внимание на злые языки?

— Я очень ценю справедливую критику, более того, мне это очень нравится. В этом смысле я очень восприимчив. Иногда бывает так, что какие-то аргументированные критические высказывания в мой адрес на меня очень сильно действуют. Однажды в своей статье для МК я как следует прошелся по Олегу Газманову и пошутил над его маленьким ростом. Написал что-то вроде того, что своими грандиозными военно-колокольными песнями он пытается компенсировать свой наполеоновский комплекс. Не помню, как конкретно это было сформулировано, но уверен, что весьма лихо и обидно. На следующий день Олег позвонил мне и сказал, что если бы я ругал его за плохую музыку или выступление, то это было бы одно, а ругать человека за маленький рост — просто недостойно. Я с ним полностью согласился и принес извинения. Иногда в адрес особо мерзопакостных персонажей нашей поп-сцены очень хочется пустить какие-то физические характеристики — возьмем, к примеру, Баскова или Киркорова — но я этого не делаю, что, если честно, стоит мне немалых усилий. В любом случае, я очень внимательно прислушиваюсь к тому, что говорят о моих поступках и профессиональных деяниях люди, которых я действительно уважаю. Но, задавая мне этот вопрос, вы, наверное, имели в виду желтую прессу, попсовых журналистов и общую народную массу. Совершенно четко могу ответить, что все это на меня никак не действует. Часто узнаю о себе какие-то зубодробительные вещи, но меня это только развлекает. Иммунитет к общественному мнению у меня сложился еще в 70-е годы. Мои музыкальные вкусы всегда шли вразрез с массовыми предпочтениями. Одно время я публиковал очень критичные статьи о популярной тогда музыке диско или о таких ансамблях, как Modern Talking и прочее. В то время в газеты было принято писать письма — так вот, на мое имя и на имена главных редакторов приходили тысячи гневных писем с претензиями из серии «да какое право имеет этот Троицкий поднимать руку на группу “Boney M”?» После того как я вкусил этой народной ненависти, мне уже ничего не страшно.

— Артемий, как вы считаете, какие качества изменились в вас с возрастом?

— Я думаю, проще было бы ответить на этот вопрос тем, кто наблюдает меня со стороны. Сам я не склонен к самоанализу, собственная персона меня не очень интересует. Сам к себе я отношусь достаточно наплевательски. Мне бы хотелось, чтобы я стал более ответственным, ведь на деле я человек очень беспечный, пофигист во всем, что касается моей собственной жизни. Хунта Пиночета или распад какой-нибудь любимой рок-группы, например, меня беспокоили, раздражали и печалили гораздо больше, чем успехи в экономико-статистическом институте, который я закончил с большим трудом. По словам моего бывшего однокурсника, ставшего впоследствии проректором МЭСИ, я был худшим студентом за всю историю этого учебного заведения. Моя беспечность проявлялась как в отношениях с девушками, так и в отношениях с родителями, за что мне сегодня очень стыдно. Сегодня мне, как отцу, хотелось бы, чтобы моя глобальная беспечность уступила место нормальной взрослой ответственности.