— Мои родители были далекими от науки людьми. В науку я попал случайно. Родители, всю жизнь проработавшие на производстве, считали, что мальчик должен иметь техническую специальность. Они крайне отрицательно относились к моему увлечению литературой, всячески отговаривали меня от того, чтобы я делал ее своей профессией. В то время я не имел никакого понятия о науке, никогда ею не интересовался. Меня интересовала не специальность, а, скорее, образ жизни. По натуре я гуманитарий и, несмотря на то, что закончил школу с золотой медалью, с физикой и математикой у меня всегда были большие проблемы. В далеком 1951 году, когда кампания по борьбе с космополитизмом еще не закончилась, а в воздухе уже висело Дело врачей, человеку с моим пятым пунктом был наглухо закрыт путь практически повсеместно. Я выбирал по остаточному принципу, но при этом брать «еврейскую черту оседлости», то есть педагогический, медицинский, финансово-экономический институты, мне совершенно не хотелось. Я, блокадный мальчишка, считал, что нужно поступать либо на военную службу, либо на что-то, связанное с экспедициями и какой-то романтикой.

Я подал документы на геологоразведочный факультет Ленинградского горного института им. Плеханова, ничего не зная об этой професии. Я никогда не любил химию, никогда не занимался ни в каком минералогическом кружке, с физикой у меня тоже были сложные отношения. Я выбирал не специальность, а образ жизни. До науки мне было далеко, как до неба, поскольку я попал на очень прикладную специальность — поиски месторождений полезных ископаемых. При специализации я вообще попал на самое жуткое, что может быть — поиски урана (очень модное в 60-х годах направление). Потом я переквалифицировался на поиски меди и никеля и был очень доволен собой, не помышляя ни о какой науке. Интерес к ней пришел намного позже — в 1962 году, когда впервые начались мои морские экспедиции, океанские плавания на «Крузенштерне».

Сегодня я время от времени читаю лекции в вузах. Несколько лет назад в Международном университете природы, общества и человека в Дубне со мной произошла весьма забавная история. В числе других профессоров я принимал участие в Дне открытых дверей. В вестибюле на каждом этаже стояли компьютеры с тестами для поступающих, включавшие вопросы по английскому, литературе, физике и математике. Мы с преподавателями математики выпили коньячку и были уже относительно веселые. Нас обступили студенты и говорят: «Ну, господа профессора, вот вы нам даете тесты, а попробуйте-ка хоть на один вопрос из них ответить сами!» Почему бы и нет, говорю я, смотрю — а преподавателей как ветром сдуло, я остался один, и толпа студентов и абитуриентов тащит меня к компьютеру. Вспомнил, что в школе не знал ни физику, ни математику. Думаю: вот, старый идиот, профессор хренов, сейчас же они меня посадят за этот компьютер — и я сяду! Так вот: результат меня поразил. Русский и литературу я, член Союза писателей и лауреат литературных премий, сдал на четверку. Физику и математику — не глядя — на пять. Видите, как переменилось все у меня внутри?

— Мысль о физиках и лириках впервые сформулировал замечательный поэт Борис Слуцкий. Было это в ту пору, когда физики, в отличие от лириков, были в почете, так как от них требовалось создание новых орудий уничтожения. Лирики потому и были в загоне, что не соответствовали устремлениям нашего тогдашнего руководства. Дело в том, что когда я рассчитывал мощность литосферы, я испытывал тот же азарт, что испытываю при сочинении стихов. При этом азарт не имеет никакого отношения к результату. Давид Самойлов сказал, что графоман испытывает то же самое творческое наслаждение, что и большой поэт. Это очень близкие вещи.

— Авторская песня, с моей точки зрения (а старики имеют привычку брюзжать, и я не исключение), переживает сегодня глубокий кризис, если еще вообще не умерла. На то есть две причины. Первым известным автором песен был, по-видимому, царь Давид, и мне печально сознавать (скорее даже не мне, а нашим оппонентам), что речь опять идет о еврее. Что касается моего времени, то 60-е годы породили плеяду литераторов, которые занимались авторской песней. Обратите внимание, что все они были исключительными поэтами и литераторами. Это Александр Галич, который написал поэму о Януше Корчаке и остался в истории русской поэзии; Булат Окуджава, блестящий поэт и прозаик; Владимир Высоцкий, которого я считаю одним из лучших поэтов ХХ века; мои друзья Юрий Визбор и Михаил Анчаров, Новелла Матвеева, Юлий Ким. Авторская песня, с момента ее возникновения и вплоть до ухода почти всей этой замечательной плеяды в мир иной, была формой литературы. «Поэт с гитарой в руках», — говорил Булат Окуджава. От первого поколения остались только Новелла Матвеева, Юлий Ким и ваш покорный слуга. Следующее поколение — это блестящие гитаристы, отличные выступальщики с прекрасным голосом и аранжировкой, но с полным отсутствием поэтических текстов. Александр Розенбаум, Олег Митяев — это уже другая форма искусства, самодеятельная эстрада. Поэзии там нет, и сегодня она не нужна. Стремительная дебилизация нашей страны породила такое музыкально направление, как русский криминальный шансон. То, что сегодня называется авторской песней, не имеет никакого отношения к тому, что называлось ею раньше. Авторская песня — это три составляющие: поэт, мелодия и яркая личность. Сегодня люди готовы слушать Филиппа Киркорова под фонограмму; кумирами являются Елена Ваенга и Стас Михайлов... Недавно мне позвонила журналистка и спросила: «Что вы думаете об этих артистах?» Ничего не думаю. Она удивилась: мол, как так? Это же так модно, популярно... Я человек старой закалки, я не слушаю модное, если в музыке нет литературы, то мне это не интересно. Появление уродливого криминального шансона, который и не шансон вовсе, и не криминальный, свидетельствует о вырождении аудитории. Мой друг Игорь Губерман, отсидевший в лагерях, послушав пару таких песен, вынес свой вердикт: «Фальшивка!» Я много лет назад и сам стал сочинять, подражая великим зэковским песням, родившимся в черных застенках сталинского ГУЛАГа. Сейчас сытые дяди за баксы занимаются изготовлением фальшивок, подделок. Это опошляет, развращает и растлевает нашу молодежь, и это одна из общих черт общего падения и распада нашего современного общества. Дебилизация всей страны. Дебилами легче управлять...

— Будущее авторской песни напрямую связано с будущим России. На одном из творческих вечеров я получил следующую записку: «Как, по вашему мнению, будет развиваться авторская песня в следующий период застоя, в который мы уже вступаем?» Надеюсь, что будет развиваться. К сожалению, сегодня мы имеем дело с полным отсутствием протестной составляющей. Нет Галича, нет Высоцкого, нет раннего Кима. Что, разве у нас в стране все так прекрасно? Почему никто не говорит об этом в песнях? Так что сегодня у нас кризис жанра. Авторская песня стала искусством ретро.

— Я плохо ее знаю и в последнее время очень мало читаю. Я спокойно отношусь к Пелевину, Акунину. В свое время, когда Михаил Ходорковский еще был, слава Б-гу, на свободе, я состоял в жюри литературной премии «Букер — открытая Россия». Так вот. Мне за полгода надо было прочитать 38 романов на русском языке. Это надолго отбило у меня охоту к чтению. Конечно, сегодня есть прекрасные писатели, но я, увы, опасно мало читаю — свободного времени почти не бывает. Из последнего, что меня потрясло, могу назвать Милана Кундеру.

— Думаю, что ему клеят третий. Все очень просто. Один раз прокатило — очень хорошо, значит и дальше прокатит.

— Дело как в отсутствии протеста, так и в отсутствии в нашей стране нормальной юриспруденции. Сверху могут позвонить и за два дня до вынесения приговора перевоспитать судью Данилкина. Я считаю, что процесс этот — позорный, причем он не имеет никакого отношения к личности самого Ходорковского. Я могу допустить, что он далеко не ангел и даже был в какой-то степени связан с криминалом. Тем не менее, он ничуть не хуже других олигархов. Я являюсь членом исполнительного комитета организации Русский ПЕН-центр, которая защищает писателей, попадающих в затруднительные ситуации. Я не очень люблю лидера нацболов Эдуарда Лимонова, но когда его осудили, мы выступили в его защиту, потому что мы — за справедливость. Как когда-то сказала любимая мною ленинградская преподавательница Наталья Долинина: «Слава Б-гу, что помиловали Бродского, теперь я снова могу его не любить». Личное отношение здесь ни при чем. Процесс Ходорковского — это, к сожалению, показатель уровня свободы и правосудия в нашей стране. Если президент или премьер-министр могут позволить себе до решения суда сказать, что «вор должен сидеть в тюрьме», то очевидно, что приговор будет таким, каким они считают нужным. Говорить о какой-то независимости суда в этом случае просто смешно.

— Идея фильма принадлежит немецкой журналистке Наталье Касперович и замечательному оператору-документалисту Семену Фридлянду. Этот фильм сыграл в моей жизни огромную роль. Так получилось, что я вошел в него одним человеком, а вышел совершенно другим. В основу фильма, который затрагивает тему исчезновения идиша и шести миллионов его носителей, положена судьба моей несчастной семьи. Я, успешный человек, литератор, профессор, накануне своего 75-летия вдруг вспоминаю о том, что мои родители происходят из Могилева, и понимаю, что я ничего не знаю о судьбе моих предков. Спохватившись, что жить осталось два понедельника, а мне ничего не известно, я отправляюсь в Могилев и в другие города Белоруссии, чтобы найти остатки огромной когда-то семьи и языка, на котором она говорила. Нахожу только разоренные кладбища.

Еще до войны я с родителями каждый год ездил на отдых к бабушкам и дедушкам в Могилев. В 1941 году нас спасла чистая случайность: отец не получил зарплату, и мы не смогли взять билет на поезд. Мы попали в Блокаду, а всех наших родственников в Могилеве уложили в 2-3 ямы. Когда мои родители хотели, чтобы я перестал их понимать, они переходили на идиш. Так этот язык от меня и ушел — я его не знаю. Попытка найти прошлое — это основа фильма. Съемки проходили в Белоруссии и в Израиле. В Израиле живет мой сын, внучки, четыре правнучки и один правнук. Все они ведут ортодоксальный еврейский образ жизни. Ничего удивительного в этом нет. Мой дед по отцовской линии, староста синагоги, был очень религиозным человеком. Ни я, ни отец, член партии, уже такими не были. Сейчас все вернулось на круги своя. В этом фильме очень много интересных документальных материалов и кинохроники, в том числе отрывки из документального фильма о еврейских местечках, снятого Владимиром Маяковским и Лилей Брик. В поселке Пашково под Могилевом погибли моя бабушка, сестры, братья. В сентябре 1941 года на них испытывали душегубки. В конце фильма я говорю: «В поисках остатков своей семьи я проездил по дорогам Белоруссии не один день, ничего не нашел, но путь мой не был напрасным. В конце пути я, может быть впервые в жизни, по-настоящему ощутил себя евреем».