— Нет, все проще: в паспорте у меня двойное имя — Линор-Джулия. Вообще меня звали Юлией, но в подростковом возрасте я взяла себя еще одно имя, более израильское. Ну, как бывает с подростками — захотелось, и все.

— Конечно, Линор. Юлия — домашнее имя, только для родителей и старших родственников.

— Я очень хотела ехать — приключение же. А про «бояться» — ну чего подростку бояться? Это мои родители совершили отважный поступок, сделав, по сути, шаг в никуда. Они огромные молодцы. А я так.

— Это конечно. Я, как положено, рыдала над письмами и все такое.

— На детали и не разделишь — это ведь был действительно другой мир. Мы уехали в 1989 году, то есть еще даже не в девяностых; еще из Советского Союза. Наверное, первое, что поразило — это другой тип взаимоотношений между людьми: фантастическая, по советским меркам, открытость, приветливость, готовность помочь. Другим сюрпризом была принципиально иная школьная программа: можно было выбирать не только предметы для изучения, но и уровень их сложности. В целом же мой подростковый мир оказался не то что бы простым, но очень ярким и очень новым. Адреналин был, желание взаимодействовать с этим новым миром было.

— Ну, во-первых, нам ведь очень помогали с языком: ульпан, все дела. А, во-вторых, человек, не знавший языка, не был тогда редкостью: половина учеников в моем классе были ровно такими же, как я. Незнание иврита не было социальным барьером, это давало возможность втягиваться в язык постепенно. Да и вообще в 14 лет в языковой среде язык усваивается незаметно. Гораздо больше меня в этом плане восхищали взрослые.

— Полагаю, гораздо тяжелее, чем мне; но тут надо понимать, как устроены мои родители. Они с самого начала решили, что у них все получится, — и у них все получилось. Многие приехали в Израиль с ощущением, что навсегда останутся эмигрантами. Мои родители выбрали совершенно другой модус: они приехали как люди, которые хотят полноценно жить в новой стране, — и так все и вышло. Я не уверена, что у меня бы на их месте и в их возрасте хватило сил на то, что они проделали.

— Полностью. Но при этом не только израильтянкой (а израильтяне любят быть исключительно израильтянами). Я, видимо, человек, который в целом ощущает себя «нигде». Это некомфортно и неудачно, но уж так сложилось. Однако Израиль — страна, которая вызывает у меня просто любовь (я и Россию люблю как «свою» страну, хотя я даже не ее гражданин). Израиль вызывает у меня ощущение, что там — дом. Может быть, потому, что там родители. Может быть, по более сложным причинам.

— Во-первых, важно понимать, что с тех пор, как моя семья репатриировалась в Израиль, прошло 22 года. Это огромный срок. Если человек, как уже говорилось, не старается целенаправленно оставаться эмигрантом, он становится израильтянином. Во-вторых, дело тут, мне кажется, не в «русских»: в Израиле вообще важна тема этнических корней, и многие эти корни ценят, ощущая себя одновременно израильтянами — и марокканцами, израильтянами — и румынами, израильтянами — и поляками. К счастью, Израиль, по моим ощущениям, никого не заставляет отказываться от такого самоощущения, и это одна из причин, позволяющих ценить эту страну при всех ее проблемах и сложностях. Применительно к себе мне всегда казалось естественным это двойственное положение (может, потому, что я вообще, видимо, склонна к двойственной идентичности).

— Очень недолго — четыре месяца.

— Увы, ничем. Это было время, когда многих девочек просто отпускали из армии (израильтяне помнят период, когда девочки получали повестки о том, что армия в них не нуждается; кто-то скандалил, кто-то, наоборот, радовался). Тогда в армии был чудовищный переизбыток определенного типа рабочей силы. Я оказалась четвертой секретаршей у человека, у которого даже для одной секретарши не было работы. Я в основном читала или сидела за столом, уткнувшись в учебники; делать было настолько нечего, что нас часто просто отпускали к двум часам дня. Словом, армии я никакой пользы не принесла.

— Я, если можно так выразиться, по складу-то как раз очень программист; я 10 лет проработала по специальности и очень эту специальность любила, исходно будучи типичным «математическим ребенком» из математической школы. Я и в университет поступила довольно рано, не закончив школы, — просто потому, что от математики меня «перло» (дело не в способностях, а в потребностях). Я думала, что буду теоретическим математиком, но учебу в университете мне не оплачивали и пришлось постепенно начать подрабатывать программистом: это был верный хлеб. Но и сейчас скучаю по математике (да и по программированию тоже).

— К счастью, я усидчивый человек, тут мне повезло. Я могу пахать и по 18 часов в сутки (в годы моей учебы так и было, а иногда приходилось спать «через ночь» — учеба была интенсивной, да и работа, в общем, была — не соскучишься). Но в юности такие вещи вообще легко даются. В свое время это дало мне возможность работать в израильском хай-теке — с ночевками в офисе в период авралов и так далее (в 90-е годы хай-тек вообще нередко означал работу 24 часа в сутки, а как сейчас — уже не знаю). Но, с другой стороны, любой программист может подтвердить, что за работой время проходит незаметно. Что же до учебы, то у меня был изумительный университетский курс (я училась в Университете им. Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, но до диплома так и не доучилась; тогда наличие «корочки» не имело в хай-теке никакого значения). Университет тогда сделал прекрасную вещь: он набрал и русскоязычную профессуру, и русскоязычных студентов, и предложил первым год преподавать, а вторым — год учиться на русском языке, постепенно втягиваясь в иврит. Мне кажется, это был отличный ход. Но в целом, с одной стороны, учиться было трудно: из-за массовой алии студентов было много, а мест, скажем, на том же программировании — мало. Но, с другой стороны, у меня был, как я уже говорила, прекрасный курс: я не помню, например, чтобы кто-нибудь отказал кому-нибудь в помощи. У меня до сих пор есть близкие друзья с тех самых лет. Мы все много работали, было тяжело, но это были осмысленные трудности, осмысленная работа и осмысленная учеба.

— Я вообще не планировала систематическим образом что-то писать. Но появился Интернет, и человек по имени Леня Делицын придумал литературный конкурс «Тенета», в котором участвовали и прекрасные настоящие поэты и прозаики, и просто те, кто были способны держать перо (или пользоваться клавиатурой). Я относилась ко второй категории, но, по любезному приглашению Лени, что-то написала и отправила на конкурс. Тексты эти были беспомощны и плохи, но в процессе их написания вдруг выяснилась важная вещь: лично мне делается от этого занятия легче жить — раз, и я хочу все-таки писать хорошие тексты — два. Так и пошло.

— Нет, не перечитываю, если только есть возможность от этого занятия увильнуть. Был случай, когда мне надо было вычитать верстку романа, а я не могла заставить себя взяться за текст. Тогда мой близкий друг сел вместе со мной, и мы два раза по 10 часов все это перечитывали.

— Боюсь, что это вопрос к моему психотерапевту, но у меня есть простая версия: страшно обнаружить, что ты написал говно.

— Я, как и многие другие, не очень-то понимаю абстрактное слово «критика». Есть люди, чье мнение для меня действительно много значит (самих же таких людей не очень много). Некоторые из них пишут о книгах. Это — да, это очень для меня важно.

— Если бы я умела смотреть на мир так, как смотрел на него Хармс, я бы... Ну, хочется сказать, «была счастливым человеком», но сомневаюсь. Имела бы повод гордиться собой, предположим. Но я, конечно, не умею, как Хармс. Что же до вещей, которые меня интересуют, то у меня оптика муравья: меня интересуют очень маленькие вещи, потому что мне они видятся огромными. Сегодня я, например, наблюдала, как из окна «мерседеса» высунулась мужская рука в золотых часах и кинула в едущий рядом грузовик с солдатиками пачку сигарет. Вот для меня это — огромная, захватывающая дух история.

— Я уже не понимаю, где живу, кажется, что я живу в самолетах. Но в Москве я провожу много времени. Что мне не нравится? Мне не нравится, что Москва находится в заложниках у негодяев. Но меня восхищает то, что Москва — на редкость живучий город, и даже в заложниках у негодяев он умудряется как-то жить, как-то дышать, выстраивать свой собственный удивительный мир вопреки этим самым негодяям. Иногда мне кажется, что Москва — это такая лошадь: люди, которые пытаются сейчас ездить на ней верхом, полагают, что это тупая, способная все стерпеть скотина. Но у Москвы есть норов. Я очень надеюсь, что когда этому норову придет время проявиться, мы увидим больше хорошего, чем дурного.

— Да. Я не из тех, кто в качестве любимого места называет Лосиный Остров. Я очень люблю людные, живые точки, например, Большую Дмитровку, с которой я связана разными нежными переживаниями, или Сокольники — я долго жила неподалеку. Но вообще мне кажется, что я люблю Москву целиком — как любят собаку: не хвост отдельно, уши отдельно, а как-то с ног до головы.

— Как говорил Михаил Светлов, «одиночество хорошо тогда, когда не него есть, кому пожаловаться». Я люблю бывать одна, но только потому, что у меня есть близкие, которые спасают меня от чувства одиночества. Что же до социума в широком смысле, то я человек нетусовочный. У Тэффи есть выражение: «Чтобы к нам никто не лез, но мы сами ко всем лезли». Вот и для меня лучшее занятие — сидеть и работать где-нибудь в кафе, среди незнакомых людей.

— Наоборот: я его довольно тщательно выстраиваю.

— Это выставки графики и объектов. Я, например, готовлю сейчас выставку, построенную на идее некоего несуществующего региона России: Тухачевской области и ее центра, города Тухачевска. Графика, объекты, коллажи, инсталляции. Посмотрим, что получится.

— Я консультант по развитию бизнеса в некоторых узких областях.

— Да. Мне всегда приятно, когда за тексты и картинки предлагают деньги, но в целом я стараюсь сделать так, чтобы тексты не становились моим основным заработком, и я не зависела бы от «производительности» в этом плане. Так что консалтинг — мой хлеб.

— Не очень понимаю вопрос.

— Нет. Я вообще не люблю предметы и истребляю их вокруг себя по мере сил. Например, стараюсь сделать так, чтобы на рабочем столе ничего не было (мой ассистент иногда кричит мне: «Не выбрасывайте предмет! Это полезный предмет!» — и забирает у меня предмет.) Недавно у меня был день рождения, и я, чтобы друзья не ломали себе голову над подарками, сделал (Линор часто говорит о себе в мужском роде — С.Б.) wish-лист, в который вошли несколько книжек и телескоп (теперь у меня есть телескоп!). Ну, и в квартире, в которой я живу (хотя это скорее мастерская, чем квартира), есть книжные полки, рабочий стол, рабочее кресло, два пуфа, кровать и вешалки для одежды. Больше совсем ничего, вообще. А, да, еще подставка для клетки с морскими свинками. В остальном же мне надо, чтобы было чисто, тихо и сухо. Других требований у меня нет.

— Проще всего это сделать на моем сайте Linorg.ru— это просто склад ссылок на разные тексты, картинки и прочее. Кроме того, я работаю со «Снобом», веду в «Ведомостях» колоночку о современном костюме, пишу для «Теории моды» и, время от времени, — для «Нового литературного обозрения».

— Мне интересно попробовать делать радиопередачу (сейчас, кажется, есть шанс). Телевидение мне совсем не интересно. Да и камеры я боюсь.

— Когда-то мы с моим другом Сашей Гавриловым в течение года делали передачу про книжки на «Радио России»»: рассказывали о новых изданиях, приглашали актеров или авторов почитать произведения в эфире, разговаривали с писателями, отвечали на письма — то есть делали живой разнообразный контент. Вот думаю сделать такую передачу про современный костюм. Посмотрим, получится ли.