Биография этого человека вполне могла бы послужить основой сюжета для увлекательного художественного фильма. Специалист по истории русского крестьянства, профессор социологии Манчестерского университета, основатель Московской школы социологических и экономических наук, сибирский ссыльный и солдат, сражавшийся за независимость Государства Израиль, — все это Теодор Шанин. Родился он в 1930 году в Вильно, принадлежавшем тогда Польше; после присоединения в 1939 году Вильно и прилегающих территорий к СССР отец Теодора был арестован, а мать с сыном — отправлены в Сибирь. В 1948 году, после принятия ООН решения о создании на территории Палестины еврейского и арабского государств, по поддельным документам приехал в Хайфу и поступил на службу в израильский спецназ. В 60-х годах Теодор переехал в Великобританию, стал профессором Манчестерского университета. В 90-х годах — обосновался в Москве и создал Московскую школу социологических и экономических наук — университет, организованный по принципам западных вузов. О своей сионистской семье, службе в «Пальмахе» и любви к знаниям Теодор Шанин рассказал в интервью Jewish.ru.

— Господин Шанин, как долго вы живете в России?

— Дайте подумать... С момента основания Московской высшей школы социальных и экономических наук, то есть с 1995 года.

— Что привело вас сюда? Чем вызван такой интерес к нашей стране?

— Это вопрос работы. Принимая решение о переезде, я еще не знал, что останусь здесь надолго. В то время у меня появилась цель — создать в России альтернативный университет на западный лад. Написал письмо тогдашнему министру образования России Геннадию Ягодину, в котором поделился мыслями по поводу создания нескольких университетов, организованных по принципам западных высших учебных заведений. Мы встретились, он сказал, что ему нравится эта идея и предложил начать с Англии — страны, которая мне ближе всего. В то время я был профессором Манчестерского университета. Так мы решили создать английский университет, который бы представлял собой экспериментальную площадку для внедрения инноваций в области образования. Надо сказать, что мое предложение одобрили двое — министр и Юрий Левада, с которым мы были очень дружны.

— Каким было ваше восприятие Россия тогда, и каково оно сегодня?

— Тогда было куда более активное развитие новых возможностей. В образовании был потенциал, и я это чувствовал. Развитие шло довольно-таки быстро.

— А что происходит сейчас? Стагнация?

— Стагнации нет. Те, кто говорят, что в обществе есть стагнация, не понимают, что такое общество. Оно всегда меняется. Но в же то время создавалось новое государство, и это было особо интересно. Это одна из главных причин, по которой я не захотел возвращаться обратно в Англию. Хотя, если бы мне раньше сказали, что я осяду в России, я бы очень удивился! Я занимался различными исследовательскими работами и всегда был связан с разными странами: это меня гоняло по всему миру.

— Интерес к России в полной мере отражается в ваших исследованиях. Чем вас заинтересовала тема русского крестьянства?

— Будучи студентом, я должен был выбрать тему для своей докторской работы. Мои научные руководители спросили, чем бы я хотел заниматься, и я ответил, что меня интересует русская революция, в частности, два ее элемента: интеллигенция и крестьянство. Тема крестьянства, которой в Англии в то время никто не занимался, заинтересовала меня намного больше. Я предложил ее своим руководителям, и они меня поддержали. В результате проведенного исследования в свет вышла моя книга «Неудобный класс» (The Ankward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia 1910−1925). Чем дальше я углублялся в тему, тем интереснее становилось. В течение первых двух лет эта тема «не давалась» мне вообще. Чувствовалось, что ей практически никто не занимался: «пустыня», да и только! Благодаря этой работе я невероятно быстро стал профессором.

— Вы много времени уделяете образованию. Тягу к знаниям, наверняка, привили вам ваши родители?

— Родители были очень образованными людьми. Отец был купцом. Будь он жив, он бы очень удивился, что я стал профессором университета. Он был бы очень горд.

— Почему?

— В его понимании это было самое высокое звание... Мечта! Надо сказать, что я сам от себя такого не ожидал (смеется).

— А вы были единственным ребенком в семье?

— Нет. Мою сестру убили немцы. Ей было четыре года. Она была очень красивым ребенком... Мы жили в Вильно. Перед началом войны моего отца арестовало НКВД, и нас должны были отправить в ссылку. Это нас и спасло... Увидев сестру, полицейские, которые пришли нас арестовывать, отозвали отца в сторону и сказали, что не могут сообщить, куда нас отправят, но это будут очень тяжелые условия, и ребенок их просто не выдержит. «Мы готовы ее не заметить», — сказали они. Меня, 10-летнего, послали за дедом, который забрал сестру к себе. Жест доброй воли со стороны полицейских кончился плохо. Война началась, когда мы были еще в эшелонах. Немцы вторглись в Вильно на третий день войны. Одному моему другу удалось спасти — он через лес ушел пешком на восток. Остальные остались. Дед и сестра погибли в гетто.

Отец попал в лагерь в Свердловской области, а мы с мамой — в спецпоселение в Алтайском крае. Я решил для себя, что когда мне исполнится 16 лет, я убегу. Спланировал, как уходить: не к железным дорогам, а, наоборот, в глубь Алтайского края, чтобы попробовать пробраться в Китай. Так что к 10 годам у меня уже был план побега.

— Как ваша мама перенесла разрыв с отцом и потерю дочери?

— Она была очень отважной, сильной и умной женщиной. Разрыв с отцом не был проблемой, самым большим горем был разрыв с ребенком. Она не могла простить себе, что согласилась разделить семью. Несколько лет ей было очень трудно. В остальном мама была боевой, энергичной женщиной. Из-под ареста нас освободили почти немедленно. В начале войны СССР подписал с Англией договор о взаимопомощи. При посредничестве английского правительства были начаты переговоры СССР с Польшей, в результате которых был подписан договор Сикорского-Майского. Глава польского правительства в изгнании Владислав Сикорский выставил свое условие: Советский Союз должен был амнистировать всех польских военнопленных и содержащихся в заключении на советской территории польских граждан. Мы, как жители Вильно, подпадали под эту категорию. Нас отпустили, и мы внезапно оказались свободными людьми — правда, с ограничениями. Группа бывших арестантов (в которой находился я) решила, что надо идти на юг. В Сибири у нас не было ничего: ни одежды, ни картошки (сибиряки только благодаря ей и жили). Так мы попали в Самарканд, где я прожил большую часть войны.

— Когда вы впервые задумались о том, чтобы уехать в Палестину?

— У нас была сионистская семья. Отец — один из лидеров сионистского движения Вильно. Когда он освободился (отец нашел нас только через полгода), было ясно, что первым делом нам надо было вернуться в Вильно, чтобы найти сестру, а потом уж — как пойдет. Я приехал в Палестину, когда мне было 17 лет. В то время мы, как виленчане, могли выбирать, где нам остаться — в Польше или в СССР. Мы выбрали Польшу, откуда можно было довольно свободно выезжать за границу. В 1947 году мы уехали в Париж — в то время начались переговоры о создании израильского и арабского государств. Помню вечер, когда мы праздновали решение ООН о создании Израиля, что для сионистского движения было началом осуществления всего того, за что они боролись. Люди плакали, обнимались. Мой отец произнес тогда необыкновенную речь. Он говорил о том, что мы, как нация, которая пострадала больше всех, создадим рай на Земле, страну, в которой не будет межнациональной розни, а будут взаимопонимание, уважение и так далее. Председатель встречи, увидев меня в толпе, сказал: «Я вижу сына человека, который так прекрасно описал нашу будущую прекрасную страну! Теодор, что ты скажешь?» И я ответил: «Война начинается сегодня. Нет страны, которая была создана только потому, что кто-то этого очень хотел. Грядут трудные времена, грядет война». Как холодом повеяло от этих слов. Когда мы вернулись домой, я сказал, что собираюсь уехать в Палестину и присоединиться к вооруженным силам. Отцу это очень не понравилось. Он, как и многие сионисты, был готов посылать на смерть других людей, но только не собственного сына. Дома был страшный скандал. Мама молчала. В конечном итоге я повернулся к ней и спросил: «Мама, ну а ты что скажешь?» Она ответила, что никогда не была сионисткой и все эти идеи ей чужды, однако, если я считаю нужным так поступить, то это мое решение, и она его примет. «Мне очень страшно думать о том, что ты уйдешь на войну, — сказала она, — но я тебя поддержу». Моего отца это поставило в совершенно дурацкое положение. Великий сионист, лидер движения — и тут такое... И я уехал — нелегально, по поддельным документам, которые изготавливали лучшие мастера, которых немцы оставили без работы. Согласно документам, я направлялся в Боливию или Парагвай, чтобы учиться бизнесу у своего дяди. Перед этим я должен был заехать в Тель-Авив к, якобы, умирающей от рака маме. Какая-то женщина должна была затребовать меня в том случае, если бы меня задержали на границе. 3-го марта 1948 года я приехал в Хайфу.

— Что вы почувствовали в тот момент?

— Я был очень рад. Все шло по плану! Я получал то, чего хотел, а хотел я на фронт. Как вы понимаете, в то время я был уже очень взрослым... Я прекрасно понимал, что без знания иврита я буду на фронте не годен. Прожив три месяца в киббуце «Маабарот», я решил, что приобретенных мной знаний хватает для того, что воевать, и отправился в штаб «Пальмаха» в Тель-Авиве. Я пришел на комиссию по набору солдат:

— Здоров?

— Да.

— В какой батальон хочешь?

— А я не знаю между ними разницы...

— Ну хорошо, пойдешь в шестой батальон коммандос.

Так я попал на Иерусалимский фронт.

— Как вам дались первые дни на войне?

— Очень хорошо. Мне нравилось воевать. Чего еще можно ожидать от 18-летнего мальчишки? Это же страшно интересно! К тому же мы воевали за великое дело, за великую идею, которую сами же и выбрали. Выполнял идеологические задачи, которые в нашей семье воспринимались, как нечто само собой разумеющееся. Я был счастлив! Кстати говоря, на фронте я, если можно так выразиться, успокоился. Раньше я был очень напряжен и горек: погибла моя сестра, погиб мой родной город. Мне было 16 лет, но уже тогда я был очень жестким и взрослым мужчиной. И вдруг я успокоился. До этого я жил в довольно-таки антисемитской стране, постоянно дрался. Каждый раз, когда мне говорили что-нибудь злое про мою национальность, я, не задумываясь, кидался на обидчика с кулаками. Но все изменилось, когда я попал в израильскую армию, причем в ее элитное подразделение. Я очень гордился своим значком «Пальмаха», и все действительно было очень хорошо! Война в итоге закончилась, и я ни разу не был даже ранен.

— Какой вы видели свою дальнейшую жизнь?

— Было ясно, что надо учиться. После войны я приехал в Иерусалим — посмотреть, чему там можно научиться. В списке факультетов и предлагаемых программ обучения я не нашел для себя ничего подходящего. Они казались мне слишком детскими: введение в экономику, введение в философию. В общем, сплошные введения, какого черта?! В 18 лет я считал себя очень взрослым, а тут какой-то «детский лепет». Вдруг среди объявлений я заметил «Школу социальной работы». Направление работы: криминальная молодежь, социальная жизнь национальных меньшинств и так далее. Все это звучало, как настоящее дело! Я пошел по указанному адресу, в комиссии меня встречает девушка:

— А сколько вам лет?

— Мне 17.

— Молодой человек, приходите через год. Социальная работа требует взрослости.

Я постучал по своему значку «Пальмаха» со словами: «Я для вас недостаточно взрослый?» Девушка от меня отскочила, куда-то убежала и через какое-то время вернулась, сказав, что поговорили с директрисой , и та готова меня принять — в виде исключения. Так я попал в Школу социальной работы. Я не знал, что это такое, но мне было очень интересно. В итоге я получил диплом социального работника, это моя первая профессия. После окончания начал работать с криминальной молодежью Тель-Авива. Работалось мне очень хорошо. Надо сказать, что я очень подходил на это место. Криминальная молодежь — это мальчишки, которые потеряли свой путь и которым нужны свои герои. Кто, как не я, подходил на эту роль? Мне и впрямь эта работа давалась лучше, чем другим.

— Получается, что вы работали практически со своими сверстниками?

— Почти. На два-три года младше. Я был для них героем, вписывался в идеал настоящего мужчины. С этого и началась моя профессиональная работа.

— А что привело вас в Англию?

— На каком-то этапе я просто очень устал. У социальной работы есть очень важная особенность, о которой люди забывают, — она тебя сжигает. Ты вкладываешь в нее все силы, все эмоции — все, что есть. В социальной работе я пробовал себя в разных направлениях: работал с молодежью, больными туберкулезом и так далее. Мне было очень интересно, я многому тогда научился. В конечном итоге я возглавил крупный центр по реабилитации инвалидов. Со временем я стал душевно уставать. Тогда я решил взять перерыв и заняться чем-нибудь другим, передохнуть. Параллельно с работой закончил университет; у меня было право на обучение на постдипломном уровне. Тогда я решил заняться академической работой, в частности — крестьянством.

— Как вам жилось в Великобритании?

— Я очень люблю Англию и являюсь гражданином этой страны. У нас с ней очень сильная связь. Мне очень близок дух Англии и ее приличное отношение к людям.

— Теодор, насколько мне известно, одно время вы поддерживали отношения с Джорджем Соросом...

— В то время, когда создавалась Московская школа, я действительно был близок с Джорджем.

— Вы общаетесь до сих пор?

— Да, но что значит «общаюсь»? Он ворочает своими миллионами, а я занимаюсь своим делом. Когда он пригласил меня в Америку на празднование своего 80-летия, я с удовольствием принял его приглашение. Это было выражением близости — как с его стороны, так и с моей.

— Что это за человек? Как бы вы его охарактеризовали?

— Чрезвычайно интересный человек, о котором можно очень долго рассказывать.

— Вы продолжаете преподавать? Чем, в основном, занимаетесь?

— Нет, я уже не преподаю. Занимаюсь организационными вопросами. Примерно два года назад я передал руководство Московской школы другим людям, а сам стал ее президентом. Как говорится, когда с человеком не знают, что сделать, его делают президентом (улыбается).