— На самом деле, Марина — это мое официальное имя; так назвал меня папа. При этом он никогда не обращался ко мне по имени: звал меня либо Машей, либо Макой. Открывал окошко и кричал: «Мака, домой!» Из-за этого меня во дворе дразнили «Макой-Какой». «Папа, ты что, с ума сошел? Не зови меня так!» — обижалась я. Так что официально я — Марина Витальевна. Тем не менее все зовут меня Машей. У меня два имени.

— Во-первых, я активно играла в Театре на Таганке, а Юрий Петрович Любимов очень неохотно отпускал нас в кино. «Как?! А кто будет играть?» — говорил он, когда я подходила к нему, чтобы отпроситься на съемки. Кроме того, мне очень не хватало бойцовских качеств. Надо было как следует поднажать, а у меня это никогда не получалось... Во-вторых, мой муж, Сеня, был против того, чтобы я снималась в кино. Он любил, когда я была дома, у плиты. Хотя признавал, что я очень хорошо играю в театре. Когда меня утверждали в какой-нибудь фильм, а его — нет, он иногда говорил: «А я болен, я не хочу, чтобы ты играла». И всё, тема была закрыта, ведь Сеня — глава семьи. В общем-то, я сама виновата. Надо было быть жестче, больше общаться. Наделала ошибок — чего уж тут вспоминать!

— О, да! Мой папа, Виталий Павлович Полицеймако, родом из Царицына (Волгограда). Он по происхождению грек, его настоящая фамилия — Полицеймакос. Папа был потрясающим актером, всю жизнь он прослужил в Большом драматическом театре имени Горького в Ленинграде. Моя мама, эстрадная актриса Евгения Михайловна Фиш, по национальности еврейка. Она была невероятно красивой женщиной. Из-за фамилии ее одно время не пускали работать из Ленинграда в Москву. Мамин отец, Михаил Фиш, был банкиром и жил то в Берлине, то в Кировограде. Мама познакомилась с папой уже в Москве.

Мария Витальевна показывает старые фото родителей. На одном из общих снимков стоит подпись: «1931 год. Свадьба, которой не было».

— Не было у них денег, — объясняет Мария Витальевна, — вот и свадьбу справлять было не на что. Просто расписались — и всё…

Сначала мама работала в Новом театре в Ленинграде (впоследствии Театр имени Ленсовета). Когда началась Великая Отечественная война, она поехала с театром на Дальний Восток. Я же оставалась с бабушкой в Ленинграде. Мама пришла к художественному руководителю с просьбой отпустить ее к семье. В результате ее выгнали из театра, и она на попутках (и это во время войны!) добралась до Ленинграда. Папа в это время был на гастролях в Средней Азии. Когда мама приехала в Ленинград, папа срочно с ней связался и посоветовал уехать вместе со мной на его родину, в Сталинград. Когда мы туда приехали, к городу уже подходили немцы. Мама металась по городу — это было так страшно. Ей говорили: «Да чего ты! И с немцами можно жить, оставайся!» А она в отказ: нет, мол, с немцами я не буду жить никогда. Там она встретила известных кинематографистов братьев Васильевых. Надо сказать, что в то же время до нее дошли слухи, что папа, якобы, в Ленинграде погиб. Он вышел из театра и его взрывной волной бросило в Неву. Из реки мертвецов выгребали и сжигали. Когда папу тронули, он пошевелился. Оказалось — живой.

Мама была полна решимости вернуться в Ленинград. Так вот, братья Васильевы дали ей немного денег. «Женя, ты должна продать все, что у тебя есть, — сказали они ей, — ты просто обязана вырваться отсюда. На днях сюда придут немцы». А у мамы ничего не было — только наручные часики. На площади была единственная железнодорожная касса, и толпы людей ночами ждали ее открытия. Мама отстояла очередь, кинула в билетное окошко платочек, в который были завернуты часы, деньги и записка со словами: «На любой транспорт». Так мы оказались в Кирове. По дороге со мной случилось ужасное происшествие: я упала с верхней полки, внизу люди пили чай, и меня обожгло кипятком. Когда мы приехали, мама, у которой уже не осталось ничего, взяла лошадь, положила на нее бабушку (она была к тому времени совсем плоха, у нее диагностировали рак), обсыпала меня солью (так делают при ожогах), обвернула простыней и пошла по Кирову. Город был оклеен афишами ленинградского БДТ. И вот идет она, и вдруг слышит: «Женя, Женя!» Оборачивается — а это папа…

— Случайно! Он был в Кирове с театром. Шел по улице — и вдруг увидел женщину с ребенком на руках. Ею оказалась мама… Какое-то время мы жили в Кирове, а потом папу направили в Ленинград. Мама работала на эстраде, папа играл на сцене БДТ. Они часто репетировали дома. Мама читала стихи под музыку. Она была очень интересным человеком: красивая, умная, смелая. Во время войны, еще в Кирове, мама работала медицинской сестрой. Был там такой специалист, доктор Бахон, который делал обожженным танкистам и летчиком новые лица. Вы представляете, что это были за раны и какие должны были быть у врача руки? Он брал кусок кожи с бедра и пересаживал его на лицо, создавая солдатам совершенно новую внешность.

Вот такая у меня была мама. Она до сих пор дает мне силы… Они с папой безумно любили друг друга. Мама была очень образованным и культурным человеком. Она никогда не ссорилась со свекровью, Анастасией Михайловной, хотя та была очень простой женщиной, которая могла легко ее обидеть.

— Конечно… Я часто бывала у нее в театре. Помню, когда мне было лет пять, я была безумно влюблена во Владислава Стржельчика... Он был такой красивый! А как он выступал…

— Дело в том, что сначала я поступила в театральное училище в Ленинграде. Папа очень не хотел, чтобы я была артисткой. Он говорил, что у меня не тот характер — и был, кстати, абсолютно прав. Я ужасно обиделась и со скандалом пошла работать на электроламповый завод «Светлана» — вот, мол, какая я независимая. Уже потом я поступила в институт, вышла замуж. Он был москвичом, и я переехала к нему. Наша с ним жизнь сложилась неудачно, мы разошлись, а я совсем одна осталась в Москве.

— Юрий Петрович поставил в «Щуке» спектакль «Добрый человек из Сезуана», а потом из нашего курса образовался Театр на Таганке.

— Приверженность чему-либо — это вообще свойство моего характера... Мне было очень интересно в театре, в частности, с Юрием Петровичем Любимовым, он — мой учитель.

— Это очень тяжело переживать. Юрий Петрович уже немолод, у него есть жена, Каталин, которая за ним ухаживает. Она очень некорректно вела себя в театре, именно она послужила причиной всего случившегося. Если бы не Каталин, ничего не было бы. Это мое личное мнение. Юрий Петрович создал этот театр, но был вынужден из него уйти. Некрасивая история... Театр в этом совершенно не виноват.

— Играю и в старых спектаклях, поставленных Юрием Петровичем, и в новых — «Калека с Инишмана», «На все времена». Все, что я могу, я делаю. Правда, у меня плохо с ногами, но ничего, справляюсь.

— А как же? Ведь моя мама еврейка. От мамы я унаследовала, наверное, все: и ум, и доброту, и юмор. Я несколько раз была в Израиле, но, знаете, жить там я бы не смогла. Не могу без России, без нашей культуры, языка. Но составляющую, конечно, чувствую. Мои бабушка и дедушка по маминой линии, Альтшванк и Фиш, были немецкими евреями. В Германии я, с одной стороны, понимала, как же этих немцев ненавижу, а с другой — что-то во мне говорило: это великая нация. Я люблю их порядок, точность. Есть многое, за что можно любить и одновременно ненавидеть этот народ. Еврейское во мне — это душа, тонкость человеческих переживаний. Это невозможно объяснить.

— Да, было такое. Я помню, как она переживала из-за того, что однажды ее, уже совсем старенькую, на улице назвали «израильской коровой». Я ужасно переживала. За такие вещи я могу убить. Я вообще дитя мира и не понимаю, когда людей начинают делить по национальному признаку — так меня воспитал папа. В каждой нации хватает и хороших, и плохих людей. Поэтому сержусь, когда говорят, будто евреи жадные. Это неправда. Есть русские, которые в миллионы раз жаднее. Добрее моей матери я вообще никого не знала. Я выросла в семье, где не тряслись над деньгами. Маме говорили: «Смените фамилию, и тогда будете везде ездить». Она ответила, что ее отец не сделал ничего плохого, и поэтому менять фамилию она не будет. Маминого отца, Михаила Фиша, выстрелом в упор убили погромщики. Есть камень, на который он упал... После этого мама переехала к своим родственникам в Ленинград. Они были выкрестами и приютили маму. Мой муж, Сеня, тоже еврей. Мы познакомились с ним в 1972 году, когда он поступил к нам в театр. И для него, и для меня это был не первый брак. У меня к тому времени уже был сын, Юра; у Сени же детей никогда не было, а он очень хотел ребенка. В браке у нас родился Миша.

— Ужасно. Жалко его было до смерти... Говорю об этом, а сердце разрывается. Он так хотел жить, надеялся, что выкарабкается. Очень обижался, что к нему редко приходят гости. «Сеня, ну посмотри на нашего Мишу, он же постоянно работает, — говорила я ему. — Вот и остальные так же. Ведь всем нужно зарабатывать деньги. Вот и не приходят». Он очень скучал. Все время лежал, глядел в потолок, пересматривал фильмы с Чаплином. Он был очень хороший, а какой талантливый, и это при том, что у него не было актерского образования. Ему неоднократно намекали на то, чтобы он сменил фамилию (настоящая фамилия Семена Фарады — Фердман, — С.Б).
— Что это у вас за фамилия такая? — говорили ему — У вас, евреев, даже республики своей нет.
— Так у меня другой фамилии нет...
— Ну, придумайте какую-нибудь шараду!
Так Семен Фердман стал Фарадой.

— Как Б-гу будет угодно... Мой старший сын, Юра, очень музыкальный и красивый парень, актером быть не захотел. «Нет, мама, не хочу, — говорил он мне, — вижу, как ужасно ты живешь, как тяжело быть в этой профессии. Мне такой жизни не надо». Подталкивать я к этому их не буду — таким путем можно только навредить.

— У Юры двое своих и двое приемных детей: две Саши, Оля и Ева. У Миши две дочери, Соня и Эмилия, и сын Никита.

— Думаю, что не очень хорошая. Гулять с ними уже не могу — проблемы со здоровьем замучили... Но вообще стараюсь проводить с ними как можно больше времени.