— Вы знаете, никогда ранее я не занимался тем, чем вынужден был заниматься в последние четыре месяца. Я стал одним из действующих лиц этого процесса совершенно случайно. Редакторы и журналисты, писавшие в своих блогах об обстановке в стране, в начале декабря стихийно сложились в определенную группу и в какой-то момент оказались втянутыми в процесс обсуждения сложившейся ситуации. Оказалось, что это очень важная коммуникационная функция, которой политики, в отличие от журналистов, владеют очень плохо. Поскольку у меня был широкий круг знакомств, выяснилось, что я могу выступать в качестве связующего звена между журналистами и политиками. У меня уже был подобный политический опыт — «Комитет 2008: Свободный выбор». Сейчас про него уже все забыли, но даже если кто и помнит, то чаще всего почему-то проклинает и смеется, хотя, на мой взгляд, это ужасно несправедливо. Все началось в 2004 году, когда было организовано движение, в которое вошли разные политики и общественные деятели. Смысл движения заключался в том, чтобы подтолкнуть к диалогу людей, профессионально занимающихся политикой. Прошли вторые выборы Путина, и стало понятно, что после его второго срока никаких выборов не будет — будет преемник. В 2008 году все так и произошло. Тогда мы впервые завели разговор о том, что сам факт выборов — это очень важно. Деятельность комитета постепенно сошла на нет: политики оказались неспособными к диалогу. Мы разошлись из-за собственных амбиций, у каждого нашлись какие-то более важные дела. Комитет расформировался — а связи остались. В свете последних событий они мне очень пригодились.

— Стало понятно, что вокруг нас поднимаются некие настроения, которые кто-то должен был выразить. Обида и гнев по отношению к власти, которая повела себя весьма бесцеремонно, — этим чувствам кто-то должен был придать форму, предложить место и время для их выражения. Вот мы и взяли это на себя. Подчеркиваю, что речь идет об организации митингов, а не вообще оппозиции. Оргкомитет никогда не брал на себя роль теневого правительства или круглого стола, объединяющего разного рода оппозиционные силы. Быть может, кто-то этого ждал, но это уже их проблема.

— Я считаю, что внутри российского общества произошли очень важные перемены. Большая группа людей осознала свое место в политической жизни страны, обнаружила силы, о которых раньше даже и не подозревала. Люди, которые всегда были в стороне, вдруг почувствовали в себе волю. Очень многие проявили активную гражданскую позицию: расклеивали листовки и другую наглядную агитацию, обсуждали происходящее со своими друзьями и звали их с собой на митинги. Потом эти люди (а их количество исчислялось десятками тысяч) стали наблюдателями на президентских выборах. Они никуда не делись — активность продолжается. Очень важно, что произошла внутренняя мобилизация. Те, кто полагают, будто у нас ничего не вышло, должны отдавать себе отчет в том, что еще несколько месяцев назад это их вообще не волновало, а сейчас — огорчает. Тот факт, что они испытывают какие-то острые эмоции, например, разочарование, говорит о том, что они стали относиться к этому по-другому — как к части своей жизни. Огорчение, которое они испытывают от того, что лидеры, на которых они понадеялись, не оправдали их надежд, свидетельствует о том, что сами эти люди в какой-то момент захотят принять еще более активное участие в движении. «Нам нужна организация!» — ну так организуй. «Нам нужна идея!» — ну так придумай. «Нам нужен проект» — ну так напиши этот законопроект. Сделай все сам. Теперь это стало возможно.

— Я очень мало ей занимаюсь. В какой-то мере политической журналистикой можно считать передачи, которые я веду на радио «Эхо Москвы». В остальном же меня это мало касается.

— Издатель, организатор редакционного процесса — во всяком случае, именно этим я
занимался, будучи в последние годы главным редактором издательства и журнала «Вокруг света». А за много лет до того, в конце 90-х и начале 2000-х был главным редактором журнала «Итоги», потом «Еженедельного журнала». Многие это помнят... Это менеджерская работа по созданию команды, где формой моего творческого выражения является работа других журналистов. Свое творческое удовлетворение получаю от их статей и другого рода публикаций. В свое время я, конечно же, тоже много писал.

— Пишу, но не о политике.

— О путешествиях, о гастрономии. В какой-то момент я совершенно неожиданно для себя стал гастрономическим обозревателем. Тогда мода на гастрономию еще только набирала обороты, и я оказался в самом начале этого процесса. Кроме того, я остаюсь книжным издателем: несколько лет руководил вместе с женой издательством «Иностранка». За это время из отдела «Иностранной литературы» оно превратилось в довольно-таки крупное и серьезное издательство. Потом мы к  «Иностранке» присоединили еще одно созданное нами издательство — «КоЛибри», и получилось что-то вроде небольшой, но очень интересной издательской группы. Позже она влилась в более крупный издательский концерн в итоге «Аттикус паблишинг», где я был главным редактором. Ну, а через несколько лет мы с женой снова создали свое издательство — «Corpus» — оно работает в составе группы АСТ, и сегодня стало одним из крупнейших российских издательств художественной литературы, в основном, переводной. Это очень интересная и сложная деятельность, которая гораздо шире, чем просто профессия редактора. Сегодня дотащить рукопись до редакции может каждый дурак. Издательский процесс в целом намного сложнее: это поиск автора, произведения, приобретение прав, полиграфия, вывод книги на рынок, установление взаимоотношений с читателем. Книги издаются в огромном количестве, а издателю важно, чтобы именно его работа пользовалась вниманием, которого она заслуживает.

— Да, это было в 1994 году, в «прошлой жизни», когда я работал политическим репортером в ежедневной газете «Сегодня». Это был очень важный момент попытки создания профессионально-этического кодекса журналиста. На мой взгляд, тогда родился чрезвычайно значимый и хорошо сбалансированный документ, и я уверен, что он еще сыграет свою роль. Сегодня он включен во все учебники по истории журналистики; о нем рассказывают студентам журфаков. Тогда мы обратили внимание на вещи, которые стали актуальными только сейчас: например, на отношения между редакцией и рекламодателем, между рекламным текстом и PR-публикацией. В то время нашим коллегам это было не очень понятно: они считали, что надо говорить, в первую очередь, о цензуре, о взаимоотношениях с государством и так далее. Нам же были интересны взаимоотношения «журналист – издание – рекламодатель» — это тот самый треугольник, который смял современную журналистику, превратив ее в сервисную отрасль. Люди, которые будто бы пишут сегодня о политике, заняты обслуживанием своего политического заказчика (часто они его себе сами навязывают). Другая часть журналистики, глянцевая, абсолютно растоптана отношениями с рекламодателями. Я думаю, что российская журналистика очень страдает от того, что лишена корпоративной жизни, кодекса, правил и системы «внутрицехового разговора». Иногда вспыхивают какие-то мелкие перебранки — в Facebook, Живом Журнале и прочих социальных сетях — но никакой системы они не образуют. Это приводит к появлению редакций, которые, по идее, должны были бы быть просто разорваны профессиональным сообществом. Так, например, телевизионная среда должна была бы уничтожить НТВ, превратить тех, кто там работает, в прокаженных. Так было бы в Европе. Это не означает, что там нет своих Арамов Ашотовичей и нет своих «Лайфньюсов» (имеется в виду российский медиамагнат Арам Габрелянов, владелец портал LifeNews и газеты «Известия», — С. Б.). Просто те, кто туда устраивается, делают это осознанно. Люди, работавшие у Мердока, прекрасно понимали, что им больше ничего не светит. Мне часто звонят из «Известий», делают вид, что ничего произошло и что они могут говорить со мной, как нормальные, уважаемые люди. И очень удивляются, когда я отвечаю им, что не сотрудничаю с помойками, а они такая же помойка, как сайт LifeNews.

— Я происхожу из классической интеллигентской семьи, члены которой были представителями различных творческих профессий. Один мой дедушка был архитектором, другой — литературным критиком и теоретиком литературы. Одна бабушка — филологом, другая — пианисткой. Мама преподавала музыку, отец, как вы верно заметили, был журналистом. Сначала он работал в Агентстве печати «Новости» (АПН), предшественнике нынешних «РИА-Новостей», потом пришел на ТВ и долгое время работал корреспондентом-редактором. На довольно раннем этапе стало понятно, что мне нужно идти филологическим путем, и мой выбор колебался между журфаком инязом и филфаком. Правда, в старших классах я неожиданно для всех страшно полюбил химию, и в последнюю минуту закрались сомнения: а не пойти ли мне в какой-нибудь институт химических технологий? Однако любовь к химии была обусловлена обаянием одного конкретного человека — нашего школьного учителя. Из-за него я чуть не стал химиком! В итоге я поступил на журфак МГУ — это было в 1981 году, то есть в самые ужасные застойные годы, в расцвет советской тоталитарной идеологии.

В то время журналистика считалась свободной альтернативой филфаку и гуманитарной школе в целом. На нашем факультете было несколько знаменитых преподавателей русской литературы — например, Галина Андреевна Белая и Эдуард Григорьевич Бабаев. Кроме того, в то время преподавал Дитмар Эльяшевич Розенталь. Это сейчас он легенда, а тогда это был живой, очень своебразный человек, говоривший по-русски с очень сильным акцентом. Розенталь происходил из литовских евреев и говорил одновременно с еврейским и прибалтийским акцентами. Считаю, что я получил очень хорошее гуманитарное образование. В профессиональном отношении это было неинтересно: в этом плане о преподавателях сказать особо нечего. Впрочем, это связано с тем, что журналистика, которой мне пришлось заниматься в 90-е годы, не имела ничего общего с тем, чему нас учили.

Что касается профессии, то мне повезло: еще во время учебы я, в силу разных знакомств, прибился к журналу «Театр». Там я оказался на правах «сына полка»: мне стали доверять какие-то тексты, отдавать материалы на редактуру, отправлять в несложные командировки. Вскоре стало понятно, что я останусь работать там после окончания университета. Среди сотрудников журнала был, например, бывший министр культуры Михаил Швыдкой. Сначала он был ответственным секретарем, потом стал заместителем главного редактора, так что я его знаю с другой стороны и считаю, что он был совершенно блистательным редакционным работником.

Мои родители расстались, когда я учился в школе, у них появились новые семьи. Будучи еще старшеклассником, я стал жить один, и это привело к тому, что я очень рано женился — в 18 лет. У меня немедленно родился ребенок, потом еще один. Так что разница со старшим сыном у меня совсем небольшая — я ранний отец.

— Фактически, нет. Еврейского во мне ровно половина — еврейками были обе мои бабушки. Бабушка с материнской стороны была из Одессы, с отцовской — из Феодосии. У обеих семьи целиком погибли во время оккупации. В этом смысле их судьбы были похожи, хотя сами они были очень разные. И та, и другая могли иногда сказать что-нибудь на идише или приготовить какое-нибудь еврейское блюдо, однако в целом все это было несерьезно. Кашрут в доме не соблюдался, праздников мы не отмечали. Еврейского сюжета, как такового, у нас не существовало: ни в семье матери, ни в семье отца. Я стал интересоваться еврейской темой уже в относительно зрелом возрасте.

— Обычный интерес! Кроме того, возможность поехать в Израиль. Хотя вопрос об эмиграции у меня никогда не стоял — я никогда не испытывал какой-то тяги к этой стране, собственно, как и мои дети.

— Нет. Мы живем вне еврейских традиций и вне еврейского календаря. Так что в этом смысле я для вас клиент безнадежный. В определенный момент я стал активным участником еврейской жизни, а все потому, что одно время работал в компании «Медиа-Мост», владельцем которой был Владимир Гусинский, а он, как вы помните, был первым президентом Российского еврейского конгресса. Однажды он попросил меня стать членом общественного совета этой организации. Главой общественного совета был Юлий Гусман, там вообще было очень много симпатичных мне людей. Я с радостью согласился, но предупредил, что ничего в этом не понимаю. Совет носил сугубо декоративный характер, я несколько раз принимал участие в каких-то обсуждениях. В целом, мой вклад в работу РЕКа — практически нулевой. Тем не менее мне всю жизнь это припоминают, и я постоянно вижу упоминание о своей причастности в различных биографических справках. Там всегда написано, что я член Российского еврейского конгресса, хотя на деле — не конгресса, а всего лишь общественного совета. Люди, которые меня терпеть не могут, постоянно об этом напоминают: мол, а Пархоменко-то не просто так, а член еврейского конгресса... Так что антисемитизм я ощущаю на уровне «дразнилок». Люди считают, что они говорят что-то ужасное и оскорбительное и очень удивляются, когда я отвечаю, что да, я принимал участие в работе РЕКа, и мне очень жаль, что я не могу похвастаться никаким реальным вкладом в его деятельность. Им-то кажется, что я должен немедленно начать от него открещиваться! Кроме того, израильские дипломаты Анна Азари и Наташа Сегев — мои хорошие друзья. Израильское посольство в России всегда отличалось тем, что там появлялись совершенно удивительные люди, совсем не похожие на дипломатов. Таких невозможно встретить ни в одном другом посольстве.

— Я не большой специалист в этом деле, хотя в моем репертуаре есть несколько «еврейских номеров». Я очень люблю форшмак и делаю его очень хорошо — этому меня научила одна из моих бабушек. Являюсь страстным поклонником творчества замечательного московского повара Романа Гершуни. Он — пропагандист настоящей израильской кухни, в которой много арабских и других ближневосточных мотивов. По части кухни я связан с еврейской традицией намного больше: знаю ее лучше, чем музыку и литературу. Так что я, наверное, «удаленный еврей». Забыть про это мне не дают мои недоброжелатели, однако этот вид насмешек мне переносить проще всего. Я всегда перевожу это в шутку, дразнюсь в ответ. Понятно, что это один из самых слабых видов нападения: человек, который считает слово «еврей» обзывательством, демонстрирует полное отсутствие аргументов и содержательного превосходства.

Надо сказать, что я неоднократно беседовал об этом со своими детьми, которым приходилось сталкиваться с подобной проблемой в школе. Учил относиться к этому легко и брать инициативу в свои руки. Как только видишь подозрительный интерес, сразу же вноси в ситуацию ясность и переводи разговор в открытое практическое русло. Мои дети обладают ярко выраженной семитской внешностью: еврейский ген взял свое. Моя жена — еврейка на четверть. У нас в общей сложности пятеро детей (сыновей): двое от ее предыдущего брака, двое — от моего и один общий. К счастью, я вижу, что они свободны от комплексов. Мне всегда казалось, что лучшее противоядие от национального напряжения — это уверенность в себе. Тогда никто не подступится.

— Я думаю, способность отмечать праздники, причем любые, не обязательно национальные, свидетельствует о том, что люди сохраняют оптимизм и уверенность в себе. Самое ужасное — когда человек погружается в рутину настолько, что забывает про праздники. Все сливается в поток серого цвета и неопределенной интонации — и это очень печально. Надо беречь в себе праздники и уметь им радоваться. Если среди читателей Jewish.ru найдется достаточное количество людей, для которых Песах — это очередное яркое событие в их жизни, значит, у них все хорошо!