— Наша задача состояла в том, чтобы сделать современное радио. До революции его в России, в отличие, например, от кинематографа, не было, поэтому радио у нас в стране с самого начала было только советское — со своими очевидными минусами и менее очевидными плюсами. С подачей новостей и комментариев дела обстояли очень плохо. Мы придумали «Эхо Москвы», исходя из опыта французских радиостанций: все мы были франкофонами. Это была французская редакция Гостелерадио, к тому же многие учились вместе в институте — как, например, мы с Сергеем Корзуном. Когда в 1990 году в силу вступил новый Закон о печати, мы смогли воплотить нашу идею в жизнь.

Что изменилось? Можно сказать, все: и техника, и программы. Не изменилось главное: новости были и остаются новостями. Мы придерживаемся обычных журналистских принципов, которые годятся для всего мира, а не только для нашей страны. Сергей Корзун однажды грустно обмолвился, что радиостанция получилась немного не такой, какой он ее задумывал. Тогда я подумал, что это замечательно: это в точных науках хорошо, когда все получается так, как планировалось, а журналистика — это другое. «Эхо Москвы» было и остается свободным радио для свободных людей. Сначала новости, затем — комментарии: этот принцип всегда помогал нам избежать пресловутой «советскости». Нас отличают гибкость, возможность интуитивно и стратегически мыслить. Кроме того, мы умеем зарабатывать деньги, а не получать их. Несмотря на наличие таких серьезных акционеров, как «Газпром» и когда-то Владимир Гусинский, мы никогда ничего не просили. Если говорить о конкуренции, то я считаю, что ее должно быть еще больше! Конкуренция — это перехватывание и воровство идей, и это нормально. Мы все друг у друга что-то «передразниваем», и в этом нет ничего криминального.

— Настоящим журналистом (и то не сразу) я стал только на радиостанции «Эхо Москвы». Надо сказать, что не от хорошей жизни. После института я долгое время сидел без работы — отчасти из-за своего происхождения. По образованию я преподаватель и переводчик французского и английского языков. Так вот, закончив учиться, я примерно полтора года не мог найти себе работу — ну, не нравилась им моя фамилия... Некоторое время я подрабатывал линейным переводчиком у профсоюзных делегаций Ямайки, Мадагаскара. А потом жизнь свела с ребятами из Гостелерадио, которые предложили мне заняться журналистикой. Я эту идею сначала на смех поднял. Хотя я всегда неплохо говорил и с голосом у меня все было в порядке (я долго занимался театром). Тогда меня устроили на радио, где поначалу я работал просто за гонорар, но через какое-то время попал в штат. Это был где-то в 1981 году. Было тяжело: далеко не все помогали, кроме того, там было немало любителей «постучать», спровоцировать, привлечь к стукачеству. Тем не менее я довольно-таки рано научился прикидываться идиотом. Я работал, но страшно мучался: как и многие, придумал себе «черепаший панцирь» — что я, мол, всего лишь голос. В то время полыхал Афганистан, была омерзительная история с корейским «Боингом» — не лучшее, как вы понимаете, время. С началом Перестройки я стал понемногу писать сам — например, в 1985 году сделал интервью с актером Марселем Марешалем. Мое становление как журналиста продолжалось очень долго. Борис Щедрин предлагал мне заняться театром (он набирал свой режиссерсий курс), но Корзун соблазнил меня радиостанцией, пообещав, что я буду делать свои радиоспектакли. В итоге я сделал всего один — зато хороший. Журналистом, тем более политическим, я стал уже на «Эхе Москвы», хотя до сих пор считаю, что журналистика — это не отдельная профессия, а набор правил, который выявляет способности человека.

— Вы знаете, очень долго я был в этом плане наивен, и эта наивность культивировалась моей семьей. Во мне намешано несколько кровей: еврейская, армянская, русская, греческая и сербская. В нашей семье этот вопрос никогда не педалировался. Я родился всего через три года после Дела врачей. Кроме того, в нашей стране никогда не затихала раздутая в конце 40-х годов и пришедшая к своему пику в начале 50-х государственная антисемитская кампания. Мы жили в коммунальной квартире, которую населяли 12 семей — всего 42 человека. Евреи, татары, русские — обычная мещанская квартира. В школе я был совершенно наивным парнем. Моего одноклассника Сеню Фрейдина часто дразнили, более того, не оставался в стороне и я. До тех пор, пока мама не взяла меня за ухо и не высказала все, что она об этом думает. Мой отец никогда не скрывал своего еврейского происхождения. Его дедушка, русский дворянин Александр Великопольский, предлагал ему взять свою фамилию, но папа наотрез отказался. В этом и гордость, и гордыня: да, я — Бунтман! А сколько ребят у нас в школе меняли фамилии! Когда я рассказывал об этом отцу, у него на лице было такое презрение... Это был вопрос чести. В Нагорном Карабахе, откуда родом мой армянский дедушка, меня спрашивали: а почему у меня, мол, фамилия Бунтман? Да потому, что я люблю своего отца, своего деда — и там, кстати, это прекрасно понимают.

— Это очень сложный вопрос. У еврейского народа есть своя история и своя трагедия. Советскому, не очень-то еврейски направленному, мальчику было непросто понять, что это за государство такое — Израиль. Позже я понял, что Израиль — это феноменальная страна. То, как оно было создано, не вызывает ничего, кроме восхищения. Не хочу примазываться, но это — героизм, никем не оцененный на протяжении десятилетий. Любой киббуц для меня — героическая история. Там, где росли три палки, теперь тянутся ввысь миллионы деревьев. Разве это не чудо?

Гюнтер Грасс — великий писатель. Но у меня есть ощущение, что в нем, как во многих пожилых людях, живет некий атавизм. Мне, кстати, совершенно не нравится отношение Грасса к католической церкви. Он же ненавидит ее всей душой! В последнее время у него появилась тенденция любой ценой отстраняться от всего, от чего только можно: вот, мол, все немцы просят покаяния, а я не буду. Весь мир умиляется Иоанном Павлом II, а я про него гадость напишу. В своих воспоминаниях он написал о нем страшные вещи — для меня это совершенно неприемлемо. Мне кажется, что в Европе многим очень надоело, что Израиль — это священная корова. Израиль — очень сложное государство с болезненным восприятием собственной обороны. А с чего бы ему быть не болезненным? Будь я гражданином Израиля, я бы, наверное, в отличие от большинства наших репатриантов, которые по приезде становятся правее правого, боролся бы за права. С другой стороны, во мне говорит мое армянское «я». Сейчас все говорят об уничтожении Ирана, а что же тогда в Армении кушать будут? Честно говоря, я вообще не уверен в том, что Израиль собирается его уничтожать. Иран — совершенно потрясающая страна, совсем не такая, какой мы ее себе представляем. Но когда там заправляют такие ребята, как Ахмадинеджад, она становится крайне опасной. Мне кажется, что читать Грасса в переводе — неправильно, но немецкого я, к сожалению, не знаю. Я читал это стихотворение в переводе посла Ирана в России: я его очень уважаю, но как поэта я его не знаю. И говорю это с профессиональной точки зрения — ведь я переводчик поэзии, в том числе, средневековой. Я не очень-то доверяю подобного рода текстам и с большим сомнением отношусь к последнему творению Гюнтера Грасса.

Израильское правительство должно реагировать на такие вещи. Однако порой эта реакция чрезмерна — как, например, на роман Умберто Эко «Пражское кладбище». Это жесткая и страшная история возникновения и написания «Протоколов сионских мудрецов». В первой главе герой говорит: ненавижу евреев — за это, это и это. И все — объявили Умберто Эко антисемитом. Ну вот зачем? В защиту писателя потом вступился итальянский раввинат. Я не думаю, что человек, который скорбит о трагедии еврейского народа, ощущает ее своей собственной, должен на ура принимать любую политику Израиля. Израиль, между прочим, сам так не считает — иначе не было бы Кнессета, депутатов, нормальной политической жизни. В ином случае Израиль был бы какой-то ощетинившейся колонией, а на самом деле это не так. Самое главное, что произошло с Израилем, так это то, что он в ненормальных условиях стал нормальным государством — одним из самых удивительных в мире, со своими плюсами и минусами. Самое сильное мое впечатление от Израиля — это не святыни Иерусалима, а молодежь. Поразительное ощущение! Особенно остро это чувствовалось в те годы, когда у нас в стране царила какая-то удрученная обреченность. Людей, которые ясно представляют свою жизнь, видно сразу. Это именно то, что называют омерзительным словом «энергетика».

Что касается Грасса, то я считаю, что не нужно из-за этого вешаться и рвать на себе волосы. Я вообще не считаю его поступок мужественным — это, скорее, некий художественный акт.

— Да много кого! Я бы обязательно взял Голду Меир, Ариэля Шарона. Кроме того, меня очень интересуют строители цивилизации — например, Элиэзер Бен-Иегуда. Как словесника, меня привлекает история становления современного иврита. Как осваивались земли Израиля технологически, как появился киббуц, как формировался ЦАХАЛ — все это мне очень интересно, и я бы хотел посвятить этим темам отдельные передачи. Еще хотел бы сделать программу о Владимире Жаботинском. Интересно еще и то, как реагировали разные слои еврейского населения на приход нацистов к власти. Как, например, отнеслись к этому еврейские ветераны Первой мировой войны? Или взять того же Бен-Гуриона, о котором у нас уже была передача: как этот городской мальчик сделался крестьянином? Это все безумно увлекательно.

— Все что угодно, только не телевидение! Это же совершенно отдельная профессия. Среди моих друзей очень много настоящих мастеров телевидения. Они это умеют, а я, к сожалению, нет. Надо заниматься тем, что у тебя получается, и дело тут далеко не в дипломе. Как человек становится поэтом? Специально? Конечно, нет. Браться за новое как-то поздновато, успеть бы сделать то, что возможно практически.