Героями двух картин Олега Дормана стали люди, посвятившие себя иудаизму. Он шел снимать кино про студентов иешивы с тайным вопросом, в котором сам не до конца отдавал себе отчет: «Не имеет ли это отношения ко мне?» С тех пор прошло много лет, фильмы «Подстрочник» и «Нота» сделали режиссера знаменитым. Но в разговоре с корреспондентом Jewish.ru он вернулся к тайному вопросу.

Олег Дорман — автор знаменитого фильма «Подстрочник», который 11 лет шел к своему зрителю. Закончив мастерскую художественного кино Марлена Хуциева игровым фильмом об основоположнике кинематографа Жорже Мельесе, он стал снимать документальные картины. Их героями были Фаина Раневская, Евгений Агранович, Лилианна Лунгина, Рудольф Баршай и многие другие. В 2010 году режиссер отказался от премии «ТЭФИ», объяснив: «У них нет права давать награды “Подстрочнику”. Успех Лилианны Зиновьевны Лунгиной им не принадлежит». Олег Дорман — переводчик на русский язык двух книг Вуди Аллена. Микаэл Таривердиев написал музыку для его дипломной работы во ВГИКЕ, а он сам стал соавтором музыки к фильму Хуциева «Бесконечность». Корреспондент Jewish.ru встретилась с Олегом Дорманом на Высших курсах сценаристов и режиссеров, где он преподает в мастерской вместе с Людмилой Голубкиной.

«Я БОЯЛСЯ УВИДЕТЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ЗНАЮТ, КАК ЖИТЬ»

 

— В 1995 году вы закончили работу над фильмом «Желание знать» о подмосковной иешиве «Торат Хаим». Как в начале 90-х у вас появилась такая идея?

— Очень просто. В бывшем партийном доме отдыха под Москвой открылась еврейская школа...

— В партийном доме отдыха — еврейская школа?..

— Ну да, во-первых, это весело. И руководство этой школы, иешивы хотело, чтобы кто-нибудь написал брошюру о том, как она работает. Мой друг, режиссер Аркадий Яхнис, порекомендовал меня: знал, что ищу, как заработать. Настоящий друг (и настоящий режиссер). Но главное, он был вдохновлен, глубоко захвачен всем, что сам увидел в иешиве. Так что им первым руководило это неодолимое желание — поделиться. Середина девяностых, слово «еврей» из абсолютно неприличного (куда более неприличного, чем «секс», которого вообще не было в русских словарях) стало почти модным, многие эмигрируют, другие осваивают бизнес. А тут молодые люди, мои ровесники, такие же советские евреи, как мы с Аркашей, бросили все и занимаются — чем? Это бегство, попытка побега от пугающей свободы — или что-то другое? И — самый тайный вопрос: не имеет ли это другое прямого отношения и ко мне? Писать брошюру в любом случае мне не хотелось: кто я такой, чтобы писать на эти темы? Но очень было интересно поехать и посмотреть. А если все-таки писать, то я предложил такое решение (я всегда его предлагаю): давайте вместо рассуждений на общие темы расскажем о ребятах, которые занимаются в иешиве. В общем, мне разрешили приехать. Я спросил, нельзя ли взять камеру и поснимать. Поколебались, потом ответили: можно. «Но имейте в виду, никакое кино финансировать мы не собираемся». Предусмотрительное замечание — я как раз не успел предложить.

— На какой киностудии собирались снимать?

— Была в Зоологическом переулке такая студия «Союзрекламфильм». В прежние времена они снимали ролики о пользе консервов из морской капусты и о том, как избежать пожара на Новый год. Мы познакомились в их последние беззаботные деньки, году в девяностом: дорогой Алексей Евгеньевич Габрилович (мы делали вместе «Вспоминая Раневскую» и «Мой друг — стукач») посоветовал им меня в качестве режиссера.

— Режиссера роликов о пользе консервов?

— Я заканчивал ВГИК, стипендия была 40 рублей. Первый мой рекламный ролик был о мыле фабрики «Свобода». Другого мыла, собственно, в продаже не было, да и это еще надо было поискать в пустых магазинах, поэтому я все предлагал слоган: «”Свобода” — осознанная необходимость». Но сценарии там писали свои мастера. Мы сняли ролик про «Свободу» — и фабрика испустила дух, а вместе с ней и советская власть. Горжусь тем, что в передаче «Больше хороших товаров» ролик про мыло назвали первым образцом новой отечественной рекламы. Но крах советской власти — не единственный мой успех в рекламе. Потом мы сняли рекламу Сбербанка СССР — и развалился СССР. И, наконец, позже я прорекламировал один крупный частный банк — и произошел дефолт. Дела студии «Союзрекламфильм» пошли неважно, а жаль: у меня было еще много интересных замыслов. Мне вообще очень нравился жанр рекламы, какой она бывала в западном мире в те дни — такая форма псалма. Восхищение творением человеческих рук, поддержание вкуса к жизни, хокку или клоунская реприза — и обязательно весело, невозможно ведь хвалить вещи или услуги всерьез. Но оказалось, что у нас такого не будет. Будут пошлость и джинсы с Малой Арнаутской... Руководил студией «Союзрекламфильм» тогда Марк Аронов. Я знал, что еврейство для него не пустой звук. Рассказал ему про иешиву — он сразу согласился поехать вместе в Удельную, посмотреть. Из впечатлений в фильм не вошли только очень вкусные куриные котлеты, которыми нас тогда угощали, там в столовой была совершенно домашняя еда. А все остальное, что я испытал — и есть фильм, тут нечего рассказывать. Больше всего я боялся увидеть людей, которые знают, как жить. И особенно, как мне жить. А увидел... Нет, глупо пересказывать, все это ясно из фильма.

— Сколько времени заняли съемки? Кажется, будто всего один день.

— Года два, а то и три. Мы могли снимать, только когда у Марка была свободная камера, здоровенный Betacam, и когда он мог повезти нас на машине, когда операторы были свободны... Это же, само собой, все бесплатно делалось. Ребята в иешиве были безотказные, хотя мы отрывали их от занятий. Сняли много интервью, но в фильм сложились три. Потом долгий монтаж, когда свободна аппаратная. Досъемки. Надо записать музыку. В иешиве занимался молодой человек, который изобрел, сконструировал и своими руками сделал ВОСЬМИструнную гитару. И виртуозно на ней играл. Он согласился приехать на студию и под экран сыграл все, что было надо.

«У ЧИНОВНИКОВ БЫЛО ЧУВСТВО, ЧТО ЭТО НЕ ПРО ЛЕМУРОВ»

— Вы рассчитывали, что фильм покажут по российскому телевидению?

— В общем, я не видел причин, почему бы это было невозможно. Я делал его не для особого зрителя, да, по-моему, иначе и невозможно: либо фильм, либо идеология в картинках. Нельзя сделать хороший фильм только потому, что ты одержим какими-то важными идеями, даже самыми возвышенными. Это, как выразился Пушкин, «совсем иное дело». Мне как раз казалось, что все это по крайней мере любопытно для самой широкой аудитории. Ведь в России никто совершенно ничего не знает про иудаизм. И это может пройти, например, по какой-нибудь этнографической рубрике. Показывают же сериалы про лемуров. В конце концов, можно поставить в эфир за полночь на Пурим в порядке диалога с цивилизованным человечеством о правах меньшинств. Но ни один канал фильм на дух не принял. Ну, еще попробуй найди там человека, который вообще согласится посмотреть. Помогали найти, передавали кассеты. Позже — диски, флешки. Обычно ответа вообще не было. К молчащим телефонам добавились факсы, на смену пейджерам пришли мобильники, в конце концов нам не отвечали уже по электронной почте. Это было красноречиво. Так молча, знаете, проходят мимо сумасшедшего в метро. Но один раз все-таки ответили — на канале «Культура», в частном, так сказать, порядке: «У вас сорок минут не про евреев, а тридцать все-таки про евреев, то есть для евреев».

— И какие именно — про неевреев, а какие — для евреев?

— Осталось неизвестно. Я говорил: ну вот есть же передачи «Православное воскресенье», «Мусульманская пятница», «Худеем с кришнаитами». Уже и Хануку в Кремле справляют... Но, видимо, было у ответственных чиновников чувство, что это не про лемуров. И, возможно, я остался бы с мыслью, что фильм интересен для очень немногих, если бы он не пошел в самиздате. То есть его стали распространять сами зрители, переписывая кассеты, потом диски, показывали в разных залах, в Америке, в Германии, в Израиле. И качество отклика... Для меня особое значение имела реакция людей нееврейских. Но, мне кажется, я сам не должен об этом рассказывать.

— Вы знаете, как дальше сложилась жизнь трех героев фильма?

— Знаю неточно, с чужих слов, случайно услышанных. Мог бы узнать (наверняка это несложно), но как-то даже избегал, потому что мне не хочется, чтобы мое вмешательство и дальше каким-то образом продолжалось. Саша, бывший летчик, стал раввином, одним из замечательнейших умов в Израиле — это то, что мне рассказывали. Даня, бывший театральный драматург, живет традиционной иудейской жизнью, тоже в Израиле. Третий, Игорь, изучает в Германии еврейскую историю и философию. У меня был порыв, знакомый киношникам, — снять продолжение. Но не уверен, что это надо делать, я и так вмешался в очень личные вещи. Одно дело, когда о своей судьбе рассказывает человек на пороге уже другого бытия, а другое — когда ты вдруг как бы останавливаешь незнакомца посреди его жизни и просишь почти об исповеди, да еще на весь мир. Я, конечно, не принуждал, все было вопросом доверия. Но все-таки именно я, оказалось, предоставил им такую возможность — ответственность и на мне. Они были так откровенны, что именно поэтому я теперь думаю, что не надо продолжения. Не надо превращать чужую жизнь в повод для кино.

— Может ли быть так, что ваш «Подстрочник» долгое время не принимали потому, что до этого были проблемы с этим «идеологическим» фильмом?

— Думаю, нет. Другие мои фильмы на телевидении шли хорошо.

— Какие, например?

— «Вспоминая Раневскую», которую мы делали с Габриловичем, показывали не раз, вот и совсем недавно по «Культуре». «Мой друг — стукач» — но я рад, что его не повторяют, это тяжелый, страшный фильм, особая история. Не раз показывали «Евгений Агранович. Победитель» и «Свой голос».

— О чем «Свой голос»?

— О молодых людях, наших современниках, которые ищут себя, и одновременно о тех, кто был молодым и искал собственный голос в разные десятилетия ХХ века. Среди них люди известные: Ростропович, Баталов, Михалков, Боярский, Сукачев с Агутиным — и их ровесники, люди непубличные, но не менее состоявшиеся. Никаких национальных дел там не было. Трудности были у «Желания знать». Еще у «Рэбе в аэропорту», мы его поэтому не смогли закончить.

«ОН РАВВИН, ПОЭТОМУ НЕ ЗНАЕТ ОТВЕТОВ»

— Расскажите историю этого фильма.

— Феликс Дектор, с которым мы тогда, в начале века, не были знакомы, должен был по договоренности с каналом «Культура» сделать некий цикл просветительских программ о евреях. Особой концепции цикла ни у кого не было — кроме того, что деньги на программу будут давать сами евреи. Феликс, выдающийся еврейский просветитель — настаиваю на каждом из этих трех слов, — был неким посредником между настороженным каналом и не менее настороженным еврейским капиталом. Он должен был найти авторов, снять и представить пилотную серию программы. Так он сделался продюсером. На канале посмотрели, что вышло, и говорят: «У вас как-то много слов и мало изображения». Тогда он снял второй вариант. Немножко про Израиль, немножко о праздниках, немножко хава-нагилы — безобидное ассорти. «Теперь, — говорят ему, — как-то много изображения. Мало слов». Он и во второй раз не понял намека. Потому что, хотя человек многоопытный и проницательный, но с российским телевидением до сих пор не сталкивался. Стал искать новых авторов. Посмотрел «Желание знать». Позвонил мне посоветоваться. Вот тут мы и встретились — на всю жизнь. Я уже давно маялся с «Подстрочником». Его беда, Феликса, казалась мне не бедой, подумаешь. Сочинилась эта как бы документальная история с раввином в аэропорту. И главное, идея цикла: иудаизм — о фундаментальных проблемах каждого человека, не только еврея. И еще, серии по двенадцать минут, маленькие, чтобы хотелось продолжения. И особенно важно: все должно быть замешано на личном, глубоко личном опыте рассказчика.

— В соответствии с вашей формулой: «Есть человек — есть фильм»?

— Да. Я предложил эту идею Феликсу и подумал, что мне самому было бы весело и нетрудно это снять. С такого легкомыслия всегда и начинается... Аэропорт «Домодедово» тогда еще только перестраивали, он стоял полупустой, нас с легкостью пустили туда снимать.

Начали искать героя. Феликс, как некий царь Давид (я тогда еще не понимал, ЧТО он такое в еврейском мире), стал собирать крупнейшие еврейские головы на студии «Союзрекламфильм», которую мы позвали сотрудничать. Они проходили, так сказать, пробы, и я отвергал одного за другим (смеется). Кто они такие, я тогда не вполне понимал. А понимал бы — никогда бы не решился устраивать такие соревнования перед камерой. Подъезжали большие черные машины, выходили неторопливые господа в костюмах, при галстуках и кипах; приходили кроткие бородачи в шляпах и лапсердаках, худые странники с глазами пророков. Феликс интересовался: «Ты хоть знаешь, кто это? А это?» — «Понятия не имею». Они садились под прожекторами, мы разговаривали. Не годился никто: у кино свои резоны. И последним, самым последним, как бывает в сказках, вошел Шая (раввин Шая Гиссер, главный герой фильма «Рэбе в аэропорту», — Ред.) — и он уже мог ничего не говорить. Мы с ним еще и знакомы оказались, но оба не помнили, откуда. Или просто ощутили, что были знакомы. Ну, а когда он заговорил... Он раввин, у него огромный опыт, но (а может, как раз не «но», а «и поэтому») он не знает ответов. Он, как никто другой, знает вопросы. Как он мне гениально сказал, не в фильме, а когда мы бродили по пустому аэропорту, пока ставили свет: «Очень трудно. С меня люди Б-га требуют».

Снимать можно было только ночью, в 3-4 утра, когда аэропорт почти пуст. Ну, в этом и был замысел. Поскольку две попытки снять пилотную серию к тому времени уже были отвергнуты, денег на третью — нашу — осталось совсем мало. Поэтому не могли так масштабно поснимать аэропорт, как предполагалось, — ночной аэропорт постепенно начинает участвовать в Шаиных рассказах: разные сценки, наблюдения. У нас в распоряжении было всего три или четыре ночи. Но, в конце концов, для «пилота» достаточно. Когда я смонтировал и посмотрел, что получилось, то попросил Феликса взять меня с собой сдавать кино на «Культуру». Я предвидел, какой его ждет успех, а я под это дело снова попросил бы у них денег на «Подстрочник», который к тому времени еще так и не был завершен. Мы поехали — и это было одно из моих самых... непристойных профессиональных впечатлений за жизнь. После показа наступило молчание, тяжелое, как пыльные портьеры. «Что это было?» — наконец спросили нас. На такой вопрос довольно сложно ответить. «Вы режиссер? Вот и снимайте. А придумывать не надо ничего». И Феликсу: «Вы уже третий раз предлагаете что-то совершенно непонятное. А вам вообще ничего не надо предлагать, у нас есть своя автура, и вам просто нужно с ними связаться и работать».

— Автура? Никогда не слышала такого слова.

— Я тоже. Мне кажется, это что-то из задорной комсомольской юности. «Автура». Писали, наверное, о троцкистах-зиновьевцах или врачах-вредителях. Когда мы вышли, Феликс был страшен и прекрасен в безмолвном гневе: он наконец понял, что все, что от него хотят, — это чтобы деньги еврейских организаций приходили на канал. Там их помогут освоить. Заметьте, это его предположение, не мое, и сделано было в прошлом, когда на телевидении были еще отдельные недостатки. Люди, правда, по-прежнему на своих местах в своих кабинетах, но атмосфера уже совсем, совсем иная.

— И фильм так никогда и не был показан?

— Нет. Фильм показан не был, и на этом история с еврейской передачей на канале «Культура» была закончена. Но Феликсу нравилась маленькая первая серия, и однажды он показал ее в большом зале. И, в общем, повторилась история «Желания знать»: «Рэбе» стал жить собственной жизнью, сам нашел своих зрителей, и люди из разных стран говорили нам, что видели это кино. Потом появился YouTube. А Феликс стал моим старшим другом, моим и всех, кто рядом со мной, и мы уже вместе заканчивали «Подстрочник». После «Подстрочника» он не раз пытался в самых разных местах раздобыть деньги, чтобы завершить «Рэбе в аэропорту», но не смог, потому что для религиозных организаций это недостаточно религиозно, а для нееврейских — слишком еврейское.

«ТРУД — ЭТО ВСЮ ЖИЗНЬ ХОДИТЬ НА РАБОТУ В БАНК»

— Как вы относитесь к тому, что не все ваши фильмы были показаны по телевидению и не слишком большому количеству людей удалось их увидеть?

— Когда я учился во ВГИКе, нас, студентов-режиссеров, повезли показывать курсовые и дипломные фильмы зрителям. Волнение, воодушевление: первые настоящие зрители, не друзья или папа с мамой. Начало девяностых, людям было не до кино — в большом зале Библиотеки иностранной литературы сидело четыре или пять человек. И нас, студентов, тоже было человек пять. Вот тогда за несколько мгновений я пережил все, что было нужно, и вопрос о числе зрителей больше никогда не отравлял мне жизни. Я понял, что совершенно неважно, сколько человек посмотрит, важно — кто, важен один человек.

— Вы снимаете в первую очередь для себя — или для этого одного человека?

— Я об этом не думаю. Думаю о том, чтобы было понятно. Кино в каком-то смысле — язык, и, пользуясь им, стремишься выражаться внятно.

— Вы сами передали пиратам оригинальную версию «Подстрочника». А как же авторские права, так называемый коммерческий успех?

— У проблемы авторских прав есть две стороны. Во-первых, хочу ли я, чтобы все знали, что я автор? Нет, и из совершенно практических соображений. Вы знаете, кто автор грозы? Или радуги, шиповника, Льва Толстого? Всякому автору, думаю, важно, чтобы его сочинение стало частью природы, чтобы оно воздействовало так же неотразимо. Чтобы, так сказать, весь мир был его соавтором. А титры сводят все к любительской поделке. Во-вторых, хочу ли я иметь свой домик, садик и чтобы моя семья не голодала? Было бы желательно. Но могу я для этого сделать только одно: качественно работать — и уповать. Идея продавать свои сочинения — побочная, она вряд ли когда-то пришла в голову самим авторам. Автору важнее сделать. Ему бывает нужно быть услышанным, увиденным — и это куда важнее, чем чтобы ему заплатили. В этом уязвимое место всякого автора, о чем отлично знают бизнесмены и думают, что пользуются этим. Бедный автор — вовсе не непрактичный лопух. Если бы авторы занялись бизнесом, олигархи бы разорились. Но кто тогда будет сочинять нам стихи и музыку? Правильно, что авторы небогаты: они и так взяли на себя невероятную дерзость — вместо того чтобы пахать землю или стоять у станка, услаждаются звуками и образами — и вдобавок хотят получать за это деньги. В частности, я.

— Но ведь это труд.

— Нет. Труд — это всю жизнь ходить на службу в банк. Справедливо, что за это платят огромные деньги. Кто бы иначе хотел провести жизнь в конторе или посвятить себя торговле нефтью? Когда по телевизору показали «Подстрочник», он в тот же вечер появился в Интернете у пиратов. Я подумал: хочу ли я, чтобы люди смотрели фильм бесплатно, или хочу им помешать в надежде, что тогда заплатят? Ответ был естественным, именно естественным. Я сам связался с пиратами и предложил взять у меня более качественную копию. Была смешная история, связь держали через Канаду, они не сразу мне поверили, я встречался со связником на конечной станции метро... Вообще, Интернет так же изменил мир, как прежде книгопечатание. Это не просто техническая новинка. Это антропологическое изменение. Мы живем в новой эре. Это еще один шаг человека к свободе, а значит — к ответственности и, удивительным и счастливым образом, к уважительному и творческому сближению с себе подобными. Неважно, что в Интернете полно хамов: они — атавизм, сам Интернет появился как, в том числе, средство удаления от хама. Вопрос так называемого авторского права очень скоро будет касаться всех, не только поэтов и композиторов, потому что в Интернете все личное приобретает форму (форму текста, изображения, звука) и может быть распространено. Было бы забавно заметить, что мир начался со слова, а пришел к цифре, но это дешевое остроумие: Интернет — связь, транспорт, средство. Как блюдце медиума. Бороться со связью бессмысленно. Надо искать новые решения.

— Вы передали пиратам и свой следующий фильм «Нота»?

— Да. Я попробовал с «Подстрочником», и, как только по телевизору показали «Ноту», мы с Феликсом выложили фильм в свободный доступ, предложив зрителям заплатить любую сумму, если у них появится желание. Мне кажется это справедливым. Почему кто-то должен платить авансом? И кто может подсчитать, сколько это стоит?

— Закончилась история с «Нотой» не очень удачно — вас обвинили в «незаконности» и нарушении правил.

— Смешно и показательно, что владельцы одного трекера сочли такое предложение зрителям «незаконным» и удалили его. Фильм оставили, а предложение удалили. Потом им пришлось закрыть возможность комментирования, потому что можете себе представить, что написали им люди. А мне они закрыли возможность удалить фильм, когда я попросил его удалить. Про это много писали, тут нечего добавить, все ясно. За три недели на счет поступило 22 000 рублей, то есть в финансовом отношении эксперимент не очень-то успешен. Но число просмотров и скачиваний немалое. Если бы каждый заплатил 100 рублей, мы заработали бы больше 100 000 долларов.

— Не хотят платить?

— Мое предположение состоит в том, что заплатить слишком сложно технически. Перевести деньги должно быть так же просто, как нажать кнопку «Спасибо». А сейчас нужно иметь так называемый интернет-кошелек или пойти в салон связи, чтобы оттуда перевести деньги. Слишком громоздко для новой экономики. Все равно что во времена сексуальной революции носить кринолин.

«ЧЕЛОВЕК ОБЯЗАН РАЗГОВАРИВАТЬ С МИРОМ ЛИЧНО»

— Возвращаясь к теме свободы, могут ли привести к каким-то реальным изменениям в стране социальные протесты, которые начались в конце прошлого года?

— Думаю, что сами они — и есть эти изменения. В 2000 году страна замерла, замерзла. Помните, мы читали в школьных учебниках: «тягостные годы реакции». Вот теперь времена реакции закончились. Роль Интернета, к слову, в этом колоссальная. Если не решающая. Власть больше никогда не будет солировать. Разговор между пятью людьми на московской кухне 70-х годов превратился в разговор между миллионами при помощи социальных сетей. Это совсем другая история: пятеро — или несколько тысяч. Диктатор, у которого в руке вместо скипетра — айпэд, смешон и невозможен.

— Вы сказали в начале разговора, что ехали в иешиву с тайным вопросом, какое все это имеет отношение к вам. Нашли ответ?

— В лучших традициях еврейского разговора я отвечу ссылкой на мудрецов. Однажды мы беседовали с моим учителем Семеном Львовичем Лунгиным о взаимной ответственности отцов и детей. И он сказал: считается, что дети стоят на плечах предыдущих поколений. Такая акробатическая пирамида. Но на самом деле, говорит Семен Львович, верно обратное: каждый несет на своих плечах пирамиду предков. Он идет, как гимнаст по канату над бездной, одно неверное движение — и рухнет не только он, но вся эта пирамида. Вот мой ответ. Человек рождается потому, что мир не смог обойтись именно без него. Лично без него. Поэтому он обязан разговаривать с миром лично. Напрямую. Уклониться от этого разговора невозможно, хотя часто хочется. Любящие способны помочь нам в этом разговоре — но не могут нас заменить. У каждого свой разговор с миром.

— Нет ли здесь противоречия с еврейской традицией?

— Никто не обещал, что не будет противоречий. История Израиля началась с того, что он противоречил, — за что и получил это свое новое имя от Того, с кем боролся. Вся Библия состоит из противоречий. Моя знакомая сказала как-то: какие кошмарные истории рассказываются в Ветхом завете! Вероятно, имела в виду, что в Новом — менее неприятные. Ну да, жуткие есть истории. Но именно поэтому можно доверять тем, кто записал их. Ведь могли умолчать, обойти, сочинить героический эпос образцового еврейского народа. А записали историю беспрестанной борьбы между безверием — и вдохновенной верой, между отчаяньем — и чувством собственного предназначения. Не надо бояться противоречий. Возможно, одно из них в том, что, бывает, человек, достигая старости, хочет отказаться от всего самостоятельного и слиться с потоком. Вот ты что-то там искал, поступал на свой страх и риск, а скоро смерть, и ну как все твои вольности были ошибкой? Ведь говорили тебе люди традиции, что нечего жить по-своему... Знаете, есть такая концепция у Паскаля: буду-ка я верить в Б-га, если Его нет — ничего не потеряю, а если есть — все приобрету. То есть, я допускаю, что однажды человеку надоедает воевать в одиночку. Я пока не готов никому передать право определять, как мне быть евреем, но пока на свете есть евреи — я еврей. Даже если бы их и не было.

Фото Екатерины Дорман