«Я очень рад, что я, провинциальный еврей с еврейской фамилией, с еврейским именем, принимал участие в таких престижных концертах», - признался в интервью нашему изданию Иосиф Кобзон.

Когда-то он приехал покорять Москву с фанерным чемоданом, однако у него было самое главное — талант от Б-га и бешеное упорство. Через несколько лет без него не обходился ни один правительственный концерт и ни один «Голубой огонек». Корреспондент Jewish.ru встретился три года назад с легендой советской и российской эстрады Иосифом Кобзоном. В день 75-летия народного артиста мы снова публикуем это интервью.

— Иосиф Давыдович, правда ли, что в вашей биографии был такой факт: однажды вас едва не исключили из партии, после того, как вы прямо со сцены Колонного зала Дома Союзов исполнили «Хаву Нагилу»?

— Да, это так. Шел 1983 год, в Колонном зале Дома Союзов праздновали 60-летие Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Незадолго до этого я был с концертами в Израиле. Если у нас в то время существовал Антисионистский комитет советской общественности, то в Израиле, в отличие от нас, Общество дружбы израильского и советского народа. Генеральным секретарем этого общества был Йорам Гужанский. Меня очень тепло принимали, показали всю страну. Я побывал в Беэр-Шеве, Акко, Назарете, Ашкелоне...

Так вот, когда я вышел на сцену Колонного зала Дома Союзов, то увидел среди гостей Гужанского. Я пел на венгерском, на болгарском, на немецком языках, а увидев его сказал, что очень благодарен Йораму за то, что он очень многое делает для развития дружбы между нашими народами, поэтому я посвящаю ему песню «Хава Нагила». После этого несколько человек встали и вышли из зала. Меня на следующий день вызвали в горком партии и разъяснили, что я проявил политическую близорукость, из-за которой представители арабских стран встали и покинули концерт прямо во время исполнения «Хавы Нагилы». Я сказал, что, во-первых, Йорам Гужанский очень много делает для того, чтобы положить конец арабо-израильскому конфликту. Он настоящий друг нашей страны, он такой же гость, как и арабы. Почему, если они ничего не поняли и ушли, вы меня упрекаете? Мне ответили: «Вы прекрасно понимаете, что у нас существует Антисионистский комитет». Я возмутился и сказал: «С этим я тоже не согласен! Его следует называть, в соответствии с его целями, антиеврейским комитетом. Но вы же так его не называете?» На что мне в категоричной форме было заявлено: «Не умничайте и не спорьте. Мы выносим этот вопрос на обсуждение парторганизации Москонцерта». После этого меня исключили из партии. Решение утвердили в райкоме, затем в горкоме. А что в советское время значило исключение из партии? Это значило, что все дороги закрыты — на телевидение, на радио, выезд за границу. Словом, полностью перекрыт весь кислород. Только благодаря вмешательству Бориса Николаевича Пастухова, который обратился в Комитет партийного контроля с просьбой пересмотреть мое дело, все закончилось тем, что мне заменили исключение из партии на строгий выговор с занесением в учетную карточку. Правда, через год и его сняли. Но такое было.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших родителях, ваших корнях?

— К сожалению, я не знаю своих корней по той простой причине, что мы ассимилированные провинциальные евреи с Украины. Я родился в Донбассе. Украина — моя родина. Учился в украинской школе. Моя мама Ида Исаевна была «синеблузницей» — рьяной комсомолкой. Она закончила юридическое училище, потом ее избрали судьей. Отец был политработником. Дедушку своего я не помню. Помню бабушку по линии мамы. Во время войны, когда мы были в эвакуации в Узбекистане, она попала под поезд и погибла. Со стороны отца я вообще не знаю ни дедушку, ни бабушку.

Моя мама была для меня богом, была вообще всем. C 1946 года меня воспитывал отчим, Моисей Моисеевич Раппопорт. Нас было пятеро сыновей. Потом у мамы и отчима появилась общая дочь, наша сестра. Жили, как и вся страна, очень бедно. Довелось испытать и холод, и голод. Но ничего, вроде все выросли и стали нормальными людьми!

— Иосиф Давыдович, вы, возможно, единственный из ныне живущих исполнителей, которому довелось выступать перед всеми руководителями нашей страны, начиная со Сталина...

— После войны проводили так называемые школьные олимпиады художественной самодеятельности. И вот в 1946 году я стал победителем областной олимпиады в Донецке, после этого — республиканской в Киеве, а потом выступал на заключительном концерте в Москве в концертном зале в Кремле. Тогда кроме Колонного зала Дома Союзов, концертного зала в Кремле и зала Чайковского не было никаких концертных площадок. Я исполнял песню Матвея Блантера «Летят перелетные птицы», а в ложе сидел Иосиф Виссарионович Сталин. Нас очень сильно пугали: «Не смотрите в ту сторону! Не поворачивайтесь! Выходите и пойте в зал!» Но все равно детское любопытство взыграло, и я посмотрел на нашего вождя. А потом я выступал перед Сталиным в том же зале в Кремле на заключительном концерте уже в 1948 году с песней того же Блантера «Пшеница золотая». Такие вот были две встречи с отцом народов. А вообще мне посчастливилось выступать «при всех политбюро» — и при Никите Сергеевиче Хрущеве, и при Леониде Ильиче Брежневе, и при Михаиле Сергеевиче Горбачеве, и при Юрии Владимировиче Андропове — словом, при всех. И я очень рад, что я, провинциальный еврей с еврейской фамилией, с еврейским именем, принимал участие в таких престижных концертах.

— Вы с первого раза и без подготовки поступили в Гнесинское училище. Правда ли, что вас выгоняли оттуда? Как это произошло?

— Это было в 1963 году, меня выгоняли уже с пятого курса. У нас был очень строгий ректор — Юрий Владимирович Муромцев. А я тогда уже очень много гастролировал, ездил с концертами по стране. И он сказал: «Я никому не позволю манкировать обязанностями студента, даже заслуженным артистам». После этого меня отчислили.

Прошло десять лет, и мне кто-то сказал: «Слушай, ну, неудобно. Заполняешь анкету, а в графе «образование» пишешь: незаконченное высшее». Тут взыграло мое самолюбие. Я прервал свою работу на эстраде, прекратил гастроли. Я пошел в институт, где мне сказали: «Пожалуйста, подготовьте классическую программу и можете сдавать государственный экзамен». Председателем комиссии была выдающаяся певица Мария Петровна Максакова, а в ее составе были Евгений Иванов и Наталья Шпиллер — очень серьезные авторитеты в мире музыки. Я отлично исполнил всю экзаменационную программу, после чего Мария Петровна обратилась ко мне с просьбой: «Иосиф, спойте пожалуйста теперь что-нибудь из вашего эстрадного репертуара». Я удивился: «Меня же из-за этого из института выгнали!» На что она ответила: «Так ведь экзамен уже закончился».

— Популярный и в наши дни фильм «Семнадцать мгновений весны» ассоциируется не только с такими актерскими именами, как Вячеслав Тихонов, Ростислав Плятт и Леонид Броневой, но и с Кобзоном, чей голос стал визитной карточкой этого сериала. Как вам работалось с композитором Микаэлом Таривердиевым и режиссером фильма Татьяной Лиозновой?

— Это было очень интересно! Вообще я озвучил много фильмов. И мне очень нравилось работать — не столько для того, чтобы написали в титрах, что песню исполняет Иосиф Кобзон, а для того, чтобы поработать с режиссером. Мы на эстраде лишены такой возможности, а в кино режиссер рассказывает, чего он хочет. К тому же, я всегда пользовался советами композиторов, поэтов, с которыми разучивал новые сочинения. Тут мне довелось поработать с Робертом Рождественским и Микаэлом Таривердиевым. Всего было семь песен, но в фильм вошли всего две. И я не знал, что Татьяна Михайловна устроила конкурс исполнителей.

— А утверждала исполнителей Лиознова?

— Да, конечно. Она требовала, чтобы я пел не своим тембром — меня не должны были сразу узнать. Мы с ней много работали, сделали очень много дублей. И я даже не знал, какие дубли она возьмет в картину, это все был ее выбор.

— А что вы думаете о недавно вышедшей цветной версии фильма? И вообще о подобном «раскрашивании»?

— На мой взгляд, это неправильно, не нужно было этого делать. Уже в то время, когда снимали «Семнадцать мгновений», цвет в кино был. Но раз авторы задумали снимать картину черно-белой, надо было ее такой и оставить.

— О вашей выносливости ходят легенды. Однажды вы выступали в резиновом ангаре при 50-градусной жаре и спели целых 22 песни...

— Я не считал, сколько песен я спел. При 50-градусной жаре я выступал в Анголе, после чего меня хватил тепловой удар. Вообще, в Африке я объездил, наверное, около восьми стран, часто выступал в Афганистане, в Латинской Америке. Так что приходилось выступать в различных климатических условиях, но есть такое слово «обязательность». Коли я согласился поехать на эти гастроли, я должен работать с полной отдачей, что я, собственно говоря, и делал.

— Вы ведь были самым высокооплачиваемым артистом Советского Союза?

— Правильно.

— А что можно было купить на ваш гонорар году, скажем, в 1979-м?

— Что я мог купить? Все можно было купить, но существовали определенные ограничения. Я не мог купить квартиру больше двухкомнатной. Когда у меня появился сын, мы с женой купили трехкомнатную квартиру. В 1976 году я купил дачу. Я мог поехать отдыхать в Сочи, жить в гостинице, я мог купить машину. Вообще, у меня никогда не было ни одного метра государственной площади, я всегда все покупал сам. Я очень много работал и поэтому ни в чем не нуждался, и моя семья ни в чем не нуждалась. А ставка у меня действительно была самой высокой на эстраде — филармоническая, и я работал по три концерта в день. Поэтому когда кто-то удивляется: «Кобзон богатый!», я отвечаю: «Да, богатый! Потому что я много работаю!»

— Почему в 1997 году вы решили уйти с эстрады?

— Я решил уйти с эстрады, чтобы сосредоточиться на общественной работе. Я дал прощальный концерт в ГЦКЗ «Россия», а через три дня был избран депутатом Государственной Думы. Но у меня не получилось уйти — я даже не мог предположить, какой это наркотик. Я не мог жить без выхода на сцену, без общения с публикой. Это трудно объяснить… Пока ты востребован, и ты чувствуешь, что ты востребован, отказаться от этого невозможно. Я просто прекратил активную гастрольную деятельность и стал выступать в сборных концертах, на юбилеях композиторов, поэтов, моих коллег.

— А что вы думаете о нынешнем финансовом кризисе? Как лучше его пережить?

— Меня не пугает кризис — я, как депутат, не занимаюсь бизнесом. Не пугает, что кто-то потерял миллиарды, кто-то — миллионы. Меня пугает безработица. Потому что это такая цепочка, которая влечет за собой массу всяких негативных вещей. Человек лишается работы на производстве, его увольняют. И когда он приходит в семью и видит голодные глаза своих родителей, своей жены и своих детей, он готов на все. Страшно просто жить в стране, в которой люди обречены. В которой, от безысходности, люди готовы на любые поступки, в том числе и криминальные. Вот это меня и пугает в кризисе. Очень тяжело отражается эта, не побоюсь этого слова, экономическая трагедия, в регионах, в провинции. В Москве, все-таки, она не так ощущается. Но жизнь продолжается — мы стали чемпионами мира по хоккею, мы опять стали выигрывать в теннис, происходит масса каких-то других положительных вещей.

— Ну, и последний вопрос. Если бы вам представилась возможность что-то изменить в вашей жизни, вы бы сделали это?

— Нет! Я считаю, что прожил трудную, но очень счастливую жизнь. У меня было очень много радостных встреч. У меня замечательная семья. У меня любимая жена — мы уже тридцать восемь лет в браке. У меня любимые сын и дочь. У меня любимые внуки — пять девочек и мальчик. У меня достаточное количество друзей. Я обеспечен всем. Поэтому я бы ничего не менял. Сколько Б-г мне отведет в этой жизни, я не знаю. Но за каждый день — спасибо!

Беседовал Алексей Романовский