Михаил Нисенбаум — поэт, писатель, редактор серии «Намедни» Леонида Парфенова, автор учебника латинского языка и нескольких романов. Главное ощущение, которое испытывает читатель, берясь за его книги: в мире, который создает для него писатель, очень тепло. Первый роман Михаила так и назывался — «Теплые вещи». Недавно вышла еще одна книга — «Почта св. Валентина». О ней и о том, почему Израиль делает евреев сильнее, Михаил рассказал в интервью Jewish.ru.

Об Израиле и антисемитизме

— В этом году вы впервые побывали в Израиле. В своем блоге вы после поездки написали, что жалеете о том, что не съездили раньше — тогда бы ваша жизнь протекала по-другому. Что вы имели в виду?

— Это очень важный момент. Еврей, который живет не в Израиле (особенно в том случае, если он сталкивается с антисемитизмом), должен доказывать, что он хоть и еврей, но человек, в общем-то, неплохой. Кроме того, когда еврей, живущий в условиях позднесоветского антисемитизма, выстраивал свою биографию и свой характер, он невольно отражал какие-то лекала этого антисемитизма, то есть представления антисемита о том, каковы евреи. Евреям говорили, что они «спаивают народ, а сами не пьют» — и множество евреев становились запойными пьяницами. Ставили на вид, что евреи не любят природу, — они толпами отправлялись в турпоходы. Евреев упрекали в жадности и корыстолюбии, а я видел вокруг учителей, инженеров, музыкантов — сплошь бессребреников. Еврей, который не родился и не жил в Израиле, в окружении своих, сам того не сознавая, непрерывно должен был что-то кому-то доказывать. Наверное — и даже почти наверняка — подобная ситуация продуктивна: в плане ума, карьеры, гибкости отношения, что тоже часто ставили в упрек. И я долгие годы думал: «А что из себя могут представлять евреи, которые оказались в окружении не враждебном, не холодном, не подозрительном? А не превращаются ли они среди своих в сонных, распущенных и бесталанных?»

— И как, не превращаются?

— В Израиле я увидел, как евреи выстраивают жизнь в своей маленькой стране, в своем маленьком доме, как относятся друг к другу, к государству, к армии, к семье. Это была краткая поездка. Возможно, проживи я там года три, увидел бы массу неромантических вещей. Но за время недельного визита я насобирал только положительные впечатления. Я увидел, что евреи на своей земле устраивают существование так же талантливо, как если бы при каждом из них стоял свой «ангел-хранитель» — антисемит (смеется) и подталкивал его к вершинам. Кроме того, я увидел со стороны то, чего никогда не замечал в себе. Когда я смотрел там на папаш, гуляющих с детьми, вспоминал, как сам возился с дочкой. И понял, что это не какие-то мои достижения и индивидуальные особенности, просто кровь такая — вот и я такой.

— Какой?

— Чадолюбивый. Понял, почему мне кажется, что беременная женщина — самая красивая женщина на свете.

— Вы рисуете какую-то идеальную картинку.

— Ну почему, есть и другие черты, которые я там заметил, зная их за собой. Еврейская жестоковыйность, сентиментальность, готовность поднять на смех, вечная ирония. Это наше общее.

Еще чрезвычайно понравился ритм жизни. И то, что все такие разные. Для меня ощущение разности окружающих меня людей всегда связано с гармонией и счастьем. Когда мне плохо, люди тускнеют и сливаются. А когда хорошо, я наслаждаюсь тем, какие они разные. Там все разные. Я ходил с фотокамерой и оторваться не мог! Мне хотелось фотографировать непрерывно! И, кстати, все очень хорошо реагировали, хотя меня предупреждали, что не всех и не везде можно фотографировать. Но, видимо, мое ощущение восторга передавалось встречным, и ко мне относились вполне доброжелательно.

— Так все-таки в чем была бы другой ваша жизнь, если бы вы пережили все эти впечатления раньше?

— Я научился бы видеть себя, не учитывая враждебность, не учитывая антисемитские штампы. Я бы мог стать сильнее. Думаю, что был бы сильнее, да.

— Вы так часто сталкиваетесь с антисемитизмом?

— Сейчас этого практически нет. Но это было в подростковый период — лет с 12 до 15, а это самый жестокий возраст, когда все эмоции обостряются.

О евреях-ихтиандрах

— А чтобы стать сильнее, достаточно было один раз съездить или все-таки нужно быть там, среди своих, постоянно?

— Я не привычен к жизни среди своих.

— То есть, все-таки нужен антисемитский вызов?

— Мне не нужен антисемитский вызов. Мне нужен русский язык. Вот это — вызов! Русский язык — моя испытующая родина.

— Но это вполне портативная родина. В Израиле по-русски говорит полстраны.

— Да, но все-таки в России русского языка больше — и такого, который есть в Израиле, и разного другого. И это очень чувствуется. Да, там много людей, которые меня поймут, и у русского языка в Израиле имеется свой колорит, свои узнаваемые интонации. И я понимаю, что только таких интонаций мне маловато. Помните беляевского Ихтиандра? Ему нужны были не только жабры, но и легкие. Мне кажется, что еврей, который живет за пределами Израиля, — в чем-то сродни такому Ихтиандру.

— Часто евреи, приезжающие в Израиль впервые, ощущают нечто мистическое, некое чувство воссоединения.

— Ощущения воссоединения не было. Было чувство любви. В чем разница? Объясню на семейном примере. Я рядом с любимой моей, самой лучшей на свете мамой могу прожить максимум неделю. И так для любви лучше. Мы уже настолько сформировались как самостоятельные, отдельно стоящие личности... Видеться — да, заботиться — да, убеждаться, что у мамы все в порядке — да. Но не жить в одном доме.

— То есть вы будете туда возвращаться?

— Буду возвращаться. Конечно! Уже скучаю.

О романе

— Михаил, ваш последний роман называется «Почта св. Валентина». Для читателей поясню: это название компании, которая дарит людям невероятные впечатления: кому-то фантастический последний день перед разводом, наполненный примиряющими приключениями, кому-то незабываемое знакомство, кому-то фантастическую свадьбу. Но во главе этого агентства стоит настоящий сатрап, весьма жестко руководящий творцами-сотрудниками. И зовут его, конечно, Валентин. За что вы так с Валентином?

— Мне все-таки кажется, что образ Веденцова не черной краской нарисован. В сюжете полно событий, которые оправдывают Валентина в глазах читателей. Хотя, конечно, душкой его не назовешь. С другой стороны, кто сказал, что святые в своей реальной жизни были ангелами? Кстати, однажды католический священник рассказал мне, что святых Валентинов было три, факты их жизни впоследствии перемешались, но всех троих считают покровителями влюбленных.

— И все-таки под святым мы обычно понимаем нечто более человечное, чем ваш герой.

— Слово sacer на латыни издревле означало и «святой», и «проклятый». То есть характеризовало человека, который вышел за рамки общепринятых норм или возможностей, переступил черту — не важно, в каком направлении. Тот факт, что мой Валентин — изверг, никак не противоречит этимологии понятия.

— Так все-таки изверг?

— Ну, изверг, конечно. Но у него есть своя философия: он следит за ускользающей российской действительностью, которая все время норовит скатиться к инертной безалаберности. Да, он борется с разболтанностью жестоко, порой безобразно. Но благодаря его невыносимому характеру создаются прекрасные истории. Во многих таких историях преображаются и исправляются реальные судьбы реальных людей.

— То есть получается, что добро может творить очень жестокий и злобный человек?

— Тут не совсем добро. Скорее, речь идет об искусстве. Может ли творец быть жестоким, деспотичным и лживым? Увы, может.

— Но ведь он не творец.

— Однако именно из его видений, ожиданий и требований все это и возникает. Если бы его требования были пониже, получилось бы что-то другое. Это как Дягилев, к примеру. Дягилев сам опер и балетов не писал. Но в том, что спектакли получались именно такими, несомненно, была его заслуга: это роль продюсера, а продюсер редко бывает безобидным добряком.

— Если несколько расширить ракурс, применив ваш образ, то Министерством культуры эффективно может руководить именно такой человек — жестокий сумасброд?

— Я вообще не верю в то, что Министерство культуры может влиять на состояние искусства. Мне кажется, Министерство культуры может только поддерживать существующие традиции и институции. Следить, чтобы не закрывались библиотеки, чтобы существовали музыкальные школы и кружки по рисованию, чтобы вместо настоящего Царицына не возникало поддельное Царицыно. То есть, у Минкульта должна быть функция сохранения нажитого и бережной чуткости к новому, а не роль заказчика и продюсера искусства. Все остальное должно происходить на местах.

О сказке, языке и преломлениях

— На обложке «Почты св. Валентина» приводится отзыв Дмитрия Быкова, назвавшего ваш роман «городской сказкой». Это в самом деле сказка?

— На самом деле, работая над романом, я познакомился с людьми, которые такие сказки устраивали в действительности. Не хотелось бы, чтобы это воспринималось как сказка или фантастика. В то же время понятно, что когда сценаристы вторгаются в повседневную жизнь обыкновенного человека и берутся превратить ее в фонтан приключений и эмоций, это выглядит местами неправдоподобно, местами абсурдно, местами экзотично. Но Быков не зря там же упомянул «Степного волка»: мистика мистикой, но в то же время все как-то разъясняется. Может быть, в этом и есть суть городской сказки. Но, создавая текст, я не придерживался никаких жанровых критериев.

— А главный герой — сказочный персонаж?

— Нет, абсолютно реальный. Книга как раз о том, что человек заигрался в слова и образы. Почувствовал себя волшебником, подумал, что может наколдовать другую жизнь, а жизнь все равно оказалась умнее.

— Но когда читаешь ваш роман, складывается ощущение, что вы как раз пишете оду слову, языку. Как будто у вас была дидактическая задача: напомнить людям о значимости слова.

— Дидактическая задача была. Но, скорее, противоположная. Идея заключалась в том, что слово — в виде статьи, письма, литературы в целом — соблазн колдовской подмены действительности. Вот мы словами заговорим и опутаем, и судьба пойдет по тому пути, который мы ей предписали. Это происходит во всех сферах, вплоть до политики. Ведь часто политик при помощи слов стремится обвести всех вокруг пальца и направить туда, куда ему нужно. Я бесконечно восхищаюсь тем единственным инструментом, который у меня есть, я предан русскому языку. Самое интересное в жизни — сложить слова так, чтобы что-то в реальности от них пришло в движение. Но в то же время я хотел предупредить, что у языка есть свои искушения, своя ложь. Ведь известно, что «логос» и «ложь» — родственные слова.

— Получается, когда вы пишете, вы и для себя создаете иную реальность?

— Я пытаюсь передать читателю некую оптику. Хочу, чтобы он смог увидеть то, что вижу я, и так же, как я. У меня есть книга стихов под названием «След зрения». Этой формулой практически полностью выражается мое отношение к литературе, искусству и вообще к жизни. Видя жизнь определенным образом и имея возможность это описать, ты можешь рассчитывать хоть на какое-то потепление и просветление в человечестве. Хочу, чтобы пройдя через то, что я написал, человек вышел обновленным. Хоть немного.