Борис Фрезинский — один из наиболее заметных историков литературы ХХ века, автор исследований об Эренбурге, Серапионовых братьях, блестящей книги «Писатели и советские вожди», сборника «Все это было в ХХ веке», где вроде бы разрозненные статьи о писателях и политических деятелях, героях и дипломатах образуют весьма впечатляющую мозаику целого столетия. Кстати, одна из его последних книг так и называется: «Мозаика еврейских судеб». Эта работа представляет собой очерки о таких знаменитостях, как Натан Альтман, Илья Ильф и Василий Гроссман, соседствующие с рассказами о людях менее известных, чьи судьбы, однако, вплетаются в общую судьбу страшного «века-волкодава». Беседуя с Борисом Яковлевичем, я пыталась понять, как он чувствует себя в роли «свидетеля эпохи».

— Борис Яковлевич, люди, далекие от истории, представляют ее в виде каких-то определенных вех: первый полет в космос, начало и конец войны, Карибский кризис, перестройка. То, что «между» (множество фактов, кажущихся на первый взгляд мелкими, однако, не в меньшей степени влияющих на ход истории), зачастую ускользает от их внимания. Так вот, насколько важна деталь в изучении поступи истории?

— Разумеется, без изучения фактов никакой истории не может быть. А когда фактов набирается много (причем честным исследователем, который не станет их толковать в удобном ему ключе), тогда и начинается...

— ...первичное осмысление?

— Ну да. Однако историей порой занимаются не для того, чтобы восстановить истинную картину прошлого, а чтобы лишь подтвердить свою «концепцию».

— По-видимому, из-за этого некоторые вообще историю отрицают: дескать, ее можно толковать и вкривь и вкось, кто во что горазд. Мол, не существует никакой истории в принципе...

— Да, такая точка зрения — что исторической науки не существует, а есть лишь мифология — в ходу. Кстати, в истории действительно немало темных пятен: из-за отсутствия документов и надежных свидетельств реальное прошлое порой с трудом воссоздается. Правда, по ХХ веку существует огромная база данных. Хотя... у нас в стране многие архивные документы закрыты для исследователей до сих пор, а некоторые из прежде открытых вновь стали закрытыми.

— Не опасаетесь ли вы, что из-за этого мы вновь вскоре попадем в архаическое минус-пространство, описанное, скажем, Оруэллом в романе «1984»?

— До некоторой степени и от нас самих зависит — попадем или не попадем. Если каждый на своем месте этим тенденциям будет противодействовать...

— Тем более, что правда всегда вырвется на свет Б-жий? Как Борхес говорил, что библиотека неуничтожима: если даже один листок остался, по нему все восстановится. Рукописи ведь не горят?

— Нет, извините, горят и еще как горят: это ведь тоже своего рода мифология: мол, не горят. Это всего лишь изящный афоризм, превратившийся в общее место. Скажем, все рукописное наследие казненного Бабеля, изъятое НКВД, было уничтожено. А ведь это один из самых больших писателей ХХ века. Утрата его рукописей невосполнима.

— Кстати, о Бабеле и шире — о писателях, которыми вы занимаетесь. Есть ли, по-вашему, какой-то «генетический» оттенок в российских писателях еврейского происхождения?

— Национальность автора, конечно, что-то привносит в его произведения, но далеко не всегда — главное. И потом, каждый писательский случай уникален. Вот, скажем, два великих русских поэта ХХ века — евреи Пастернак и Мандельштам. Так вот, для них характерно совершенно разное отношение к своему этническому происхождению: если Пастернак едва ли не стыдился его, и оно никак не отражалось в его творчестве, то Мандельштам, наоборот, к своему еврейству относился серьезно, много над этим размышлял, писал... В целом же мне эта тема, простите, кажется искусственной: я писателя по анализу его крови не идентифицирую. Притом, что, скажем, в прозе Бабеля — возможно, лучшего русского новеллиста прошедшего века — еврейская стихия, конечно, существенна.

— Интересно, а вы сами как себя идентифицируете? Сейчас это стало проблемой — многие никак не могут определиться... Видимо, как человек русской культуры все же?

— Разумеется. Русский — мой родной язык, я на нем думаю, читаю, говорю, пишу. Что касается «идентификации», то в этом смысле мне близка формула Ильи Эренбурга, который говорил, что он русский писатель, но покуда на свете существует хотя бы один антисемит, будет с гордостью говорить, что он еврей. Понятно, что я хорошо помню, хотя и был тогда еще ребенком, Дело врачей, весь кошмар января 1953 года — и радость, когда в апреле того же года врачей освободили, сняв все липовые обвинения.

— По поводу Эренбурга, отношение к которому в последнее время сильно изменилось: от восхищения до иронии. Я знаю, что вы его биограф, исследователь его жизни и творчества, публикатор и комментатор многих его сочинений...

— В издательстве НЛО скоро должна выйти моя новая книга «Об Илье Эренбурге. Книги Люди. Страны», там есть размышления об этом. И уж коль скоро я упомянул Дело врачей 1953 года, то скажу, что именно в первую очередь Эренбург, благодаря острому политическому уму, который ему потом в вину поставили, и оттянул «окончательное решение» по Делу врачей. С одной стороны, он сразу отказался подписывать письмо с требованием расправы над «врачами-убийцами». В то же время он написал Сталину дипломатичное письмо, в котором привел убедительные для вождя аргументы против расправы. Письмо Эренбурга Сталин внимательно прочитал и не стал форсировать события. Время было выиграно. Сталин умер, и врачей тут же освободили. Даже противники Эренбурга признавали его мужество и недюжинный политический ум.

— Тем не менее в многочисленных публикациях постперестроечного периода Эренбург представал пропагандистом сталинской эпохи, чуть ли не ее рупором. Благодаря этой запоздалой травле в прессе его имя стало ассоциироваться с чем-то неблаговидным, а потом — постепенно забываться.

— Ну, что вам сказать? Страна у нас неблагодарная, это известно. А между тем, Эренбург был не только выдающимся публицистом (и не только в масштабах огромной страны, но и для всей антигитлеровской коалиции), но и нетривиальным, весьма талантливым писателем: его роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» и сейчас не устарел. Понятно, что он долгие годы жил в эпоху сталинской диктатуры, и это не могло не сказаться на его работе. Однако он никогда не совершал подлостей: я знаю это хорошо по архивам и по воспоминаниям многих свидетелей. Эренбург был подлинным европейцем, старался укреплять связи России с Западной Европой. Это обстоятельство не должно быть забыто. Сейчас вдруг набирает силу антиевропейская идеология: пытаются доказать, что Россия к Западной Европе не имеет отношения. Правда, в России интеллигенция всегда разделялась на националистически-почвенническую и прозападную. Необходимо понимать, что великая русская культура ХIХ века была создана в контакте с Европой и что Россия — часть Европы. Самые большие русские писатели — Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов — безусловно принадлежат европейской культуре и украшают ее. Стремление же перетянуть Россию куда-то на Восток, в Сибирь, к национальной «аутентичности» (неверно понятой) может привести, по существу, к гибели нашей страны. Будем надеяться, что этого не случится, и Россия вновь обретет свое место в европейском контексте.

— Я все время поражаюсь тому, что разрушенный почти культурный слой возрождается вновь и вновь. После революции можно было ожидать, что страна, как страна культуры, погибла навсегда...

— И не только после революции. После репрессий двадцатых-тридцатых казалось, что гибель культуры неминуема, однако уже перед самой войной появилась новая поросль поэтов и писателей, и в годы оттепели это повторилось.

— В вашей книге «Мозаика еврейских судеб» эти линии судьбы — гибели и возрождения — очевидно, просматриваются с наибольшей наглядностью?

— Судьба евреев — и не только в нашем социалистическом концлагере, но всюду в мире — была наиболее трагической. Но я не писал о каких-то специфических особенностях еврейского народа. В этой книге речь шла о судьбах 31 человека, вне зависимости от того, были ли они иудеями, атеистами или христианами; о судьбах тех, кто волею обстоятельств жил в ХХ веке на этой территории, в тисках времени и места.