Лев Симкин — обаятельный, очень приятный человек, интеллигент, о которых все чаще говорят «уходящая натура». По профессии Симкин юрист. Тем не менее история — и Второй мировой, и в частности ее аспектов, в свое время закрытых от исследователей, — не то чтобы его хобби, но уже и вторая профессия. Симкин опубликовал интереснейшие сведения об Александре Печерском — герое, возглавившем восстание в лагере смерти Собибор на территории Польши; лагере, где немцы сумели уничтожить 250 тысяч евреев.

Профессия юриста (при том, что пишет Лев профессионально, как настоящий писатель, пластично и выразительно — хотя и о вещах чудовищных) позволяет ему более тщательно распознавать сложные, запутанные дела полувековой, а то и более давности. В свободное от основной работы время он сидит в архивах, чтобы пролить, наконец, свет истины на дела давно минувших дней. Не позволить, как в романе Оруэлла, скрыть правду: в политических или каких-либо иных целях. На следующей неделе в московских магазинах появится книга Симкина «Полтора часа возмездия» — о восстании в лагере Собибор.

— Лев, расследуя дело о подвиге Александра Печерского, вы узнали что-то новое? Собибор вообще-то в России не на слуху, как, скажем, другие лагеря смерти, о которых сами евреи горько шутят, что они уже стали «брендами»? Как бы кощунственно это ни звучало…

— Да уж, о трагедии и подвиге Собибора у нас не любили говорить… Но на самом деле с этой историей связано множество интереснейших вещей. Скажем, меня в связи с восстанием в Собиборе заинтересовали люди, служившие охранниками в этом лагере. Так вот, это все были наши соотечественники, в основном этнические украинцы. Правда, справедливости ради надо сказать, что были и русские, и прибалты… Ужас в том, что под словом охранник в Собиборе подразумевалось не совсем то, что мы сейчас подразумеваем, и это была не обычная слежка за заключенным. Эти люди прошли специальную школу в местечке Травники, такие «курсы по повышению квалификации», их УЧИЛИ подавать газ в камеры, расстреливать, ну и так далее… Эта группа охранников предстала перед судом в Киеве на процессе, состоявшемся в марте 1962 года (а не в 1963-м, как ошибочно пишут источники, и Википедия в том числе). Свидетелем по этому делу как раз выступал сам Печерский — я потом опубликовал его свидетельства в научных исторических журналах…Изучая материалы дела, я понял, что он присутствовал на этом процессе в течение всего одного дня, и мне было интересно, что же такое он мог там услышать? Кого допрашивали в этот день? Судебная процедура так устроена, что свидетель не может услышать всех, кто до него выступает, но после того, как сам выступит, имеет право остаться в зале… Так вот, в этот день как раз допрашивали девушек, что имели любовные связи с «вахманами» — теми самыми охранниками.Одна из них рассказала, что ее любовник, Марченко, которого заключенные за жестокость прозвали Иван Грозный, пьяный, хвастался, как ловко газ подавал… Как они потом обыскивали мертвых, брали их вещи, деньги, как потом пропивали эти деньги… Интересно, что это и был тот самый таинственный Марченко, за которого в свое время приняли Ивана Демьянюка! (Тоже, кстати, знаменитого злодея, приговоренного, как известно, в Израиле к смертной казни, которой он все же избежал). Ну, это известная история…

— Я брала интервью у Александра Гельмана... Вы, наверно, знаете его эссе «Детство и смерть», по силе равное, а может, и похлеще «Дневника Анны Франк»?

— Да, это проза потрясающая, и своей видимой простотой, прежде всего…

— Так вот, Гельман мне говорил, что человека, мол, нельзя ставить в такие условия — на границу буквально жизни и смерти, добра и зла. Немедля дрянь всякая полезет, проверено… Слаб человек-то…

— Печерский, как видите, опровержение этого тезиса.

— И подтверждение тезиса Камю: человек непознаваем, мы не знаем, как он поступит в момент выбора. Один польский священник-антисемит, причем ярый, во время войны пошел на смерть ради еврейского мальчика. Тот, 16-летний, оказался «каждым десятым», кому предстояло умереть голодной смертью: так немцы наказывали заключенных за побег других узников.

— Индивидуальность непознаваема, это правда, как и непознаваема отдельная человеческая личность. Это я вам как юрист говорю… Вот наука криминология чему учит? Что, мол, можно спрогнозировать преступность. Интересно, что на статистическом уровне это вполне удавалось: криминологи знали, что в таком-то месте и тогда-то будет вспышка насилия. Но внимание! Никому еще не удавалось спрогнозировать поведение отдельно взятого индивидуума.

— В массовом же порядке циничные правители — типа Гитлера и Сталина — вполне могут предсказывать, с их-то социальным чутьем, поведение толпы.

— М-да… И тем не менее я вслед за Гельманом повторю, что человека и вправду нельзя ставить в пограничные условия. В такие, где он может превратиться в палача… Тончайшая грань отделяет человека от нечеловека. Тем более в ситуации провокативной… Человек может качнуться как в сторону палача, так и в сторону бессловесной жертвы. Зафиксированы случаи, когда на расстрел вели толпу людей всего-то два охранника. Что помешало им прибить этих охранников и разбежаться?

— На этом фоне подвиг Печерского особенно впечатляет…

— Он до Собибора еще два лагеря прошел и каким-то чудом выжил. Что-то невероятное. Ну и само восстание: узники, недокормленные, безоружные, все невоенных профессий, включая самого Печерского, у которого никакого военного образования не было, смогли убить 11 эсэсовцев! Какой-то прямо боевик, а не реальное событие!

— Ну, потом родина, конечно, его за это щедро «отблагодарила» — штрафной ротой и прочими «удовольствиями»… У него ведь ни одной награды не было?

— Да, родина «помнит» своих героев, как выясняется. В Европе и Штатах Печерский гораздо более знаменит, чем в наших пенатах. Выжившие, те, кто бежал с ним, его буквально боготворили. А в Израиле и Америке ему даже установили памятники...

— Печерский умер в 1990-м, прожив 80 лет, что уже само по себе невероятно, учитывая сколько он пережил — на десять авантюрных романов хватит. Как он жил?

— Мне вначале казалось, как обыватель: ничего героического, тихий такой «совслужащий», после войны работал в театре, потом на заводе. Ему какое-то дело инкриминировали, по мелочи, и он уже не мог администратором в театре работать. А театр он обожал, и музыку любил… На самом деле ему и в мирное время понадобился своеобразный героизм: всю свою жизнь он собирал факты о Собиборе, чтобы потом донести их до потомков. Но собирать эти сведения было невероятно трудно, большая часть тех, кто спасся, жили на Западе, и он с ними мог разве что переписываться, за границу его не пускали. Даже в Собибор не пустили, куда он так хотел попасть…

— В той самой брошюрке, написанной им и чудом изданной после войны в 1945 году, даже слово «евреи» не должно было упоминаться?

— Да… То есть Печерский столкнулся уже после войны с таким как бы вялотекущим, отвратительным, душным государственным и бытовым антисемитизмом. Понимаете, власть и страна предали его. Его, героя, после всего произошедшего, мало того, что в штрафбат послали, дело на него сварганили — о «злоупотреблениях» в театре, еще и всячески пытались замолчать правду о Собиборе… И в этой его книжке маленькой, и в других статьях о трагедии Холокоста, изданных при советской власти, слово «еврей» ни разу не упомянуто… Редактор, готовивший к печати ценнейшее свидетельство, написанное тем, кто возглавил восстание — единственное удавшееся восстание в лагере смерти, — обязан был считаться с тайным антисемитизмом властей… Чудо, что книга вообще вышла: через два года знаменитая «Черная книга», как вы знаете, куда свидетельство Печерского тоже входило, была рассыпана по указу сверху. А за всю войну в ежедневных сводках Совинформбюро не было ничего (или, может, почти ничего) о казнях узников гетто, о массовом уничтожении евреев… Могу себе представить, каково было Печерскому…Сам он, правда, до войны себя идентифицировал как советский человек, евреем не был, религиозным тоже. Даже на идише не говорил… Но, когда его отделили от всех остальных узников и отправили на фабрику смерти, он понял, что он — еврей. Самоидентифицировался таким образом…

— Как получилось, что вы, юрист по образованию, увлеклись историей? В своей профессии вы много достигли, вроде: доктор наук и прочее?

— Не такой уж я «историк», не преувеличивайте. Просто хочу понять большую Историю через истории маленькие, частные. Возможно, это мое увлечение не на многих рассчитано.

— Не преуменьшайте…

— Понимаете, я привык уголовные дела читать: неподготовленному человеку это сложновато. И вот меня всегда детали интересовали: кто эти «вахманы»? Как люди вели себя в той или иной ситуации? Страшно интересно!

— Да уж. Депрессивные документы…

— Малоприятные, чего уж там. Но я в заключение хочу процитировать письмо Печерского своему другу Михаилу Леву... В Израиле мне посчастливилось познакомиться с ‎Левом, 95-летним писателем, умершим недавно, буквально в этом году. ‎Михаил Лев сохранил и передал в музей всю собранную им ‎переписку Печерского. Он и сам был героем, и в плену ‎побывал, и в партизанском отряде… Но с того дня, когда он ‎встретил Печерского, смыслом жизни уже и Михаила Лева ‎стал Собибор: как и Печерский, он хотел донести до людей ‎масштаб и ужас той трагедии… Так вот, Печерский писал Леву:‎ «Люди должны знать правду о фашизме и понимать, что фашизм — это действительность, а не выдумка евреев».