На этой неделе день рождения отметил писатель, литературный критик, радиоведущий Александр Генис. В интервью Jewish.ru он рассказал, чем может быть полезен антисемитизм, по какой причине евреи в Америке перестают чувствовать себя «специальным народом», что еврейского в судьбе Курта Кобейна и Энди Уорхола, за что стоит любить Нью-Йорк и как современному писателю соревноваться с компьютером.

— Вы родились в Рязани, выросли в Риге, на протяжении тридцати с лишним лет живете в Америке. Легко ли с такой географией чувствовать себя евреем?

— Евреем себя всегда трудно чувствовать. Быть евреем не бывает просто никогда и нигде, и моя биография тут абсолютно ни при чем. Но, конечно, очень многое зависит от того, где быть евреем — в России или в Америке, и эта разница принципиальная, судьбоносная. Дело в том, что я вспоминаю о том, что я еврей, только когда бываю в России или разговариваю с русскими. В Штатах я, конечно, никакой не еврей. Дело в том, что слово «еврей» в Америке не имеет никакого оценочного значения: ну, еврей ты, и что с того? А в русских устах оно до сих пор звучит полунеприлично, как, например, слово «влагалище».

— А в России вы при каких обстоятельствах о своем происхождении вспоминаете? Или вам напоминают?

— Я сам не даю об этом забыть, потому что очень не люблю, когда люди стесняются своего еврейства. Как Жириновский, например, который говорит, что его папа не еврей. Я боюсь быть похожим на Жириновского, поэтому всегда напоминаю, что я еврей, чем, наверное, изрядно раздражаю людей, ведь это подспудно подразумевает, что я вижу в них антисемитов. Это, конечно, одна из тех плохих привычек, что очень свойственны еврейскому народу. Мы всегда так боимся, что нас то ли не заметят, то ли обидят, что всегда готовы к удару. У меня был один знакомый, который боксом занимался специально для того, чтобы дать по морде тому, кто назовет его жидом. Он ждал этого момента. При этом у него было плохое зрение, то есть, с одной стороны, он был боксером, а с другой, — как типичный еврей, носил очки. И вот однажды, в тот момент, когда он был без очков, он услышал в свой адрес «жид», нанес долгожданный удар, но, не разглядев, ударил не того, кто это слово произнес. Вот этот пример хорошо описывает нашу ситуацию, в том числе, к несчастью, и меня.

Но вообще я думаю, что когда национальность становится профессией, это унизительно для личности. Каждый хочет, чтобы его считали индивидуальностью, уникальным, а не типичным представителем чего бы то ни было. И поскольку у меня внешность типичного еврея, я тем более хочу, чтобы меня считали за единицу, а не за массу.

— А вы только подозреваете других в антисемитизме или на самом деле с ним сталкивались?

— Я никогда в жизни не испытывал на себе антисемитизма в прямом смысле. Ну, а в косвенном, — конечно, всегда. Например, все мы знали, что евреям нельзя поступить, скажем, в Институт международных отношений. Это была такая тень нашей жизни, с которой мы жили. Дискриминация присутствовала всегда, но я бы не сказал, что она имела только отрицательное значение — в жизни советского еврея уж точно. Я вообще считаю, что можно вывести закономерность, согласно которой уровень давления на евреев до определенной степени повышает их интеллектуальную активность. Образцом здесь является Германия. Нигде никогда не было евреям так хорошо, как в Германии до прихода Гитлера. Что значит «хорошо»? Конечно, антисемитизм присутствовал всюду, но нередко он оказывался той силой, которая выталкивала евреев наверх.

— Например?

— Я внимательно изучал историю немецких евреев, потому что очень люблю Германию и немецкое еврейство. В этом смысле была очень любопытная история во времена Ратенау. Немецкие студенты — бурши — тогда часто дрались на дуэлях. И они все время задирали студентов-евреев, пытались их унизить. И вот, чтобы противостоять буршам, евреи устроили собственное фехтовальное общество и со временем стали лучшими фехтовальщиками Германии. В ХХ веке в Центральной Европе было довольно много фехтовальщиков-евреев, которые, в том числе, принимали участие в Олимпийских играх, и очень успешно. Поэтому, как бы это цинично ни звучало, давление на евреев в определенной степени провоцирует их на достижения, то есть в каком-то смысле оно может быть даже полезно.

— Но ведь для того, чтобы осознавать себя евреем, необязательно испытывать чье-то давление. Есть такое понятие как самоидентификация. Вы сказали, что в Америке вы «никакой не еврей». Как такое возможно? Там ведь очень сильная еврейская община, в Нью-Йорке в особенности.

— В Америке эта тема никому не интересна, и потому евреи перестают чувствовать себя специальным народом. Евреи не являются проблемой для Америки. А как только они перестают быть проблемой, они, в определенном смысле, перестают быть и евреями. Я имею в виду, конечно, Нью-Йорк; возможно, где-нибудь в провинции дело обстоит иначе, но мне трудно это представить.

Что вообще значит «осознавать себя евреем»? Конечно, и американский еврей помнит, что он еврей, но он ощущает это в миллиард раз менее остро, чем русский еврей. В Америке живет шесть миллионов евреев. Половина из них религиозные, то есть принадлежат к общинам, которые поддерживают еврейскую жизнь; это настоящие евреи. Я хорошо с ними знаком: когда я только приехал в Америку, я жил в такой ортодоксальной общине, вокруг меня было четырнадцать синагог. Другая половина — это светские люди, которые ни в какие общины не входят, то есть не являются евреями в ритуальном смысле. Нью-Йорк считается центром именно такого еврейства, а образец настоящего нью-йоркского еврея — конечно, Вуди Аллен.

— Нью-йоркский еврей, очевидно, какой-то особый подвид. Что его отличает, по вашим наблюдениям?

— Нью-йоркские евреи часто очень критично относятся к Израилю: они чувствуют свою ответственность за то, что Израиль выглядит не так хорошо, как хотелось бы. Это очень распространенное явление. И так же критично они относятся к самому еврейскому народу. Я помню, когда лет 10-15 назад в Нью-Йорке вошли в моду так называемые «арафатки», платки, похожие на те, что носил Ясир Арафат. Первыми, кто их расхватал и начал носить, были евреи. Или вот еще пример. Когда несколько лет назад был скандал с карикатурами на пророка Мухаммеда, в Иране в ответ на это объявили конкурс на лучшую антисемитскую карикатуру. И все лучшие карикатуристы «Нью-Йоркера» (популярный еженедельный журнал The New Yorker — прим. ред.) — а они там все евреи — эту идею подхватили и представили свои замечательные карикатуры. К примеру, на одной из них был нарисован страшный носатый еврей, который цедит кровь палестинских младенцев и говорит, что в ней очень много холестерина. В итоге эти карикатуры напечатали в самом «Нью-Йоркере», что тоже, конечно, очень характерно.

Но вообще нью-йоркские евреи чрезвычайно похожи на наших, русских евреев. Главная их страсть и любовь — это сидеть за столом и рассказывать о преступлениях своего правительства. Сейчас, когда у власти Обама, это не так актуально, но когда президентом был Буш-младший, о нем говорили точно так же, как мы в свое время говорили о Брежневе. Оппозиция к власти — одно из главных наслаждений еврея, где бы он ни жил.

— В одном из интервью вы сказали, что «каждый еврей находится на обочине» и «каждому человеку в мире полезно хоть немного побыть евреем, чтобы прочувствовать недостатки и привилегии такого положения». Что значит «на обочине»? И какие могут быть у такого положения привилегии?

— Еврей — как заусеница человечества. Он всегда находится в болезненной ситуации — она может быть более болезненной, как в России, или менее, как в Америке, но тем не менее она остается. В такой же ситуации оказывается всякий, кто чувствует свою особенность, уникальность не потому, что он что-то особенное сделал, а потому, что он таким родился. Каждому человеку, конечно, полезно побывать в еврейской шкуре. Вот представим себе чужака. Чужаком быть хорошо уже потому, что он видит все со стороны, с обочины, а оттуда всегда виднее. Чужак наблюдает за процессом, но сам в нем не участвует, потому что его из этого процесса выдавили. Когда движется колонна машин, и ты идешь в этой колонне, то понятия не имеешь о том, как выглядят машины. Но когда ты стоишь на обочине, они прокатывают мимо тебя и ты видишь их все.

Я думаю, что любой может оказаться в положении еврея. Скажем, у меня был один товарищ, дипломат, который работал в Танзании; и вот он, белый человек, чувствовал себя там евреем. Но другим ведь можно быть не только из-за цвета кожи или национальности. Был такой музыкант Курт Кобейн. Он вырос в штате Вашингтон на северо-западе Америки, в поселке лесорубов. Представьте себе: тонкий мальчик с ранимой душой — и в поселке лесорубов. Или возьмем Энди Уорхола: тот в юности был такой нежный, похожий на девочку, рисовать любил, но при этом жил в мрачном рабочем предместье Питтсбурга. И Кобейн, и Уорхол в этом смысле были евреями. Поэтому я говорю, что каждому человеку полезно побыть евреем, чтобы понять, каково это — быть другим, чужим. И в этом отношении еврейство — хорошая вакцина терпимости. Когда-то евреи и чернокожие в Америке были заодно и вместе боролись против дискриминации, за права человека, потому что и те и другие знали, что значит быть чужим.

— Вероятно, такое положение «на обочине» особенно ценно для писателя?

— Писатель вне зависимости от того, еврей он или нет, находится на обочине. Писатель по определению сидит дома и пишет, пока остальные где-то живут. Он проживает свой опыт за письменным столом, и это всегда нахождение на обочине, в стороне. Писательство — это даже не работа, это такой статус, который выдавливает тебя на обочину жизни сам по себе; если только речь не о советском писателе, который сидел в президиумах, а не за письменным столом.

— «Еврею сложно быть конформистом» — тоже ваши слова. Не идти в общей колонне — это естественная особенность еврейского национального характера или снова реакция на давление извне?

— Я думаю, верно и то и другое. Но дело в том, что нонконформистом еврея создал Б-г. Нонконформизм заложен в самой Торе. Вот возьмем Иова, мою любимую книгу Библии. Кем же нужно было быть, чтобы написать такую книгу?! Ведь Иов обращается к Б-гу с упреком. Как можно упрекать Б-га? Как можно вызывать его на разговор и требовать объяснений? И тем не менее евреи сплошь и рядом это делали. Б-г о евреях сказал: «Жестоковыйный народ». Они же его никогда не слушались, постоянно с ним спорили, перечили ему. В этом и состоит разница между иудаизмом и другими религиями: еврей никогда ничего не принимает просто на веру, он должен анализировать свои отношения с Б-гом. Я думаю, что отсюда вообще идет традиция литературной критики, потому что тысячелетиями евреи критиковали, подвергали анализу свою Священную Книгу. И обязательно, если есть два еврея, будет три мнения — с этим ничего нельзя поделать.

— Вы неоднократно говорили, что Нью-Йорк интересен тем, что будущее там начинается раньше, чем где бы то ни было. Вы живете в Нью-Йорке больше тридцати лет, то есть находитесь внутри процессов, которые в этом месте начинаются раньше, чем в остальном мире. Какое будущее, по вашим ощущениям, зарождается там сегодня?

— Нью-Йорк — это столица творческих потенций человечества. Так было не всегда, это произошло в силу определенных исторических обстоятельств. Какой город считался столицей Америки в 20-е годы? Конечно, Детройт, ведь там был конвейер, который создавал машины. Теперь вместо конвейеров стоят роботы, и Детройт превратился в трущобы. Во время Второй мировой войны в Нью-Йорк переселилась вся мировая интеллектуальная элита. И этот приток интеллектуальных сил продолжается постоянно. Поэтому именно здесь становится очевидно, что самое ценное в человеческой жизни сегодня — это творчество. Наблюдать за этим очень захватывающе, потому что самое интересное, что бывает в жизни, — это метаморфоза: когда было так, а стало иначе.

Нью-Йорк вообще мой любимый город в мире, и я постоянно прислушиваюсь к его ритму. Знаете, как я это делаю? Чисто физическим образом: я раз в месяц стараюсь объехать его на велосипеде. Это занимает восемь-десять часов, и это как раз тот темп, который позволяет присмотреться к тому, как и чем живет Нью-Йорк, а значит, и куда движется человечество. Вот приведу пример. Осенью я в очередной раз объехал город на велосипеде и по дороге заглянул на фермерский базар. Я заметил, что там продается 14 сортов картошки! Люди с гарвардским образованием устраивают фермерские кооперативы. Все больше людей занимаются творческим фермерским хозяйством, выращивание картошки стало объектом применения интеллектуальных сил. В этом отношении Нью-Йорк, конечно, город эксцентриков. Там бьется творческая мысль, и всегда есть ощущение, что внутри этого странного архипелага происходит что-то неожиданное и необычное.

Сейчас наша общая главная задача — найти в себе те качества, которые отличают нас от машины, от компьютера, найти то, благодаря чему нас нельзя заменить, что не может сделать никто другой, кроме нас. Сегодня компьютер не только выигрывает у нас в шахматы, отвечает за нас на телефонные звонки и вообще заменяет нас во всех сферах жизни — он отбирает такую вещь, как эрудиция. Раньше наши квартиры были сверху донизу забиты книгами, а сегодня вдруг выяснилось, что знания тоже ничего не стоят, потому что за нас все знает компьютер.

Лично я занимаюсь тем, что пытаюсь определить, чем отличается моя информация от той, которую поставляет компьютер. В этом суть моего творчества. Я стараюсь нагружать свою информацию эмоциями, потому что только от симбиоза информации и эмоции остаются морщины на лбу читателя. Вот в Нью-Йорке таких морщин больше.