«Господи, как это замечательно — заниматься делом, за которое могут убить или даже посадить в тюрьму!» — восклицала героиня Елены Соловей в культовом фильме «Раба любви». Не только актерская, но и личная судьба этой актрисы, красивой женщины, верной жены и заботливой матери семейства тоже «про любовь» — к родителям, мужу, детям, профессии, ученикам и к самой жизни.

— За 24 года вашей актерской карьеры в Советском Союзе вы снялись в 56 картинах, в большинстве из них исполнили главную роль. Получается, что каждый год вы были заняты в съемках как минимум двух фильмов! И тем не менее на первом месте для вас всегда была семья. Вы даже поначалу отказывались сниматься в «Неоконченной пьесе для механического пианино», поскольку не хотели расставаться с маленьким сыном. Елена Соловей — настоящая еврейская мама?

— Знаете, я никогда не примеривала на себя этот эпитет. Мы все тогда были «продуктами» советской эпохи, но я всегда знала, что семья у меня смешанная: еврейский папа Яков Абрамович и русская мама Зинаида Ивановна. У нас была нормальная советская семья, и ничьи национальные особенности никогда не ставились во главу угла, это не было для нас важным. А вот кто была настоящая «еврейская мама», так это моя бабушка по отцовской линии. Я родилась в послевоенной Германии, отца потом распределили в Красноярск, а уже после мы приехали в Москву, где некоторое время жили у папиной мамы. Моя мама, которая обладала удивительным свойством со всеми дружить, наладила прекрасные отношения со свекровью и многому у нее научилась. Я помню умопомрачительную мамину фаршированную рыбу и вот эти орешки с медом, кажется, тейглах. Причем моя мама делала их лучше, чем бабушка. Вот, пожалуй, и все еврейское в моей жизни.

— Ваш отец ведь всю войну прошел?

— Да, он прошел и Финскую войну, и Великую Отечественную — со своими «Катюшами» в составе артиллерийских войск прошел через Сталинград, Курскую Дугу и дошел до Берлина. Детство моего отца прошло в Белоруссии, в селе Кулешовка. Дед погиб рано, еще в гражданскую войну, папа его практически не знал, воспитывался у своих бабушки с дедушкой, а потом у тетки в Ленинграде. Папин дедушка был мельником, у него была своя мельница. А о своей бабушке отец всегда вспоминал, что у нее были большие руки: она, видимо, коров доила, вот руки и были натруженные. К сожалению, мы не очень часто на эту тему говорили. Знаю, что после войны папа никогда не хотел возвращаться в места своего детства, где жили его родственники. Наверное, потому что очень многие погибли и он не хотел об этом вспоминать.

— Насколько я знаю, последние годы жизни отец провел с вами в Америке.

— Да, и не только он, но еще и моя свекровь, и тетушка, которая недавно ушла из жизни, — они все очень достойно прожили свою старость здесь. Отношение в Америке к старикам, кем бы они ни были, уважительное и невероятно заботливое в самом практическом смысле этого слова. За это я всегда буду благодарна этой стране.

— Какое ваше самое яркое воспоминание из детства?

— Я благодарна своему детству, потому что неважно, сытое оно или голодное, богатое или бедное, — оно все равно остается очень счастливым временем. Даже если это военное детство. Если ты воспитываешься и живешь в хорошей семье, в которой все дружат и дети окружены любовью, то это самое главное для будущей жизни. Моя семья была такой. Мои родители любили нас, занимались нами. В Красноярске у меня была совершенно потрясающая школа, в которой был свой духовой оркестр, роскошный хор, мы даже ставили детские оперы и оперетты. Учителя устраивали праздники для детей прямо у себя дома. Я впервые узнала, что такое игра в шарады, от учительницы английского языка, которая в свою небольшую квартиру приглашала весь класс и устраивала какие-то бесконечные игры. Помню вкус молочного киселя, который подавался как угощение. Мои родители тоже часто собирали детей дома, устраивали кукольные театры, показывали диафильмы. Ведь кино тогда было мало, это позже появились и детские кинотеатры, и телевидение. А пока этого всего не было, родители вешали на стену белую простыню и крутили диафильмы. Это вообще особый вид искусства: закадровый голос, озвучивавший нам, малышне, титры, должен был быть таким, чтобы дети не только заинтересовались, но и что-нибудь запомнили. Это удивительный способ общения между детьми и родителями.

И все это в возрасте от 7 до 12 лет — этот период был невероятно насыщенным и, безусловно, оказал на меня особое влияние. Когда из Красноярска папа демобилизовался в Москву, у меня совершенно не было комплекса провинциальной девочки. Помню, как однажды прочла в журнале «Советский экран», что актер, сыгравший главную роль в фильме «Друг мой Колька», учится в детской театральной студии имени Станиславского. «Ой, хочу туда поступить!» — подумала я и помчалась на прослушивание. Даже не задумывалась о том, кому я там такая нужна, смешная девочка с косичками. Никаких комплексов не было! К удивлению всех окружающих, меня приняли. Вот это провинциальное ощущение самодостаточности, когда нет столичных претензий и комплексов, много раз помогало мне в самых разных жизненных ситуациях.

— Наверняка эта черта помогала и подбирать ключ к характерам ваших героинь, классических русских женщин?

— Вообще женское начало очень созидательное, притягательное, жертвенное... Можно еще много эпитетов перечислить, и, наверное, какой-то из них соответствует мне как актрисе и проявлялся в ролях, которые я сыграла. Кстати, я никогда не задумывалась о том, что вкладывать в образ, и совсем было не важно, русская моя героиня или нет. Но если уж говорить о русском характере, то есть актрисы, дивные и прекрасные, которые являются его, так скажем, квинтэссенцией — Наташа Гундарева, например, или актриса «Современника» Нина Дорошина, знаменитая Надежда из комедии Владимира Меньшова «Любовь и голуби».

— Каково было вам, знаменитой на весь Союз артистке, приехать в 1991-м в Штаты простой эмигранткой?

— Честно говоря, я об этом и не думала. Было так много проблем, которые надо было решать, что не хватало времени задумываться.

— То есть сцена и аплодисменты по ночам…

— … не снились! (смеется) На самом деле все это, конечно, довольно драматично. Но ведь решение было принято, и принято не просто так. Помню, однажды меня в Америке позвали на радио «Свобода», и какая-то дама за моей спиной удивленно сказала: «А ей-то чего там, в Союзе, не хватало?» Понимаете, если бы мне не хватало колбасы, тогда, наверное, у меня были бы метания. Но решение уехать было жизненно важным для моей семьи и детей, и, когда ты это понимаешь, колбаса отходит на второй план. Как раз колбаса у меня в Союзе была. И даже советские очереди меня не унижали: ведь мы все тогда жили с этим. Но, знаете, я думаю, мне было легче, чем молодым эмигрантам, которым нужно строить жизнь заново, реализовываться в новой стране. Во-первых, я для себя решила, что все, кончилась моя карьера, что я должна заботиться о семье, доме, внучке. Я теперь просто мать семейства, которая должна заниматься своими делами. Если возникала возможность принять участие в каком-нибудь проекте, я с удовольствием соглашалась. У меня была небольшая программка на радио, несколько ролей в кино, в русскоязычном театре, но я никогда не относилась к этой деятельности как к возможности возродить свою карьеру на новом месте. Кроме того, у меня есть муж, который с самого начала работал и взял на себя всю ответственность по обеспечению семьи.

— С мужем вы, кстати, познакомились еще во время работы над фильмом «Драма из старинной жизни», где Юрий Пугач был художником-декоратором. Что нужно, чтобы всю жизнь прожить с одним человеком?

— Не знаю. Терпение, наверное, да больше и ничего. Вы знаете, как говорят: браки совершаются на Небесах. Такая вот судьба: это просто случилось в моей жизни — и все. И совершенно нет никаких рецептов счастливой жизни. Просто бывает так, что все складывается.

— В одном из интервью вы признались, что до сих пор чувствуете себя в Америке чужой. Почему?

— Да, это так. Может быть, потому что я живу здесь в своей ракушке, окружающая жизнь не очень затрагивает меня. Самое главное — это мой круг, моя семья. Больше мне ничего не надо.

— Однако и в Штатах у вас был опыт участия в больших кинопроектах.

— Мой самый первый опыт был в сериале «Клан Сопрано», где я играла русскую помощницу по дому со странной фамилией (героиню Соловей звали Бранка Либински — прим. ред.). Когда я пыталась объяснить, что в России нет таких имен, режиссер только отмахивался: это, мол, неважно. Я с удовольствием играла свою роль. Запахи в павильонах были те же самые, что и в Союзе, и люди удивительно доброжелательные. Все работают очень много и продуктивно, как машины. Одно изменилось: благодаря новой технике режиссеры и операторы руководят съемочным процессом с пульта, поэтому не видишь родных глаз режиссера, всегда готового поддержать и направить. Сейчас, наверное, и в российском кино то же самое.

А потом появился режиссер Джеймс Грей, американец русского происхождения. Его бабушка и дедушка эмигрировали в Америку с Украины, и его все время тянуло к русским историям. Еще со времен своего первого фильма «Маленькая Одесса» он меня приглашал у себя сниматься. Ему нужна была актриса на роль мамы героя, и он с чисто американской прямолинейностью признался, что видит в этой роли меня, но продюсеры требуют Ванессу Редгрейв. Если, говорит, найдут деньги под нее, сниматься будет она, а если нет — возьмем тебя (смеется). Периодически он мне звонил и уверял: «Я тебя так люблю, ты обязательно будешь у меня сниматься!» Но каждый раз что-то не складывалось. Наконец он задумал картину о польских эмигрантах. Снова звонок и вопрос: «Ты говоришь по-польски?» Я отвечаю, что нет, конечно. А муж мне громким шепотом кричит в другое ухо: «Скажи, что выучишь!» Он вообще меня всю жизнь ко всему подталкивал. Сколько раз я к нему приходила: вот есть идея организовать русский театр или роль предлагают, а я не знаю, стоит ли соглашаться. «Если не ты, то кто?» — восклицал он, и я шла и пробовала. В общем, у нас с Греем получилась, наконец, совместная работа. Правда, ему пришлось переписать роль под меня. Я потом сказала ему в шутку: «Господи, я всю жизнь играла таких нежных и тонких женщин. А сейчас какие-то тетки! Обидно! Придумай для меня какую-нибудь роль, чтобы вернуть ту Елену Соловей!» Обещал придумать.

— Вы правда хотите вернуть себя прежнюю?

— У меня была такая история. Я читала где-то интервью очень дорогого мне человека, мнение которого для меня важно. И в тексте наткнулась на такую фразу: «Лена уехала, значит, умерла». Вы представляете, такое прочитать про себя! «Боже мой, зачем же он так написал? Это же ужасно! — подумала я тогда. — Нельзя такие вещи писать!» И не только потому, что слова материализуются. И только спустя определенное время я поняла, что хорошо, что он так написал. Ведь он человек творчества, человек искусства, и, раз он так чувствует, значит, я имею право родиться заново и быть теперь какой угодно.

— Частью этой новой жизни стала и творческая студия, где вы преподаете актерское мастерство.

— Можно сказать и так. Я сейчас много занимаюсь с детьми. Это совершенно удивительные существа. Особенно когда не только ты видишь, на что они способны, но и они сами тоже начинают это понимать. Правда, самое болезненное для меня — когда дети лет в 11-12 уже увлечены театром, но уходят заниматься другим. Занятия в нашей творческой студии ведутся на русском языке, а в жизни есть свои приоритеты. Будущая карьера этих детей напрямую зависит от того, насколько интенсивно они будут учиться. Мой «Этюд» существует уже 13 лет, и мне будет очень жалко, если эта история закончится.

— Казалось бы, где еще, как не в Нью-Йорке, с его многочисленными театральными площадками и киностудиями, можно найти себя в актерской профессии.

— С точки зрения самореализации профессия актера сложна везде, но советская система в определенном смысле была более дружественной. После театральных школ начинающих актеров непременно распределяли в какие-то театры, студии. Вся эта социалистическая система больше поддерживала человека в профессиональном плане . В Америке же, да и в России сегодня тоже, закончил колледж — и ищи работу, где хочешь. Это очень трудно, ведь это значит, что надо устраиваться официантом и параллельно бегать по бесконечным кастингам. Я бы не желала такого будущего детям.

— А что вы думаете о бродвейских шоу, которые одни прославляют как эталон театрального искусства, а другие отвергают как «попсу» и чистую коммерцию?

— Я не очень люблю эти разговоры о бездуховности американского искусства. Это далеко не так. Все бродвейские шоу поставлены с участием лучших профессионалов и имеют внушительные бюджеты. Тут нечего и говорить: весь мир черпает идеи именно оттуда. Но есть огромное количество маленьких театров off-broadway, off-off-broadway, которые рассчитаны на меньшее количество зрителей и не располагают такими большими средствами. И вот там можно встретить форму эдакой профессиональной самодеятельности, разношерстные коллективы, которые все время находятся в творческом поиске. Именно они и создают питательную среду, в которой потом выкристаллизовываются шедевры Бродвея.

— У вас был любимый режиссер?

— Все они были любимые. Моя любовь к режиссерам неразрывно связана с благодарностью за интересную работу, за тот опыт, который мне удавалось получить, за жизнь, которую я проживала вместе с ними. Я вообще счастливый человек и всем, с кем работала, очень благодарна. Благодарна Никите Сергеевичу Михалкову, который подарил мне опыт жизни с такими потрясающими партнерами. Вот видите, я все равно называю это «жизнью» — наверное, по-другому нельзя просто. Михалков отличался тем, что очень любил своих актеров. Ведь по большому счету актеры — те же дети, их надо любить. А если серьезно, актерская профессия очень тяжелая, в чем-то бесстыдная; она разлагает тебя, вынимает все, что у тебя есть, выставляет напоказ все хорошее и плохое. И кому ты можешь все рассказать, как не человеку, в чьей любви к себе ты не сомневаешься? Перед кем можешь, не боясь, обнажить самое нутро? Никита Сергеевич это очень тонко чувствовал и любил нас всех, не выделяя никого. Возможно, только на время одного проекта, но это нормально. Поэтому с ним ты был готов на любые откровения во время работы, знал и чувствовал, что тебя поймут и примут. И киногруппа у Михалкова всегда была потрясающая. Например, оператор Паша Лебешев, который тоже нас всех любил и снимал великолепно. Я всех своих режиссеров вспоминаю с одинаковым чувством: это были удивительные люди, которые богатство и глубину своего внутреннего мира привносили в работу, делились ими с актерами.

— Такое ощущение, что вы всегда были чужды закулисным играм, а роли будто сами вас находили.

— Закулисные игры, конечно, были, но я, признаюсь, была слишком наивна, чтобы в них участвовать. А роли, действительно, находили меня сами. Поэтому я и говорю, что моя судьба — это не пример. Просто я очень счастливый человек. Как говорят, нужно оказаться в нужное время в нужном месте. И то было мое время и мое место. Наверное, если зрители увидят меня в моей новой работе у Джеймса Грея, то воскликнут: «Боже мой, как она могла? После таких ролей играть какую-то тетку». Но и я уже сегодня другая. Только вот, знаете, душа остается прежней, просто, как на песчинку в морской ракушке, на нее наматываются новые слои. Внешний облик меняется, а суть одна и та же.

— Актерский талант — это дар свыше. За что еще вы благодарны Б-гу?

— Никогда об этом не говорила вслух… На самом деле, я благодарна Б-гу за то, что во мне течет кровь великого русского и великого еврейского народов. Есть некое провидение в том, что я умею чувствовать боль моих еврейских предков, хотя плохо знаю еврейскую культуру, не говорю на идиш. И так же остро я ощущаю и трагедию своих русских предков. Эта двойная боль, наверное, и составляет основу моего характера. Я мечтаю, когда отпадет необходимость заниматься суетным, заняться историей моих народов, чтобы глубже прочувствовать связь с ними. Мне кажется, это очень важно для человека, который прошел определенный этап жизни и готовится вступить в Вечность. Я к этому себя готовлю. Если же говорить просто о жизни, то я не перестаю благодарить Б-га за семью, мужа, детей — у всех них очень непростая жизнь, но они получили возможность заниматься тем, что им по-настоящему нравится. Благодарна за саму жизнь…