«Мне очень интересно играть отрицательных персонажей, потому что хочется найти и понять, в чем их правота для самих себя. Ведь никто никогда не признается себе: я плохой человек, я совершаю плохие поступки. Иногда поступок оправдать невозможно — взять, к примеру, Медею, которую мне довелось сыграть. Но можно попытаться понять, откуда взялись ее боль и ярость», — уверена израильская актриса театра и кино Евгения Додина. В интервью Jewish.ru она рассказала о том, зачем променяла Маяковку на «Гешер», почему молчит на сцене немецкого театра и как снялась в картине ливанского режиссера. 

— В Израиль вы приехали в самом начале 90-х, будучи молодой перспективной актрисой московского Театра Маяковского. Как так получилось? Не жалко было оставлять Маяковку?

— В Израиле я оказалась по воле случая, благодаря [режиссеру] Евгению Арье. Я действительно тогда уже работала в Театре Маяковского, а у художественного руководителя театра был курс в ГИТИСе, и Арье ставил для него студенческий спектакль. Одна из студенток, занятых в спектакле, ушла в декрет, нужно было ее заменить, и он решил попробовать меня на ее роль. Я пришла, мы познакомились, и между нами, что называется, сразу возникла «химия», взаимопонимание. Потом Арье ставил в Маяковского спектакль «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», который стал очень громким событием и был, кстати, первым спектаклем театра «Гешер» (в переводе с иврита «мост»; название театра, созданного репатриантами из СССР — прим. ред.) в Израиле. Я играла в нем Офелию. Помню, однажды я сидела на репетиции в костюме Офелии, он подошел ко мне и спросил: «Жень, ты что, правда еврейка?» Я сказала: «Да, а что?» «Никогда бы не подумал», — сказал он и объяснил, что собирается уезжать в Израиль. Мне эта идея показалась очень заманчивой, я никогда не была за границей, но в то же время был, конечно, и страх. Оставлять свой театр, ехать в страну, про которую я так мало знала… 

— А кто подсказал Арье позвать с собой вас?

— В том же спектакле играл Гена Венгеров, который тоже собирался в Израиль. И он сказал как бы невзначай: «Давайте Додину с собой возьмем». «А какая связь?» — удивился Арье. «Да она же еврейка», — ответил Венгеров.

Слава Мальцев, первый директор «Гешера», съездил предварительно в Израиль, разведал обстановку и, вернувшись, сказал, что можно попробовать воссоздать там русский театр. И вот через полгода после того нашего разговора Евгений Арье подошел ко мне в буфете и сказал: «Через две недели уезжаем, ты готова?» Это случилось во время антракта, на утреннем спектакле, в котором у меня была роль без слов. Я вернулась на сцену и все второе действие «отыграла», сидя молча и думая об отъезде. И тогда я вдруг поняла, что все, что меня окружало, я слишком хорошо знала. Знала даже, какой будет моя следующая мечта и каким будет ее исполнение. А про «там» не знала ничего.

— То есть ваш отъезд был такой авантюрой?

— Не совсем. Все-таки я ехала не одна, нас было трое человек, все из Маяковского; ехала не просто с кем-то, а с замечательным режиссером и с отличными партнерами. С точки зрения профессии там все было довольно серьезно, и это давало уверенность. Кроме того, я ведь не обрывала все концы и понимала, что, если у меня что-то не сложится, мне всегда будет куда вернуться: знала, что Театр Маяковского примет меня назад.

— А ваши близкие к этому решению как отнеслись? Не отговаривали? Все-таки у вас только начиналась карьера в одном из ведущих столичных театров.

— Я думала, что моя мама, услышав об отъезде, упадет в обморок, но она сказала: «Да, это была мечта дедушки — переехать в Палестину». И я это все время чувствую. Не знаю, как это объяснить, но в первые же минуты в Израиле я почувствовала, что это моя страна. Хотя до этого ничего о ней не знала. Помню только, как в детстве папа настраивал транзистор, чтобы поймать израильское радио. Еще помню, как уже перед отъездом мы смотрели в театре по телевизору какой-то концерт. Нам очень понравилась одна песня, и все пытались понять, на каком языке ее поют. Никто не знал. А потом оказалось, что это был иврит. Тогда я впервые услышала, как звучит этот язык.

— А традиции в семье соблюдались?

— Не совсем, хотя мой прапрадед был довольно известным раввином в Шклове. Данью традициям в каком-то смысле является мое имя. Меня хотели назвать в честь бабушки Хавой, но в те времена это было, конечно, недопустимо. Искали похожее имя и назвали Евгенией: это имя созвучно Еве, Хаве.

— С чего начинался «Гешер»? Вот вы приехали — что потом? 

— Поначалу «Гешер» был просто театральным проектом. Русским он оставался недолго, приблизительно год, потом мы перешли на иврит. В первое время у нас была полная эйфория: все вокруг было новым и таким интересным. Мы сами строили театр, буквально создавали его с нуля. Почти сразу после нашего приезда началась война в Персидском заливе, и мы залезли в противогазы. Но у меня почему-то не было ни капли страха. Мы переехали на это время в Иерусалим, к Жене Терлецкому, тоже актеру «Гешера». Там пережили войну, а потом вернулись в Тель-Авив и, продолжая ходить с противогазами, начали репетировать «Розенкранца».

— Это была та же самая постановка, что и в Маяковке?

— Да, только актеры другие. Мы дали объявление в газеты, провели кастинг, набрали новых актеров, сформировали небольшую труппу. Тогда ведь была очень большая алия, каждый день по нескольку самолетов с репатриантами прилетало, и среди приехавших было много талантливых актеров. Начались репетиции. Спектакль сразу имел очень большой успех, несмотря на то что был на русском языке.

— А кто откликнулся на объявление, помните?

— Пришло очень много людей. Я, конечно, не помню всех — только тех, кто остался в театре. Володя Халемский, артист эстрады, Женя Гамбург из рижского театра, Нелли Гошева, которая была актрисой «Ленкома», Леня Каневский, Миша Асиновский… В общем, мы все познакомились, задружили.

— Как вас приняла израильская публика? Было ли какое-то особое отношение к русским актерам, к русской театральной школе?

— Она нас приняла с распростертыми объятиями, «Гешер» с самого начала вызывал очень большой интерес. Но здесь сыграл свою роль и случай. На один из первых спектаклей пришел писатель Йорам Канюк, который в прошлом году нас, к сожалению, покинул. «Розенкранц» ему ужасно понравился, и он первый о нас написал. Он же привел в театр Шуламит Алони и [Ицхака] Рабина. В первый же год нас пригласили с этим спектаклем в Нью-Йорк, и его там посмотрел легендарный Чич (Шломо Лахат — прим. ред.), который был тогда мэром Тель-Авива. Тогда он нас впервые увидел и уже после нашего возвращения в Израиль дал нам и официальный статус, и здание в Яффо.

Кстати, уже четвертый наш спектакль был поставлен по книге Канюка «Адам бен келев» («Адам — сын пса» — прим. ред.), и с ним мы объездили полмира.

— А с чем, как вы думаете, был связан успех «Гешера»? Русский театр казался экзотикой?

— Во-первых, у нас были действительно хорошие спектакли. Во-вторых, я очень не люблю, когда начинают говорить, что русские привезли в Израиль культуру, что до нас ее здесь не было... Это не так. Мы привезли другую, свою культуру, свой театральный багаж, который, естественно, отличался от здешнего — не в хорошем и не в плохом смысле, он просто был другим. Потом, я думаю, это само по себе выглядело очень впечатляюще: несколько людей на сцене играют спектакль на языке, которого они не знают, который они только начали учить. «Дело Дрейфуса», например, мы играли сначала по-русски, а потом разучили текст на иврите. И было невероятно интересно наблюдать за реакциями израильских зрителей — они были абсолютно такие же, как у русскоязычной публики: смеялись и плакали в тех же самых местах.  

— И все же израильская ментальность отличается от российской. В чем ее специфика? 

— Как-то раз художник по костюмам из Германии с широко открытыми глазами спросила у меня: «А это правда, что у вас в Израиле можно идти по улице и вдруг заговорить с незнакомым человеком?» Наверное, можно сказать, что в израильской ментальности есть фамильярность, но лично у меня она не вызывает отторжения. Потому что это фамильярность с достоинством, а не хлопание по плечу. 

— В отношениях с режиссерами и партнерами по сцене тоже присутствует эта фамильярность?

— Да, присутствует. Я уже шесть лет не играю в «Гешере», и меня часто спрашивают, общаемся ли мы с Евгением Арье (худруком театра «Гешер» — прим. ред.). Я говорю, что нет, не общаемся. «И что, даже не созваниваетесь?» И я не знаю, как объяснить людям, что можно на пальцах одной руки посчитать, сколько раз за 17 лет моей работы в «Гешере» мы с ним созванивались. У нас были просто не те отношения. Между нами всегда была дистанция как между учителем и учеником. Хотя в Израиле нет отчества, я даже здесь никогда к нему не обращалась просто по имени, а только «Евгений Михайлович». С израильскими режиссерами все по-другому: манера общения более демократичная, мы часто созваниваемся (смеется)... Здесь эта дистанция короче. 

— Для вас такая манера общения комфортнее?

— Мне не мешает ни то ни другое, самое важное — это талант режиссера. Когда начинаешь работать и находишь с режиссером язык творческий, дистанция между вами становится незаметной. Она может остаться за кулисами, в жизни, но в работе она уходит. Совместное творчество всегда очень интимно, не менее интимно, чем отношения между мужчиной и женщиной. 

— Вы сказали, что уже через год после основания «Гешера» спектакли стали ставить на иврите. На тот момент язык уже хорошо знали? 

— Нет, поначалу мы просто заучивали тексты, но при этом, конечно, понимали, о чем идет речь. Иврит я хватала как-то сама, с улицы. Акцент наш никогда не был темой для разговоров, зритель к нему быстро привыкал. Но мы, разумеется, над ним работали. Я и сегодня уделяю этому большое внимание, особенно в «Габиме» (старейший израильский театр, актрисой которого является Евгения Додина — прим. ред.), где все актеры — израильтяне. У меня на каждом спектакле есть педагог по речи, который помогает не только в языке, но и в работе над ролью, помогает лучше понять текст.

— А можно ли, на ваш взгляд, смотреть спектакль, поставленный на чужом языке? Насколько вообще важен текст с точки зрения воздействия на зрителя?

— Недавно я была в Германии и видела там очень много спектаклей, хотя не знаю немецкого. В какой-то момент меня это так затянуло! Не зная языка, ты начинаешь обращать внимание на такие нюансы, которых не замечаешь, когда вслушиваешься в текст и следишь за сюжетом. Говорят, что хореография — международный вид искусства, что танец, жест понятны всем. Я считаю, что театр тоже универсален и незнание языка вовсе не помеха. Когда на сцене творится театральная магия, когда есть актерская энергетика, талантливая игра, от которой невозможно оторваться, это захватывает.

— В Германии вы ведь не только ходили на спектакли, но и сами репетировали?

— Да, мы репетировали «Персону» Бергмана, совместный проект «Габимы» и мюнхенского театра Residence. Мы с моей подругой и актрисой этого театра Юлианой Келлер давно искали, что бы могли сыграть вместе, и жалели, что невозможно такой совместный проект осуществить в театре: она не говорит на иврите, я не говорю по-немецки. Однажды мы встретились с ней на фестивале в Берлине. Недалеко от нас сидела Лив Ульман (норвежская актриса, ставшая известной благодаря ролям в фильмах Ингмара Бергмана — прим. ред.), и мы стали говорить о ней, о Бергмане и в конце концов вспомнили «Персону». И Юлиана сказала в шутку: «А давай сделаем вместе"Персону"? В Германии ты будешь молчать, в Израиле — я». Там две актрисы: одна говорит, а другая все время молчит. Сначала мы посмеялись над этой идеей, а потом подумали: почему бы и нет. Она позвонила своему художественному руководителю, я — своему, и всем эта затея очень понравилась. Через восемь месяцев начались репетиции. Сейчас мы играем этот спектакль раз в несколько месяцев, то в Германии, то в Израиле. 

— А в Москве часто бываете? 

— Нечасто, к сожалению, но скучаю и по Маяковке, и по игре на русском языке. Это такая приятная ностальгия: все-таки мой первый театр... Когда мы с «Габимой» приехали с гастролями в Москву, я все свободное время проводила в Театре Маяковского, сидела в гримерке со своими друзьями, смотрела спектакли. Мне часто этот театр снится. Хотя он уже совсем другой, все равно остается родным. 

— Вы ездили в Москву со спектаклем «Железная дорога в Дамаск», играли его в Малом театре. Если с израильским кино в столице уже довольно неплохо знакомы — его каждый год показывают на фестивалях, — то к гастролям израильского театра широкая публика наверняка отнеслась скептически. Как московский зритель вас встретил? 

— Встретили нас замечательно! Мы беспокоились о другом: этот спектакль рассказывает о временах британского мандата в Палестине. Все-таки это очень специфическая израильская история, которую и израильтяне-то не все хорошо знают... Оказалось же, что когда речь идет о людях, о человеческих судьбах, все остальное неважно. Что касается израильского кино, оно за последние годы очень выросло и теперь собирает призы на международных фестивалях.

— Что, по-вашему, отличает современный израильский кинематограф? 

— Знаете, ливанский режиссер Зиад Дуэйри, с которым я работала полтора года назад, посмотрев несколько десятков израильских фильмов, подметил одну особенность. «У вас всегда все так грустно, так тяжело, — сказал он. — У нас кино гораздо слабее, но при этом куда веселее». 

— А как вы попали к ливанскому режиссеру? 

— Он ливанец, который много лет живет в Париже. Увидел меня в одном из тех «грустных» израильских фильмов и пригласил на роль в свою картину «Атака». Это история очень успешного арабского врача из тель-авивской больницы «Ихилов», жена которого взрывает себя — совершает теракт, в результате которого гибнут люди. Главный герой должен оперировать раненых. Естественно, после того как случается теракт, он становится персоной нон грата, от него почти все отворачиваются, и моя героиня, его коллега и друг еще со студенческих времен, одна из немногих, кто с ним остается и поддерживает его. Фильм снят по книге французского писателя тунисского происхождения на деньги Египта и Катара. Когда картина вышла, режиссер хотел, чтобы на международных смотрах она представляла Ливан. Но «Хизболла» сказала, что этого ни в коем случае не будет, что фильм не может быть ливанским, потому что в нем играют израильские актеры, а режиссер был во вражеском государстве (он приехал в Израиль по своему французскому паспорту). Лига арабских стран запретила показ этого фильма, при том что он поездил по миру, получил международные призы. Показали его и в Иерусалиме, правда, режиссер не смог при этом присутствовать. 

Это очень символичный проект: в нем участвовали арабы и евреи, снимали и в Израиле, и на палестинской территории. Зиад страшно полюбил Тель-Авив. Он ведь вырос с мыслью, что мы друг другу враги, и, приехав сюда, все удивлялся: «Так выглядит мой враг?» Во время последнего обострения конфликта с палестинцами мы постоянно с ним переписывались, писали друг другу, как же абсурден этот мир. 

— Вы согласились участвовать в этом проекте, потому что сценарий был интересным или потому что это такое политическое высказывание, близкое вам? 

— Да, эта тема мне близка. Помимо хорошо написанной роли, этот сценарий мне понравился тем, что он поднимает вопросы, на которые нет ответов. Он про людей. 

— Какие вопросы, например? 

— В какой-то момент главный герой едет в Шхем, чтобы понять, что происходило с его женой, что предшествовало теракту, с кем она там встречалась. И когда он возвращается, моя героиня его спрашивает: «Ну, ты их нашел, говорил с ними?» Он: «Говорил». «Ты пойдешь в полицию, заявишь на них?» — «Нет, не заявлю». На это она ему говорит, что в следующий раз, когда у него на операционном столе будет лежать человек, пострадавший в теракте, он вспомнит о том, кого спас сейчас. Это серьезная дилемма — мы и они, можем ли мы жить вместе и если да, то как. 

— А лично вы как на эту дилемму смотрите? 

— С надеждой, что когда-нибудь пойдет белый дым и наступит мир. Вообще у этой картины очень непростая история. Полгода назад я была в Париже, и мы встретились с Зиадом Дуэйри. Во время нашей встречи у него постоянно звонил телефон, и он очень извинялся, что вынужден отвлекаться. В какой-то момент ему позвонила директор фестиваля из Бейрута и сказала, что хочет устроить там закрытый показ этого фильма — пригласить людей, но заранее не объявлять, что они будут смотреть. Зиад попросил меня никому об этом не рассказывать, потому что слухи распространяются с быстротой чернильного пятна. Через две недели я позвонила ему спросить, как все прошло. Показа не было, сказал он, потому что на следующий же день после того телефонного разговора к этой женщине пришли и сказали: этого не случится. По всей видимости, его прослушивают, следят за ним. Абсурдный мир!