Машу Рольникайте (теперь уже, конечно, Марию Григорьевну) многие называют литовской Анной Франк. Правда, судьбы их все же различны: если Анна писала свой дневник в подполье (что, конечно, нисколько не умаляет трагичности ее судьбы), то дневник Маши — это летопись горя, страданий, физических и моральных мучений, увиденных, пережитых, почти осязаемых. Вела этот дневник девочка 14 лет — именно столько было Маше, когда она попала в гетто. Потом она проведет в гетто и двух лагерях смерти в общей сложности 45 месяцев, почти четыре года.

Книгу «Я должна рассказать», основанную на этих дневниковых записях, а также вторую повесть Рольникайте — «Это было потом», — описывающую события после лагеря смерти (когда Маше с другими узниками, истощенными и обессилевшими, пришлось ехать в родной Вильнюс на крыше вагонов), пожалуй, можно назвать явлением внелитературным. Это аутентичная версия событий, изложенная откровенно и безыскусно, ценная своей интонацией, детскостью, наивностью и при этом величием человеческого духа.

Написанная вопреки всему — где только ни прятала свою рукопись девочка Маша, — книга «Я должны рассказать», как и проза Шаламова, представляет собой не только неоспоримый документ своего времени, но и новый тип пост-литературы. То есть литературы после гуманизма. Возможно, поэтому по силе воздействия на читателя она гораздо мощнее, чем спилберговский «Список Шиндлера» или «Пианист» Полански (хотя сам Полански в детстве тоже пережил гетто).

— Мария Григорьевна, прочла ваши книги и пришла к выводу, что это уже, не побоюсь этого слова, надлитература.

— И, к сожалению, вечно актуальная. Теперь вот опять... стреляют. На сей раз Украина, за событиями в которой я пристально слежу, печалюсь о ее судьбе. В мире все повторяется, как дурной сон.

— Что меня поразило помимо всего прочего: даже когда уже закончилась война, покоя вам не было. По дороге домой в Вильнюс вас заставили ехать на крыше вагона! И это после всего пережитого, после гетто и лагерей?..

— Да никто не заставлял, нам самим хотелось добраться до родных мест. Мы могли в любой момент, конечно, оттуда свалиться: крыша была слегка покатая и скользкая. Одна из нас лежала, трое ее держали... Было очень страшно: потом, уже в мирные времена, я при виде поездов-товарняков всегда ужасалась: как я могла несколько суток на крыше такого поезда ехать? Ума не приложу.

— А потом еще и допросы в НКВД последовали: «что вы делали в Германии?»

— Да уж…

— Мурер, палач вильнюсского гетто, был освобожден от ответственности и умер в своей постели. Это как-то особенно жутко, ведь получается, что в мире совершенно нет баланса добра и зла…

— У меня не так давно побывала немецкая съемочная группа: снимали фильм обо мне и Мурере. У них такая задумка — показать две судьбы, мою и этого Мурера. Палача и жертвы, выражаясь литературно. Когда в Вильнюсе был суд над ним, я хотела пойти как свидетель обвинения, но отец мне не позволил: мол, есть люди и повзрослее, пусть они идут. Хотя я рвалась… И вовсе не из мести, а потому что могла бы многое о нем рассказать.

— Не страшно было вновь его увидеть?

— Нет, я хотела его увидеть — услышать, что он скажет, посмотреть, как будет себя вести. Но на суд вместо меня попал папа: как адвокату ему разрешили присутствовать на том заседании.

— Папа вам рассказывал об этом процессе?

— Конечно. Мурер вел себя чрезвычайно нагло, ни в чем не раскаивался и говорил, что его задержал человек, который, мол, бежал от коммунистов. Его кто-то из бывших узников узнал в лагере для перемещенных лиц и тут же позвал полицейского — так Мурер и попался, в Америку не успел уехать.

— Суд дал ему 25 лет.

— Но Хрущев по договоренности с Австрией уже в 1955-м освободил его вместе с другими нацистскими преступниками. Повторный суд состоялся в Австрии в 1961-м. И тогда его уже оправдали.

— Во второй раз Мурера арестовали уже в связи с громким процессом Эйхмана?

— Да, и на суде не было ни одного представителя СССР: коль скоро вы его освободили и выдали Австрии, где он не сидел ни дня, то о чем свидетельствовать?

Суд больше напоминал пародию, постановочный процесс: в зале присутствовало много бывших эсэсовцев, публика была на стороне обвиняемого. Заседание проходило в Австрии, в городе Граце. Случайно я прочла заметку о том, что некий американец, оказавшийся там в это время, хотел купить жене цветы по случаю ее дня рождения, но так и не смог достать ни одного цветочка: все цветы были скуплены поклонниками Мурера, которые после суда встречали его как кинозвезду. На процесс пришел один человек, его жертва, бывший узник гетто. Он спрятал у себя в кармане нож: видно, предчувствовал, что Мурера не казнят, хотел его зарезать. Нож, конечно, отняли, а самого его выдворили из зала суда. А еще одна женщина, чью сестру Мурер убил прямо при ней, выстрелив в них обеих — они тогда подростками были, стояли прижавшись друг к другу, и кровь сестры струилась прямо по ногам этой женщины... Так вот, начав свою речь, она зашлась в рыданиях — истерика началась. Ей за это строго попеняли и сказали, чтобы она сдерживалась, а то, мол, тоже выведут из зала.

— Вот Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» пишет, что Эйхман якобы совершал свои преступления без всякого «сладострастия», не как обычный садист, а просто «выполняя приказ». Говорил всегда ровно, казенными оборотами и все время талдычил, что он просто честный служака.

— Врал! Все они на судах вопили, что выполняли приказ и все такое прочее. Мурер вот тоже «приказ выполнял». Правда, выполняя эти приказы, он невероятно обогатился — всю контрибуцию себе присвоил, не передал ее на пользу фатерлянд. Евреи Вильнюса под страхом немедленного и поголовного уничтожения отдали ему миллионы: и рубли, и доллары, и золото. И он все награбленное вывез потом в Австрию, где поселился и жил не таясь, — все, абсолютно все себе присвоил. То есть и мамина цепочка, и колечко — наш жалкий вклад в обогащение герра Мурера — тоже там… Интересно, кстати, что у него есть две внучки, уже довольно взрослые женщины. Одна из них ярая нацистка, а другая, наоборот, антифашистка.

— Как вы думаете, почему так живуч этот «арийский миф»? Он ведь в разнообразных интерпретациях до сих пор культивируется.

— А что делать…

— Бороться!

— Боритесь вы, молодые… Хотя меня вот недавно попросили прочитать лекцию в школе. Слушали старшеклассники, русские дети. И с большим интересом.

— Мария Григорьевна, а вы не думали, что выжили еще и для того, чтобы рассказывать другим, как это было?

— Мне так одна верующая женщина и сказала: «Вы выжили, чтобы поведать миру, что такое фашизм». Но почему тогда мама, Рувик и Раечка не выжили?

(Мария Григорьевна показывает фото Рувика и Раечки — двух малышей в праздничных платьицах. Мы молчим.)

— Кто-нибудь из родственников у вас остался?

— Никого! Живу наедине с фотографиями. Муж умер. Прекрасный был человек, кристальной души. Честнее его я никого не встречала. Никогда мне не завидовал, радовался моим успехам и (смеется) относительной «славе». Из-за него я и в Ленинград переехала, хотя все друзья, все окружение осталось в Вильнюсе.

— Борис Фрезинский в своей книге «Мозаика еврейских судеб. XX век» назвал вас «литовской Анной Франк». Глава, посвященная вам, называется «Глаза Маши Рольникайте». И там есть ваше фото, 14-летней девочки. Глаза, действительно, первое, что привлекает внимание — такие они выразительные.

— Были! Теперь вместо них морщины. Но не только Борис меня так называл. Когда моя книга вышла во Франции, все кричали: советская Анна Франк!

— А в СССР с публикацией вашей книги, которую вы чудом сохранили в гетто, были сложности?

— Во-первых, пока был жив батька Сталин, я и не заикалась о свой книге. Мало кто знал, что эти записки вообще существуют. Чтобы поступить в Литинститут, я написала какую-то дурацкую пьесу для самодеятельности (смеется). Но потом все же дело сдвинулось: в 1961 году книгу решили издать, правда, с идиотскими редакционными замечаниями, что, мол, написана она не с марксистских позиций.

— Как это?

— Ну да, откуда мне в 14 лет было знать, что такое марксистские позиции? Но самое омерзительное, что меня иные спрашивали, мол, а не был ли Йонайтис любовником моей мамы, не был ли он влюблен в мою сестру, которую спас? Я пощечины раздавать не умею, так и не научилась, но вот тут руки чесались, честно вам признаюсь.

— Йонайтис ведь был вашим учителем? Это он, литовец по национальности, героически спас двенадцать человек, спрятав их в укрытии между стенами монастыря.

— Да, героический был человек. Спас мою сестру, ежесекундно рискуя собой. Но не только он праведник мира, который, рискуя своей жизнью, совершил невероятное, спасая этих людей. Все они — ксендз Юозас Стакаускас, монахиня Мария Микульска, учитель Владас Жемайтис — изо дня в день помогали заточенным в укрытии, хотя и еду доставать было трудно, и проверки были частые. Сестра моя сумела сбежать и в гетто, слава Б-гу, не попала. После войны мы встретились… Йонайтис потом, после войны, защитил диссертацию, стал кандидатом физико-математических наук, и я часто к нему приходила в гости, например, в дни рождения. Удивительно, но никто из гостей не знал, что он для нас сделал и что я пережила: мы об этом не распространялись.

— Даже так?

— Да, как-то речь не заходила.

— Как такое возможно?

— Вы знаете, это не всем было интересно. Скажем, женщина, которая в одной лаборатории с Йонайтисом рядом сидела, его коллега и научный работник, прочитав мою книгу, как-то сказала: «Ну, Маша понаписала!»

— В смысле слишком все это невероятно?

— Видимо, да.

— Действительно, это настолько ужасно, что кажется, скорее, сюжетом полотен Босха, чем реалиями ХХ века. А в Германии ваша книга вышла?

— Еще как! Несколько изданий было. На одной из обложек красовался такой подзаголовок: «Мужественные женщины Третьего рейха». Это я, оказывается, женщина Третьего рейха!

— Вот это да!

— Потом еще мне часто говорили: «Да что вы все о грустном? Пишите о любви!»

— Это уже черный юмор получается. С другой стороны, ваши книги в каком-то смысле и правда о любви. То, что сделал Йонайтис, то, как люди выживали в этом аду — они ведь были ведомы любовью, не так ли? В широком, универсальном смысле этого слова. И рукопись вам удалось сохранить благодаря…

— … любви, думаете? Нет, исключительно детскому упрямству. Там главное слово — «должна»: «Я должна рассказать».

— Вы чувствовали, что совершили героический поступок?

— Да бросьте! Меня называли Дон Кихотом — наверное, за обостренное чувство справедливости. То, что люди слабы, возможно, не их вина. Я не о фашистах сейчас, а о том, что люди многого не понимают, многого боятся. И героем быть тяжело… Люди хотят жить комфортно, что поделаешь.

— А потом приходит Гитлер — и все немеют…

— Да, это так. К сожалению.