На этой неделе исполнилось 85 лет писателю и переводчику Григорию Кановичу — одному из немногих авторов, писавших в Советском Союзе на еврейскую тему. В интервью Jewish.ru писатель рассказал о том, почему, вопреки ожиданиям семьи, не стал сапожником, какие три русских слова знал в подростковом возрасте, как уходил на дно мир еврейского местечка и почему нельзя допустить его полного забвения.

— Я вырос в абсолютно традиционной еврейской семье в местечке Йонава. Оба моих деда, и с отцовской, и с материнской стороны, были сапожниками. Они не конкурировали между собой, но подглядывали друг за дружкой: сколько людей ходит к Довиду, а сколько — к Шимону? Мой отец был портным, и все дядья тоже были ремесленниками — либо портными, либо сапожниками. И мне прочили такую же судьбу. Я жил в ремесленном мире, в окружении людей, которые никогда не помышляли о том, что их внук станет работником интеллектуального труда. Казалось, вся их жизнь была устремлена к одной цели — заработать на хлеб насущный. Один мой дед считал, что лучше всего быть сапожником, потому что босиком ходят только нищие и люди асоциального типа. Другой дед говорил, что я должен стать парикмахером, так как нет людей, которые бы не брились и не стриглись. А бабушка моя была чрезвычайно набожной и мечтала, чтобы я поехал в город Тельшяй, поступил в иешиву и стал раввином. Она вообще высшей степенью успеха в жизни считала религиозное образование. Бабушка боготворила нашего местечкового раввина и хотела вырвать хотя бы одно чадо из многочисленной семьи, из этой круговерти ремесленников.

— А как в вашей семье отнеслись к тому, что вы не пошли ни в сапожники, ни в раввины, а стали филологом?

— Бабушки и дедушки до этого времени не дожили. Когда я стал гимназистом, я случайно начал что-то сочинять. Один мой одноклассник попросил меня написать стихотворение для его любимой девушки — он почему-то решил, что я на это способен. Им обоим мое стихотворение очень понравилось, и с тех пор я начал писать. Родители мои не думали, что из меня может выйти что-то толковое. Поначалу они говорили: стихи пусть пишут русские, а тебе надо поступить на медицинский, как Яша, или на юридический, как Даня, но только не на русскую филологию, потому что и больных, и обвиняемых всегда больше, чем читателей. Помню, как папа водил меня от одного книжного магазина к другому, тыкал пальцем на ряды книг и задумчиво говорил: «Гриша, ну что еще можно к этому добавить?» Короче говоря, они меня отговаривали. Но я их не послушал и продолжил писать: выпустил две книжки стихов, начал писать прозу. Сейчас, на старости лет, я думаю, что они бы меня простили.

— О ваших книгах часто говорят, что вместе они составляют одну автобиографическую сагу. Действительно ли у всех их персонажей были реальные прототипы?

— Нет, не у всех. Думаю, примерно у половины. Я считаю (может быть, кто-то со мной не согласится), что не может быть настоящего писателя без воображения. И в этом разница между писателем и журналистом. Если ты просто описываешь человека, которого лично знаешь, ты можешь считаться журналистом, но не писателем. Писатель не просто описывает — он достраивает образ. Конечно, мне большую службу сослужили мои родичи, я очень многое взял из их рассказов. Но не могу сказать, что все они стали прототипами моих героев. Тот уклад жизни, философия, отношения между людьми, свидетелем которых я был в детстве, стали фоном моего творчества. Все это прошло, так сказать, через горнило моего воображения и оформилось в совсем другую действительность.

— Местечковый дух выражался еще и в особом типе мышления.

— Конечно. Например, у моей бабушки, обычной женщины, была очень богатая фантазия. Ее сосед держал большую голубятню и, по ее мнению, тратил на корм голубям очень большие деньги. И когда ее спрашивали, как она к этому относится, бабушка отвечала: «Он хороший человек. А зачем ему голубятня? Он хочет, чтобы кто-то в его доме был ближе к Б-гу». Простая женщина — и такие слова! Я часто рассказываю, как моя бабушка каждый день насильно водила меня в синагогу и за каждое посещение платила мне 15 центов. И, давая мне эти деньги, она вздымала кулак к небу и говорила: «Ты меня разоришь, разбойник!» Потом спохватывалась и добавляла: «Я имела в виду не тебя, Господи, а его», — меня то есть.

— В одном из интервью, вспоминая своего отца, вы сказали, что он тоже изъяснялся буквально афоризмами.

— Мой отец говорил мало, но смачно. Он репетировал молчание, прежде чем замолчать. Евреи местечка вообще были склонны к афористическим выражениям, но это не были осмысленные афоризмы. Они выражались скорее как некие сочинители.

— А откуда происходит эта афористичность речи? Из Талмуда?

— Думаю, да, из Талмуда и Библии. Скорее всего, это идет от формулировки Заветов: местечковые евреи сочиняли короткие фразы, похожие на десять заповедей, но сами не осознавали этого. Они не говорили «не укради», но придумывали этому какой-то свой аналог.

— Что было самым ценным в том укладе жизни?

— Думаю, самым ценным было уважение к ближнему. Не было этой драки за существование, никто друг с другом не соревновался. У местечка была своя конституция. Каждый на своем клочке что-то делал, не завидовал, не клеветал на соседа. Кто-то писал, что «все мы вышли из гоголевской шинели». Я бы перефразировал это выражение: «Все мы вышли из местечка». Этот мир ушел ко дну, и теперь его забывают, незаслуженно приговаривают к полному забвению. А слово «местечковость» стало почти ругательством.

— Когда, по-вашему, этот мир стал «уходить ко дну»? С чего начался процесс умирания?

— Где-то на переломе 30-х годов стали появляться люди, которые покидали местечко и с помощью родственников уезжали в Америку или в Европу. Брат моего отца был среди них, он уехал во Францию. Точнее, ехал он в Америку, но по пути застрял во Франции и потом погиб в Освенциме. А после войны от местечка осталось только абсолютно разоренное кладбище и здание синагоги. Когда-то синагога была украшением еврейской жизни в Йонаве, а потом ее превратили в пекарню (слава Б-гу, что не в конюшню). Когда я после войны туда приехал, мне как гостю преподнесли одно из самых их престижных изделий — то ли коробку пирожков, то ли булочек. Уж и не припомню. Внутри пахло хлебом, стояли чаны с тестом, работали женщины… Я стоял, смотрел на это и как бы хоронил синагогу, куда когда-то меня водила бабушка.

Вообще это очень болезненная тема. В своей последней книге «Местечковый романс» я написал, что оживить, возродить все это можно только словом, иначе это сделать невозможно. Сегодня, наверное, только хасиды еще стараются как-то сохранить идиш и идишские традиции. Но вообще в нашем мире прошлое уже не в цене. О местечке говорят только как о какой-то никому не нужной разбитой чаше. Наверное, я и недавно ушедший из жизни замечательный писатель Ицхокас Мерас, писавший на литовском языке, — единственные, кто в бывшем Советском Союзе продолжали писать о евреях.

— А в Израиле эта историческая память тоже стирается? Не кажется ли вам, что в израильском обществе нет спроса на культуру и традиции восточноевропейского еврейства?

— Да, у меня есть такое ощущение. Может быть, когда-нибудь этот интерес и вернется — я вообще стараюсь не приговаривать ни страну, ни людей. Но для этого нужны подвижники, люди, которые смогут это возродить, наполнить чем-то, а таких людей нет, потому что все заняты своими заботами. То, что случилось с идишем в нашей стране, которая называется еврейской, мне непонятно. Я могу понять, почему в нашей стране нет будущего у русскоязычного писателя. Но почему его нет у идишского писателя? Почему у идишской культуры нет продолжения, потомства? Все, что связано с ней, превращается в памятники.

— Возможно, современные израильтяне просто пытаются абстрагироваться от того, что было до образования государства? Они рассуждают так: Израиль — это новая страна, которая возникла после пережитой Катастрофы, и ничто в ней не должно напоминать о трагическом прошлом. Одно дело — чтить память погибших, совсем другое — продолжать традиции.

— Внутренне я с этим согласен. Конечно, Израиль — новая страна, которая должна уйти от каких-то стереотипов, и это абсолютно правильно. Но я убежден, что каждому обществу должно быть присуще многоцветие. Это не унижает общество, не портит его, не означает, что люди не захотят класть свои жизни за такую страну. А прополка к хорошему не ведет. Один наш сосед-израильтянин как-то сказал нам с женой: «Важно, что вы привезли сюда внуков». Получается, то, что мы сами приехали, не столь важно, хоть мы и обладаем хорошими специальностями и вносим свой вклад, главное — наши внуки станут израильтянами. То же происходит и с идишской культурой: людям она неинтересна, они не хотят о ней знать.

— Вы упомянули о своем возвращении в Литву после войны. А военные годы где пережили?

— Когда началась война, мне было 12 лет. Это был нелегкий период. Почти пешком бежали от немцев. Потом трудная дорога от Свердловска до Андижана. Папа ушел на фронт, а нас с мамой судьба забросила в Казахстан. Моя мама не знала по-русски ни слова. А я знал целых три — «Чапаев», «Сталин» и «ура!». Спасибо, что нашлись добрые люди, разных национальностей, которые спасли нас от голодной смерти. Однажды я чуть не погиб. Я не знал, что Сталин издал указ, запрещающий собирать упавшие во время жатвы колоски, и что это каралось чуть ли не расстрелом. Пошел собирать колоски, и меня до полусмерти избил камчой объездчик полей. Солдаты отвезли в райцентр в больницу, где меня выходил врач-еврей. Он вообще не хотел принимать детей, но, узнав, что я еврей, согласился меня лечить. В жизни людей нашего поколения война, конечно, оставила очень глубокий след, и рассказывать о ней очень тяжело. Я много писал о войне. Писал по-разному — и о себе, 12-летнем мальчишке, и о Холокосте. Материала было очень много. Вопрос в том, как с ним справиться...

— Вы сказали, что у русскоязычного писателя в Израиле нет будущего. Но к вам это вряд ли относится: переехав сюда, вы писать не перестали.

— Я считаю, что пишущий человек, если он чего-то стоит, должен не терять мужества и продолжать свою работу, что бы ни случилось. В Израиле я написал очень много книг и всегда делал это так, как будто в моей жизни ничего не изменилось. Спасибо тем людям, которые помогли нам решить проблемы с жильем и создали все условия для того, чтобы я мог писать, ни на что не оглядываясь.

— В Израиле по-другому пишется?

— На этот вопрос я всегда затрудняюсь ответить. Писать нужно так, как Б-г на душу положил. Я думаю, писатель выигрывает только в том случае, если он никому не пытается угодить. Ни евреям, ни Израилю, ни Литве, ни кому-то еще. Если он верит в то, что внутри него сложилось, оформилось, то надо угождать только этому и не думать о том, будет твой труд обнародован или не будет.

— Вы один из немногих, кто писал в Советском Союзе на непопулярную еврейскую тему. Печататься наверняка было непросто?

— Очень тяжко. Издавали меня в основном только в Литве. Власть имущие советовали издателям не распространять мои книги дальше Минска или Риги. Даже в Эстонию не разрешали их возить.

— А в Литве почему издавали?

— Было много необнародованных причин, самая веская из которых — 200 тысяч убитых евреев.

— То есть сыграл свою роль комплекс вины?

— Неявно. Дело в том, что комплекс вины может проявляться по-разному. Можно тысячу раз ударять себя в грудь и кричать «я виноват», но твоему раскаянию не поверят. А можно всю жизнь держать это чувство в себе, терзаться и молча помогать тем, кому твои собратья причинили зло. В Литве было именно так. Приведу пример. Сейчас в Москве, в Театре Вахтангова, поставили по моему роману «Козленок за два гроша» спектакль «Улыбнись нам, Господи». Московская и литовская публика встретила его совершенно по-разному. У литовских зрителей есть великое преимущество перед московскими: они знают и помнят, что такое еврейское местечко, и понимают, что типажи, которые появляются на сцене, больше никогда в жизни им не встретятся. А в Москве некоторые зрители уходили из зала, не дождавшись конца... И они, наверное, правы. Не потому что они антисемиты. Просто им неинтересно смотреть на людей, которые одеты в такую одежду и говорят на таком языке. Им это чуждо.

Что касается издания моих произведений, то в России моя книга была впервые напечатана только в 70-х. Это был роман «Свечи на ветру». Но и тогда помогла случайность. Книгу одобрили писатели разных национальностей — члены издательской комиссии по оценке книг в Совете писателей. Среди них был и писатель Чингиз Гусейнов, который сейчас вместе с семьей живет в Израиле. До этого я посылал один из лучших моих романов «Слезы и молитвы дураков» в журнал «Дружба народов», который вроде бы был создан для того, чтобы печатать произведения писателей братских народов. Получил от редакции ответ: «План по еврейской литературе мы уже выполнили». Они тогда напечатали повесть Дины Калиновской «О, суббота, суббота!». Позднее, когда я стал депутатом Верховного Совета СССР от литовского освободительного движения и у меня на лацкане появился депутатский значок, я как-то раз зашел в редакцию «Дружбы народов». Главный редактор встретил меня с распростертыми объятиями и спросил: «А нет ли у вас чего-нибудь новенького?» Я сказал, что да, есть роман «Козленок за два гроша». И он издал этот роман тиражом в 280 тысяч экземпляров!

— До отъезда в Израиль вы несколько лет возглавляли еврейскую общину Литвы. Что она представляет собой сегодня?

— Обычно мне не свойственна такая прямота, но я убежден, что история еврейства Литвы подходит к концу. Ее малочисленность не позволяет сделать другие выводы. Нет воспроизводства, нет восполнения тех, кто уходит, некому унаследовать традиции. Недавно община получила 152 миллиона литов в качестве возмещения ущерба, причиненного во время войны. Эти деньги будут потрачены на строительство культурных учреждений, упорядочение кладбищ. Но в принципе эта община бесперспективна. А ведь когда-то она была огромной: еще после войны она насчитывала 30 тысяч человек! А сейчас осталось всего 3 тысячи.

— Что, на ваш взгляд, отличает литваков от других еврейских общин?

— Думаю, что начало этому отличию положил великий Виленский Гаон Элияху бен Шломо Залман. Мне кажется, что мы, литовские евреи, более рассудительны, более осторожны в выводах. Я не говорю, что в других еврейских общинах нет людей с такими же качествами, но в нас это особенно чувствуется. Нам повезло с гаонами: среди них не было тех, кто учил евреев бойцовскому характеру. Литовские евреи говорят: давайте сперва поговорим друг с другом, выясним позиции, прежде чем принимать какое-то окончательное решение.

— Кстати, о бойцовском характере и умении договариваться. Вы за событиями на Украине следите?

— Ну а как же, конечно.

— И что думаете о происходящем?

— Мне не нравится, что некоторые евреи Украины в условиях, которые сложились сейчас в стране, претендуют на роль спасителей и даже на кресло президента.

— То есть евреям надо соблюдать нейтралитет и лишний раз о себе не напоминать?

— Нет, евреи должны быть полноправными гражданами, но в критической ситуации они не должны участвовать в управлении той страны, в которой они живут и которую любят. Это всегда кончается для евреев виселицей, в лучшем случае — изгнанием. Вспомните знаменитую книгу Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс».

— Думаете, на Украине сейчас есть такая угроза?

— Нет, такой угрозы не существует, потому что мир изменился. К тому же еврейская община Украины очень большая, вряд ли кто-нибудь решится с ней разделаться. Это не пять тысяч и даже не тридцать, а порядка 100–150 тысяч человек. Я не разделяю мнение, что все евреи должны обязательно жить в Израиле. Нет, евреи, как и представители других народов, должны жить там, где для них созданы нормальные жизненные условия и где их не притесняют. Но все-таки надо помнить о том, что единственное место в мире, где евреи могут оставаться евреями, — это Израиль.

— Получается, общины диаспоры в любом случае обречены?

— Со временем, к сожалению, да. И самый лучший пример в этом смысле — Россия. Эта еврейская убежденность в том, что, примкнув к сильному, можно обеспечить себе безопасность и благополучие, — очень опасная вещь. В роковой час тебе припомнят, кто ты есть, и все твои кресты, и все твои поклоны в церкви никто не станет учитывать.